Русские символисты: этюды и разыскания
Шрифт:
Наряду с Сонкой и Канцлером Король в драме Пшибышевского — главное, активно действующее лицо; Король в драме Блока — «лицо без речей» и, как выясняется в финале символического действа, «каменный истукан», идол, изваянный Зодчим. Если и далее выстраивать симметричные ряды персонажей двух авторов, то Королю в «Вечной сказке» будет соответствовать в «Короле на площади» Поэт. Сонка преображает внутренний мир Короля, через любовь к ней он приобщается к идеальным ценностям (Король: «Я полюбил любовью бесконечной дочь мудреца и песнопевца дорогого, который своею песнью душу мою будил и пламень в ней священный сумел зажечь», с. 13). Та же коллизия и во взаимоотношениях лирических героев Блока. Дочь Зодчего говорит Поэту: «Моим виденьем полон ты», «Ты всех верней мне детской душой. / Ты будешь петь, когда я с тобой, / Когда я погибну — ты будешь петь»; Поэт отвечает: «Сердце открыто только тебе», «Сказкой твоею дышу — / Не уходи от меня» (с. 41–43), «Светлую сказку сказала ты мне» [776] . Король у Пшибышевского прилагает все силы к тому, чтобы Сонка была признана его женой и королевой; блоковский Поэт видит в Дочери Зодчего «королевну»: «…в темных твоих волосах / Королевский вспыхнул венец!», «…горит королевский венец / В темных твоих волосах!» (с. 55). В финале «Вечной сказки» Король, отрекшийся от трона, и Сонка покидают королевство; действие же блоковской драмы завершается разрушением королевского дворца, под обломками гибнут Поэт и Дочь Зодчего. Разумеется, во всех этих параллелях нет геометрической однозначности: в отношения Поэта, Зодчего и Дочери Зодчего привнесены обертоны, не имеющие в драме Пшибышевского прямых соответствий, однако совокупность аналогий позволяет заключить, что в чертах сходства между «Вечной сказкой» и «Королем на площади» едва ли правомерно видеть лишь случайные совпадения.
776
Блок А. Лирические драмы. С. 82.
Сходство драм польского и русского символистов прослеживается и в их основной проблематике, затрагивающей в отвлеченно-умозрительном плане темы социального мироустройства, взаимоотношений личности и общества, власти и народа. Идеальные герои Пшибышевского противостоят обществу, оно же — толпа, которой манипулирует вездесущий зловещий Канцлер, выразитель (по определению Г. Чулкова) «начала механического, государственного, насильственного и бездушного» [777] .
777
Товарищ. 1906. № 132, 6 декабря. С. 5.
778
Луначарский А. Заметки философа. Еще об искусстве и революции // Образование. 1906. № 12. Отд. II. С. 89.
779
Аничков Евг. Предтечи и современники. I. На Западе. СПб., <1910>. С. 409.
780
Максимов Д. Е. Александр Блок и революция 1905 года // Революция 1905 года и русская литература. М.; Л., 1956. С. 271.
781
Мочульский К. Александр Блок//Блок А. Собр. соч.: В 12 т. М., 1997. Т. 2 (Книга-альбом). С. 113.
Отвечая на предложение В. Брюсова опубликовать «Короля на площади» в «Весах», Блок признавался, что и в завершенной редакции драмы не смог добиться желаемого: «…сам я не вполне ею доволен и с формальной и с внутренней стороны. <…> Техникой я еще мало владею. Боюсь несколько за разностильность ее, может быть, символы чередуются с аллегориями, может быть, местами я — на границе старого „реализма“.<…> Вероятно, революция дохнула в меня и что-то раздробила внутри души, так что разлетелись кругом неровные осколки, иногда, может быть, случайные» [782] . Используя блоковскую метафору, можно добавить, что непреодоленная «разностильность» «Короля на площади» была обусловлена в значительной мере щедрой эксплуатацией образно-стилевых мотивов и сюжетных конструкций, восходящих как к собственному лирическому миру Блока, так и к произведениям других авторов; в числе «неровных осколков», обнаруживаемых в художественном конгломерате его драмы, различимы и те, которые отложились в творческом сознании поэта после знакомства с «Вечной сказкой» Пшибышевского.
782
Письмо от 17 октября 1906 г. // Блок А. Собр. соч.: В 8 т. Т. 8. С. 164.
И после завершения «Короля на площади» произведение польского модерниста не ускользало из поля зрения Блока. H. Н. Волохова, вдохновительница его «Снежной Маски» (1907), играла в «Вечной сказке» на сцене театра Коммиссаржевской роль Божены [783] . «Узорные словесные гирлянды» (блоковское определение стиля Пшибышевского в статье «Генрих Ибсен», 1908 [784] ), которыми перенасыщена «Вечная сказка», в особенности в речах Сонки, на разные лады обыгрывающих мотивы горения, полета, радостной жертвенной гибели, — и образный строй «Снежной Маски» опять же обнаруживают во многом сходную природу [785] . В сентябре 1907 г., когда театр Коммиссаржевской гастролировал в Москве, «Балаганчик» Блока шел в один вечер вместе с «Вечной сказкой». Видимо, в восприятии современников художественные системы двух авторов не противоречили друг другу; показательно в этом смысле замечание Мейерхольда о том, что техника условного театра дает возможность ставить «Блока рядом с Пшибышевским» [786] .
783
Прибыткова З. Коммиссаржевская, Рахманинов, Зилоти // Вера Федоровна Коммиссаржевская: Письма актрисы. Воспоминания о ней. Материалы. Л.; М., 1964. С. 247.
784
Блок А. Собр. соч.: В 8 т. Т. 5. С. 315.
785
Ср. отдельные параллели: «Я сердце вырву из груди и брошу им в подарок!», «… Я сердце из груди прочь вырвала бы и кровь его тебе бы в жертву принесла» (слова Сонки, с. 26, 51) — «Я бросил сердце с белых гор <…> Я сам иду на твой костер! / Сжигай меня!» («Сердце предано метели»); «… Без тебя <…> лечу я <…> в бесконечную пропасть без дна…» (слова Короля, с. 19) — «Мы летим в миллионы бездн…» («Снежная вязь»), «Ты влечешь меня к безднам!» («Голоса»), В «Вечной сказке» дважды встречается словосочетание «Ночь — глуха» (с. 19, 53), оно же — в стихотворении «Насмешница» из «Снежной Маски». См.: Блок А. А. Полн. собр. соч. и писем: В 20 т. М., 1997. Т. 2. С. 170, 144, 158, 166.
786
Мейерхольд В. Э. Статьи, письма, речи, беседы. М., 1968. Ч. 1. С. 140 («К истории и технике театра», 1908).
СТИВЕНСОН ПО-РУССКИ:
ДОКТОР ДЖЕКИЛ И МИСТЕР ХАЙД НА РУБЕЖЕ ДВУХ СТОЛЕТИЙ
«Герой повести Стивенсона, Странная история доктора Джикиля и мистера Хайда, мудрый благородный врач, превращался иногда силою зелья в мистера Хайда, чтобы в этом виде отдаваться своим порочным наклонностям, и потом силою зелья снова превращался в д-ра Джикиля. В конце концов зелье обмануло, он не мог превратиться из мистера Хайда в д-ра Джикиля, и погиб как низкий урод».
Так излагал сюжетную схему прославленного произведения Роберта Луиса Стивенсона К. Д. Бальмонт в примечании к своей статье о Шелли «Призрак меж людей» [787] . Возможно, в 1904 г., когда появилась книга Бальмонта с этой статьей, особой нужды в таком разъяснении для просвещенного российского читателя уже не было: имя Стивенсона к тому времени получило в России широкую известность, произведения его котировались весьма высоко (характерно мнение Л. Н. Толстого, не слишком щедрого на восторженные оценки новейших авторов, называвшего Стивенсона «самым даровитым» из английских писателей [788] ), упомянутая же повесть неизменно выделялась в общем ряду как одно из самых значительных созданий.
787
Бальмонт К. Д. Горные вершины. Сб. статей. М.: «Гриф», 1904. Кн. 1. С. 131.
788
Литературное наследство. Т. 90: У Толстого. 1904–1910. «Яснополянские записки» Д. П. Маковицкого. М., 1979. Кн. 2. С. 282 (запись от 24 октября 1906 г.). Ср. отзыв Толстого о «Странной истории доктора Джекила и мистера Хайда» в письме к В. Г. Черткову от 15–16 июля 1886 г.: «Hide <так!> очень хорош — я прочел <…>» (Толстой Л. Н. Полн, собр. соч. М., 1935. Т. 85. С. 368).
«Странная история доктора Джекила и мистера Хайда» («Strange Case of Dr. Jekill and Mr. Hyde», 1886), сразу же по выходе в свет снискавшая грандиозный успех у английских и американских читателей, получила известность в России уже два года спустя. Историк литературы и журналист Ф. И. Булгаков в одной из своих зарубежных корреспонденций сообщал о последней лондонской сенсации — американской постановке на сцене театра «Lyceum» драматизированного рассказа «Странная история доктора Джекиля и мистера Гайда»: «Во время представления с одной дамой в ложе сделался обморок, и успехи труппы были обеспечены. С тех пор пьеса идет бессменно каждый день, давая полные сборы, и весь Лондон заговорил о докторе Джекиле и мистере Гайде. Успех одной труппы вызвал соревнование в другой. Герой рассказа Стевенсона, доктор Джекиль, преобразился в героя оперы. Третий театр воспользовался тем же материалом в виде пародии». Далее, охарактеризовав другие произведения Стивенсона (наиболее детально — «Клуб самоубийц», как образчик «нового рода беллетристики ужасов») и подробно изложив сюжет инсценировки, обозреватель заключал: «Нет ничего удивительного, что успех „странной истории“ на сцене создал громкое имя ее автору, который теперь сделался самым популярным писателем в Лондоне» [789] .
789
Булгаков Ф. С того берега // Новое Время. 1888. № 4521, 29 сентября. С. 2.
Тогда же, в 1888 г., «Странная история доктора Джикиля и мистера Хайда» в русском переводе вышла в свет в издании А. С. Суворина; одновременно в том же издании и также отдельной книжкой появился «Клуб самоубийц». Это были не самые первые переводы Стивенсона на русский язык: двумя годами ранее, в 1886 г., в трех номерах «Вестника Европы» (январь — март) был напечатан «Принц Отто», а также появился отдельным изданием «Остров Сокровищ» [790] , — но первые, которые стали объектом серьезного критического интереса. Оба суворинских издания Стивенсона рассматривались вместе. Один рецензент расценил их в неподписанном кратком отзыве как «совершенно своеобразные произведения английского юмора с сильным преобладанием фантастического элемента» [791] , другой рецензент дал английским новинкам более развернутую характеристику, также отметив, что «Стивенсон обладает крайне своеобразным талантом», хотя его произведения и «производят впечатление самых грубых уголовных рассказов с таинственными убийствами, необыкновенными приключениями и невозможными эффектами»: «…в „Истории доктора Джикеля“ Стивенсон выступает перед нами (однако лишь в конце романа) таким замечательным психологом, а свои психологические наблюдения облекает в такую поразительную
форму, что пропустить это его произведение было бы грешно. <…> выступает удивительно верная жизни психологическая драма, происходящая в одном и том же человеке, но облеченная в аллегорическую форму раздвоившейся личности. Драма эта ужасна, и что всего важнее, вы чувствуете, что она переживается почти каждым обыкновенным человеком; каждый имеет кроме добрых начал немало и злых; первые он всюду показывает, за них его любят, уважают; вторые он прячет от мира, и чтобы удовлетворить им, должен скрываться от людей» [792] . Подчеркивая общечеловеческую значимость фантастического эксперимента, измышленного Стивенсоном, рецензент, однако, наметил и те параллели, которые не мог не опознать в «Странной истории…» именно русский обозреватель: «… автору удается нарисовать потрясающим образом картину душевного состояния человека, когда он замечает, что дурные и позорные стороны его вырастают, овладевают им, влекут в бездну, а между тем побороть их он уже не в силах. Известно, что Достоевский любил этот прием раздвоения личности и воспроизвел его в „Братьях Карамазовых“ (двойник Ивана) и в „Двойнике“. Однако мысль Стивенсона совершенно оригинальна по своей постановке, и выполнена весьма увлекательно» [793] .790
См.: Роберт Луи Стивенсон. Биобиблиографический указатель / <Сост. И. М. Левидова>. М., 1958. С. 30, 32.
791
Пантеон Литературы. 1888. T. III. № 12. Современная летопись. С. 15.
792
Русское Богатство. 1888. № 9. С. 212.
793
Там же. С. 213. Автором этого отзыва был публицист и литературный критик, издатель и фактический редактор «Русского Богатства» в те годы Л. Е. Оболенский. См.: Книгин И. А. Литературная критика, история и теория литературы в журнале «Русское Богатство» 1883–1891 годов. Указатель статей, рецензий и аннотаций // Русская литературная критика. Исторические и теоретические подходы. Межвузовский сб. научных трудов. Саратов, 1991. Вып. 2. С. 134; Книгин И. А. Леонид Егорович Оболенский — литературный критик. Саратов, 1992.
При всей оригинальности замыслов и изобретательности воплощения повествовательных сюжетов Стивенсон был автором весьма «переимчивым» и сам отчетливо осознавал эту особенность своего творческого метода. В предисловии к своему самому знаменитому роману «Моя первая книга „Остров Сокровищ“» он воздавал должное тем предшественникам, у которых черпал главное и второстепенное, — В. Ирвингу («Рассказы путешественника»), Д. Дефо («Робинзон Крузо»), Э. По («Золотой жук») и т. д. Пережив потрясение от знакомства в 1885 г. с «Преступлением и наказанием» (он прочитал его во французском переводе, появившемся годом ранее), Стивенсон в том же году написал рассказ «Маркхейм», дающий в сжатом, концентрированном виде развитие основной нравственно-психологической коллизии романа Достоевского (об этой зависимости, впервые отмеченной в 1916 г. Эдгаром Ноултоном в статье «Русское влияние на Стивенсона», писали многократно [794] ). Диалог Маркхейма с неким фантомным незнакомцем, порождением его собственного сознания, также вызывает, как и сюжет «Странной истории доктора Джекила и мистера Хайда», очевидные ассоциации с главой «Черт. Кошмар Ивана Федоровича» из «Братьев Карамазовых», однако говорить в данном случае о прямой зависимости Стивенсона от последнего романа Достоевского не приходится: английского перевода «Братьев Карамазовых» до 1912 г. не существовало, а во французском переводе, доступном Стивенсону, роман появился лишь в 1888 г. [795] , значительно позже выхода в свет обоих произведений английского писателя, с ним сопоставляемых. И тем не менее рецензент из «Русского Богатства» был, безусловно, прав в намеченных им параллелях. И обрисованный с оглядкой на Раскольникова Маркхейм, переживающий трагическое раздвоение собственной личности («Зло и добро с равной силой влекут меня каждое в свою сторону» [796] ), и врач-экспериментатор, раздробивший свою целостную натуру, извлекший из добродетельного Джекила порочного и преступного Хайда, определенно связаны с образами и коллизиями, формирующими художественный мир Достоевского; связаны отчасти генетически, через «Преступление и наказание», отчасти типологически, благодаря непроизвольному развитию у Достоевского и у Стивенсона тех архетипических сюжетных моделей, которые позволяли варьировать на самые разнообразные лады тему двойничества — весьма активно разрабатывавшуюся в русской литературе начиная с эпохи романтизма [797] . Правомерно предположить, что фантастический рассказ о Джекиле и Хайде волновал воображение российского читателя не только своей эксцентричностью, но и возможностью за нагромождениями невероятного распознавать знакомые контуры, напоминавшие прежде всего героев Достоевского и те исключительные положения, в которых раскрывается их внутренний мир.
794
См.: Аникин Г. В. Идеи и формы Достоевского в произведениях английских писателей // Русская литература 1870–1890-х годов. Сб. 3. Свердловск, 1970. С. 20–21; Котова Ю. П. «Маркхейм» Р. Л. Стивенсона и «Преступление и наказание» // XXV Герценовские чтения. Литературоведение. Краткое содержание докладов. Л., 1972. С. 89–91; Дьяконова Н. Я. Стивенсон и английская литература XIX века. Л., 1984. С. 84–86; Поддубная P. Н., Проненко В. В. Отражение творческого опыта Достоевского в прозе Стивенсона // Филологические науки. 1986. № 2. С. 28–35.
795
См.: Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч.: В 30 т. Л., 1976. Т. 15. С. 513 / Коммент. А. А. Долинина.
796
Стивенсон Роберт Луис. Собр. соч.: В 5 т. М., 1967. Т. 2. С. 463 / Пер. Н. Волжиной.
797
См. развернутый обзор произведений на эту тему в статье Д. Е. Максимова «Об одном стихотворении (Двойник)» (Максимов Д. Поэзия и проза Ал. Блока. Л., 1981. С. 154–157).
«Странная история доктора Джекила и мистера Хайда» упоминалась практически во всех, кратких и более пространных, откликах русской печати на смерть Стивенсона, выделялась наряду с «Принцем Отто» в числе «самых зрелых и удивительно оригинальных» [798] и даже как «самое замечательное и оригинальное из его сочинений» [799] . Английская корреспондентка «Русского Богатства», сообщая о смерти «несравненного рассказчика», обращала внимание на четыре наиболее типичных, по ее мнению, произведения Стивенсона («Путешествие на осле в Севеннах», «Остров Сокровищ», «Virginibus Puerisque», «Странный случай доктора Джекилля и мистера Гайда») и особо отмечала именно последнее: «В „D-r Jekyll and M-r Hyde“ Стивенсон касается весьма обыкновенной проблемы, но такой, которой мы боимся взглянуть прямо в глаза, так как в ней идет речь об основной двойственности человеческой природы. Джекилль, очень известный и очень уважаемый врач, и Гайд, жестокий человек-зверь, — одно и то же лицо. Трагизм такого положения, составляющего обычное явление в природе, и его философия выражены автором вполне ярко, но без всяких нравоучительных выводов. Это произведение Стивенсона не только сделалось классическим, но его идея и его название приобрели огромную популярность в Англии, так что почти каждый англичанин считает нужным иметь в своей небольшой библиотеке эту книгу» [800] . Уже упоминавшийся Ф. И. Булгаков высказывал в некрологическом очерке о Стивенсоне удивительно проницательную догадку о вероятном автобиографическом начале, положенном в основу повести о Джекиле и Хайде: «Он совмещал в себе романиста, повествователя, юмориста, поэта и проповедника. К нему самому метафорически можно применить ту раздвоенность души, которую он так ярко выставил в своем докторе Джекиле. У него тоже душа „пирата“ и душа самого строгого моралиста-проповедника. Фантазия его принимает самые смелые и неожиданные полеты, а ум удивительно логический» [801] . Эти аналогии между персонажем и автором особенно примечательны потому, что они прослежены на основе сугубо «внешних», литературных наблюдений, задолго до того, как стали известны некоторые подробности юношеской биографии Стивенсона (его тяга к лицедейству, посещение эдинбургских притонов, интерес к «низам» общества и т. д. [802] ), дававшие реальную почву для подобных параллелей, а также собственные признания автора (в письме к художнику Уильяму Г. Лоу) о том, что Хайд вышел из глубины его существа.
798
Вестник Иностранной Литературы. 1895. № 2. Иллюстрированное приложение. С. 37.
799
Исторический Вестник. 1895. T. LIX. № 2. С. 672. См. также: Семья. 1894. № 51, 18 декабря. С. 10; Всемирная Иллюстрация. 1895. T. LIII. № 1 (1353). С. 15; Книжки Недели. 1895. Январь. С. 215–216.
800
Av. Письма из Англии // Русское Богатство. 1895. № 2. Отд. II. С. 107–108. За подписью «Av.» в «Русском Богатстве» печатались корреспонденции дочери К. Маркса Элеоноры Эвелинг (Marks-Aveling; 1856–1898).
801
Булгаков Ф. Литературные заметки. III. Роберт Стивенсон //Новое Время. 1894. № 6746, 8 декабря. С. 3.
802
См.: Олдингтон Р. Стивенсон. Портрет бунтаря. М., 1985. С. 68–71.
Образы респектабельного Джекила и презренного Хайда, его двойника из «подполья» (уместна аналогия еще с одним героем Достоевского), конечно, не только отражали многослойность и многоаспектность внутреннего мира их создателя; они аккумулировали самые общие положения, символически концентрировали в себе широкую социально-психологическую картину действительности, позволяли распознавать видимость и сущность, явное и тайное в филистерски-благообразном, позитивистски осмысленном и отлаженном, морально отрегулированном жизненном укладе. Десятилетия спустя Джон Фаулз, реконструируя викторианскую Англию в романе «Женщина французского лейтенанта» (1969), назвал повесть Стивенсона «лучшим путеводителем по эпохе», в котором «кроется глубокая правда, обнажающая суть викторианского времени» [803] . Если не до конца и не во всех ее масштабах осознали эту правду, то, видимо, интуитивно ее почувствовали многие современники Стивенсона, что во многом объясняет исключительный успех «Странной истории…» на родине автора и за ее пределами. Лучше других готовы были воспринять глубинный смысл этого произведения те читатели, которые уже оказывались способны оценить предпринятый аналитический опыт «со стороны», под критическим углом зрения по отношению к викторианской эпохе, которые ощущали новые веяния и иные творческие импульсы, сигнализировавшие о наступающем общем сломе эстетического мировидения. В России таким чутким читателем оказалась З. А. Венгерова, переводчица, литературный критик и историк западноевропейской литературы; автор ряда статей о новейших английских писателях, духовно и житейски чрезвычайно близкая в 1890-е гг. приверженцам «нового» искусства, начинающим русским символистам.
803
Фаулз Джон. Подруга французского лейтенанта. Л., 1985. С. 360 / Пер. И. Комаровой.