Русские современники Возрождения

Перед нами, таким образом, как раз упомянутая в предшествующей главке правовая концепция — «договорное сознание», — почитание договора и скрепляющего его ритуала, которое было характерно для многих стран западноевропейского средневековья и севернорусских республик Руси. В данном случае она отразилась в общерусском летописном своде, проникнутом идеей национального единства. Мы не знаем имени «Нестора XV в.» — митрополичьего летописца, трудившегося где-то «в пути», вне Москвы и думавшего о судьбе всей Русской земли. Однако идеи эти были достаточно определенны и конкретны: единство Руси на договорной основе с признанием прав отдельных земель. Это, видимо, и была та политическая программа, которая сложилась у русских книжников, размышлявших в годы «великого нестроения» над будущим своей страны.

Страна возвращалась к мирной жизни. На московском престоле сидел великий князь, власть которого более не оспаривалась. С 1448 года на Москве появился и митрополит: Василий Темный, простив Ионе его службу Шемяке, решил созвать собор епископов, избравших Иону митрополитом. Правда, избрание это даже не было представлено на утверждение константинопольскому патриарху, в связи с чем Иону не признавали главой церкви многие видные иерархи. Но вскоре совершилось событие, после которого патриаршее благословение стало — по крайней мере на некоторое время — не столь уж важным для митрополии. Турецкий султан Мухаммед II в 1453 году взял Константинополь. Патриархия раскололась: один патриарх, признавший унию с «латинами», бежал в Рим, другой остался в завоеванной турками столице, ставшей отныне Стамбулом. Церковные деятели Западной Руси пребывали в некоторой растерянности: часть из них склонна была признавать авторитет бывшего митрополита Исидора и его ставленника, другие соглашались признавать авторитет московского митрополита. Колебались и новгородцы, еще недавно помогавшие Шемяке.

В 1456 г. Василий Темный пошел походом на Новгород. Поход был удачным, но мир, заключенный в селе Яжелбицы, в значительной степени был компромиссным. Великий князь обязался «держати» Новгород «в старине, по пошлине (обычаю), без обиды», не судить, «ни волостей раздавати, ни грамот давати» без участия посадника. Подтверждалась неподсудность новгородцев судьям «на Низу» — в Москве или других владимиро-суздальских землях; судить их можно было только в Новгороде. Сохранялись прежние границы, и порубежные города — Вологда, так же как ВолоК Ламский, — вновь признавались новгородскими землями^{28}.

Еще более мирными оказывались отношения с наиболее могущественным после московского русским князем — тверским. Тверской великий князь Борис был теперь связан с Москвой родственными узами: во время борьбы с Шемякой Борис уговорил Василия Темного обручить его семилетнего сына Ивана со своей столь же маленькой дочерью Марией; в 1452 г. (когда Ивану III было двенадцать лет) они поженились. Тверской придворный писатель, инок Фома, в «Похвальном слове» Борису именовал московского и тверского князей не иначе, как «братьями» — вполне в духе «Нестора XV века».

У жителей разоренной страны, все еще живущей под страхом возобновления внутренних войн и внешних нападений, стали зарождаться — пусть робко и неуверенно — надежды на то, что уроки «великого нестроения» не пройдут даром, что они приведут к установлению каких-то новых и лучших порядков.

КИРИЛЛО-БЕЛОЗЕРСКИЙ КНИГОПИСЕЦ

Загадки Ефросина

Рассказ о Ефросине мы начнем не с его рукописей, не с древних памятников, а с произведения современной художественной литературы. Несколько лет тому назад известный итальянский филолог Умберто Эко написал приключенческий роман «Имя розы». Здесь есть все, чему положено быть в произведении такого жанра: множество загадочных событий, полдюжины тайных убийств и в заключение — пожар, гибель людей и сокровищ. Есть и герой, раскрывающий в конце концов загадку убийств, хотя и не успевающий предупредить их. Имя его, правда, звучит довольно знакомо и едва ли не пародийно — монах-англичанин браг Уильям Баскервилль, предок или однофамилец конан-дойлевского персонажа. Крайне необычно, однако, время и место действия романа. Время — XIV век, «осень» западного средневековья и Возрождение в Италии, место — североитальянский монастырь с великолепной, лучшей в тогдашней Европе библиотекой. Вот вокруг этой-то библиотеки и разворачиваются главные события романа. Гибнет писец-миниатюрист, рисовавший странные и фантастические инициалы и заставки в рукописях, погибают переводчик греческих и арабских сочинений, помощник библиотекаря и в конце концов сам главный библиотекарь. Смерть этих людей оказывается неслучайной. Спор, породивший все эти несчастья, касается одного вопроса: дозволено ли монахам читать мирские книги? В окружающем мире бушуют страсти: еще не разысканы и не истреблены приверженцы крестьянско-плебейского вождя Дольчино, требовавшего ниспровержения всех властей, духовных и светских, уничтожения собственности и установления всеобщего равенства. А между тем в библиотеке хранятся самые разнообразные рукописи и в числе их светские, языческие, греческие и латинские и такие, которые вызывают смех и не подобающее монастырю веселье. Человеком, по вине которого погибает большинство персонажей, оказывается Хорхе, слепой монах-испанец, нашедший радикальный способ не допустить чтения запретных рукописей, укрытых в библиотеке в особом, тайном месте. Он пропитывает страницы таких рукописей сильнейшим ядом, и нескромные монахи, которые пытаются прочесть их, погибают от отравы. По мнению Хорхе, это наиболее верное средство спасти души любопытных монахов от вечной гибели из-за вредных книг, порождающих критическое и насмешливое отношение к миру. Свои воззрения Хорхе излагает в беседе с Баскервиллем — еще до того, как последний разгадывает причину гибели монахов-книжников. Хорхе ссылается на Иоанна Златоуста, учившего, что Христос никогда не смеялся:

— Дух безмятежен лишь тогда, когда он созерцает истину и удовлетворяется достижением блага, и не подобает смеяться над истиной и благом. Вот почему Христос не смеялся. Смех возбуждает сомненье, — заявляет Хорхе.

— Но иногда следует сомневаться, — возражает ему более терпимый брат Баскервилль.

— Не вижу в этом смысла. Вступив на путь сомнений, ты можешь обратить его против властей, против учений отцов церкви и богословов, — настаивает Хорхе^{29}.

Перед нами как раз те споры о допустимости проникновения смеха в «большую литературу и высокую идеологию», которые упоминал М. М. Бахтин.

Исследователю русской письменности XV века эти споры не могут не показаться знакомыми. И в русских монастырях того времени стали переписываться наряду с церковными также и мирские, совсем не благочестивые памятники; даже в богослужебных книгах появлялись забавные и сугубо мирские заставки. Инициал (заглавная буква) в священном тексте «Рече господь.» изображал человека, обливающегося водой в бане, инициал «М» оказывался изображением двух рыбаков, тянущих сеть и бранящихся между собой:

— Потяни, корвин (сукин) сын!

— Сам еси (ты) таков!

«Чрез тын пьют, а нас не зовут!» — записал один из писцов на полях книги. «О, господи, дай мне живу быть хотя 80 лет, пожедай (пожелай) мне, господи, сего пива напитися», — записал другой^{30}.

Русских защитников благочестия такая склонность к смеху и балагурству возмущала не менее, чем их западных собратьев. Как и на Западе, русские обличители «глумов» (насмешек) и смеха ссылались на Иоанна Златоуста, чей авторитет на православном Востоке был особенно высок. Отвергая всю эллинскую философию как «трипенежную» (трехгрошовую), ничего не стоющую по сравнению с единственно верным апостольским учением, Златоуст резко осуждал любые зрелища, игры, веселье. «Блаженны плачущие», — вновь и вновь напоминал Златоуст евангельские слова и вопрошал «творящих» смех, где они слышали, чтобы Христос когда-нибудь смеялся? «Нигде же!» «Множицею» (многократно) видели его плачущим или «посупленым» (насупленным), смеющимся же или «склабящимся» (улыбающимся) — никогда: «Не бог дает играти, но диавол»^{31}.

«Глумы» и насмешливое отношение к жизни осуждал и Иосиф Волоцкий. Нет ничего «безстуднейши» (бесстыднее) «глумы творящего» (насмешника), заявлял он. Ссылаясь на того же Златоуста, волоколамский игумен с возмущением рассказывал о философах, которые учили насмешкам нищих и юных:

— Приимите, дети, да никогда прогневается чрево (чтобы не обидеть желудок)! — возглашал один из них, подняв пиршественную чашу.

— Горе тебе, мамона (богатство), и не имущим тебе (и тем, кто тебя не имеет)! — восклицал другой^{32}.

В другом сочинении Иосиф Волоцкий призывал:

— Да будет ти (тебе) горько неполезных повестей послушание (слушание, чтение)!

Он советовал обращаться к «медвяным» (медовым) сотам: сочинениям «святых мужей» и «божественным писаниям». «Послушание» книжниками XV века «неполезных повестей», несомненно, смущало русских ревнителей благочестия потому, что оно порождало «мнение» — т. е. мнение собственное, не предусмотренное писанием: «Мнение — второе падение. Всем страстям мати (мать) — мнение»^{33}.

Против кого же были направлены эти обличения? Смех никогда не был и не мог быть изгнан из русского быта: древняя Русь знала и «святочный» и «пасхальный» смех; XIV век был временем расцвета «тератологического» (чудовищного, фантастического) орнамента и широкого распространения неблагочестивых книжных инициалов. Но в XV веке роль смеха в книжной культуре стала иной, чем прежде: с одной стороны, с ним стали решительно бороться; появились поучения против «глумов», проклятия книжникам, пишущим посторонние надписи «по полям», исчезают балагурные заставки и записи^{34}. Но, с другой стороны, «смеховая» тематика, изгнанная с полей книг, начала зато перемещаться на их тексты. Вторая половина XV в. — время широкого распространения светской письменности, и виднейшим любителем и переписчиком этой литературы, сохранившим ее для потомков, был плодовитый книгописец того времени — инок Ефросин.