Русские современники Возрождения

О том, что рахманы живут среди неоскудевающих «овощей» и поэтому не нашут, не сеют, не пьют вина, не едят мяса, не владеют золотом и серебром, рассказывалось и у Амартола. Но в ефросиновском рассказе рахманы оказывались избавленными также в от царя и вельмож, от храмов и риз, у них не оказывалось ни купли, ни продажи, между ними не было зависти, татьбы (краж) и разбоя, свара и боя (сражений, войн).

Перед нами не просто рассказ о счастливых землях, а скрытая за ним утопия, и притом самая радикальная из утопий, известных древней Руси. И главное: отмеченные нами наиболее смелые черты легенды о рахманах — отказ от царей и вельмож, купли и продажи — представляют собой уникальную, нигде более не встречающуюся интерполяцию в переводном тексте Амартола, аналогичную тем вставкам, какие Ефросин делал в других памятниках, — оригинальный текст, возникший на русской почве. Конечно, мечтать о стране без царей и вельмож не значило призывать к их низвержению. Но даже и размышления на эту тему представляются достаточно необычными для древнерусского книжника — особенно если исходить из уже упомянутого привычного взгляда на людей древней Руси как на людей «традиции и почвы», твердо приверженных вере отцов и наряду с нею к монархическому началу, воплощенному в таких образах, как Владимир Красное Солнышко, Владимир Мономах или Александр Невский. Не странная ли это фигура: древнерусский писатель, не просто переписывающий греческие легенды о счастливых рахманах, но дополняющий их утопией о стране без царей и вельмож?

«Мнение», эта «всем страстям мать», завело Ефросина, как видим, достаточно далеко — туда же, куда его западных собратьев, подобных Дольчино, упомянутому в романе Эко. Правда, читатель, скептически настроенный по отношению к утопиям, может обнаружить в интерполяциях к «Слову о рахманах» один недостаток, вообще довольно характерный для утопий. Создатель русской редакции памятника смело расширил круг предметов, которых не было у рахман, но весьма неопределенно описал устройство жизни в их стране — здесь он просто сохранил рассказ Амартола. Этот негативный характер русской утопии XV века недавно, после того как ефросиновский текст «Слова о рахманах» был опубликован, привлек внимание историка русской общественной мысли, который не без иронии заметил, что создателю русской версии «Слова о рахманах», подобно персонажу М. А. Булгакова, «отвечающему на вопросы сатаны, труднее сказать, что есть в этой стране.» Вспоминая Булгакова, автор имел в виду, очевидно, язвительное замечание Воланда Берлиозу и Ивану Бездомному в «Мастере и Маргарите»: «…что же это у вас, чего не хватишься, ничего нет!»^{42}

Существовала ли у наиболее смелых мыслителей России XV века какая-либо политическая программа — позитивный идеал, который они могли бы противопоставить не удовлетворявшей их действительности? Известны ли были такого рода идеи Ефросину и отразились ли они как-либо в его сборниках? Разделял ли он их? Попытаемся ответить на эти вопросы в следующих главах.

Пока же перечислим то немногое, что мы знаем о человеке, рукою которого были написаны названные здесь памятники. Он жил во второй половине XV века, вплоть до 90-х годов — к этому времени относятся все дошедшие от него сборники. Почти все они сохранились в библиотеке монастыря, где он был монахом. Это был монастырь Успения Богородицы, расположенный невдалеке от Белого озера — на небольшом Сиверском озере, — монастырь, который принято называть по имени его основателя Кирилловым Белозерским.

На Белозерской земле. Между Москвой и Новгородом

Итак, данные, которые дошли о составителе интересующих нас сборников, прежде всего географические.

Кириллов монастырь был основан в необычном месте — далеко на север от Москвы (еще более отдаленного Соловецкого монастыря тогда не существовало), но все же не на самой северной из русских земель — не на новгородской, а на московской, великокняжеской.

Входивший в состав той обширной территории, которая была отделена от Москвы и всей Владимиро-Суздальской земли средней Волгой и которую москвичи и владимирцы именовали «Заволжьем» (хотя от Волги многие из этих земель отстояли на несколько сотен верст), Белозерский край примыкал к новгородским северным землям, простиравшимся до «Дышучего моря» — Белого моря и Ледовитого океана. Сухопутная дорога с Белого озера на Москву шла через Вологду, находившуюся к юго-востоку от Кириллова.

Чье это было владение? По всем московско-новгородским договорам Вологда считалась новгородским городом (хотя Шемяка не затруднился в 1446 г. «пожаловать» ее Василию Темному). Принадлежность Вологды Новгороду была подтверждена и Яжелбицким миром 1456 г. Но, окруженное с трех сторон новгородскими землями, Белозерское княжество уже с XI века находилось под властью ростово-суздальских князей; правили здесь потомки одного из ростовских князей, трагически погибшего в борьбе с Батыем.

С конца XIV в. Белоозеро переходит под московскую власть: в завещании Дмитрия Донского, составленном незадолго до его смерти в 1389 г., Белозерское княжество упоминается вместе с двумя другими — Галичем и Угличем, как «купля» (покупка) деда Дмитрия — Ивана Калиты (1325–1340), но в завещании самого Ивана Калиты и его преемников Семена Гордого (1340–1353) и Ивана Красного (1353–1359) пет ни слова об этой и двух остальных «куплях». Уже много лет историки спорят о загадочном месте завещания Дмитрия Донского: одни пытаются найти какое-то объяснение тому, что таинственные «купли», не известные более ранним источникам, обнаружились только в конце XIV века^{43}, другие видят в этом сообщении сознательное искажение истины, призванное объяснить насильственное присоединение Белоозера и двух остальных княжеств Дмитрием^{44}. Несомненным фактом остается, во всяком случае, то обстоятельство, что еще при Дмитрии Донском белозерские и галицкие князья были вполне независимы от великих князей московских и даже поддерживали их противников в междоусобной борьбе. Когда главный соперник Дмитрия Донского в борьбе за великое княжение Владимирское, князь Суздальско-Нижегородский получил от хана ярлык (грамоту) на владимирский престол, его союзниками выступали «князь Иван Белозерец» и галицкий князь. Дмитрию пришлось начать войну с Белоозером и Галичем и свергнуть белозерского и галицкого князей с их престолов^{45}. По завещанию Дмитрия Донского Белоозеро вместе с очень далеким от него Можайском досталось в 1389 г. его сыну Андрею Дмитриевичу; лишившийся престола прежний белозерский князь стал наместником Андрея на своих же наследственных землях.

Разные — политические, бытовые и культурные — традиции сталкивались на северной Белозерской земле. В соседней Новгородской республике власть официально принадлежала вечу — собранию полноправных граждан города. Это, конечно, не означало, что вече реально управляло Новгородской землей: правили посадники — «степенный», избиравшийся на общегородском вече раз или два в год, «старые посадники», посадники отдельных «концов» (районов) города, тысяцкие — выборные предводители городского ополчения, купеческие старосты — все они составляли «совет господ», соответствовавший сенату западноевропейских городов. Так же как в западноевропейских городских республиках, важнейшую роль в Новгороде играли соперничавшие между собой знатные фамилии, но так же как и на западе, аристократические «партии», боровшиеся за власть, опирались на рядовых горожан — «черных людей», и «черные» благодаря этому весьма активно участвовали в политической жизни республики.

Договорное устройство Новгорода означало не реальную законодательную власть веча, а лишь то обстоятельство, что важнейшие государственные акты требовали утверждения «Господина Великого Новгорода», как официально именовался собравшийся на вече народ. Такое торжественное именование «злых тех смердов, убийц, шильников и прочих безименитых мужиков», особенно возмущало в XV веке московских летописцев. Приглашение князей в Новгород регулировалось особыми строго обозначенными условиями и князьям столь же регулярно «указывали путь» — изгоняли из Новгорода тех, которые этим условиям не удовлетворяли.

Новгородское политическое сознание создало даже образ идеального князя — полководца, проведшего всю жизнь в военных походах, от времени до времени приглашаемого в Новгород и свято соблюдавшего условия договора с городской республикой. Это был герой битвы на Липице 1216 г. Мстислав Удалой. В Новгород Мстислав являлся обычно в тех случаях, когда городу грозила беда, а затем уходил, заявляя:

— Суть ми орудиа (есть у меня дела) на Руси, а вы вольны во князех.

Иногда он приглашал новгородцев принять участие и в военных походах на Киев; во время одного из таких походов новгородцы, поссорившись с земляками Мстислава — смолянами, решили было покинуть войско Мстислава и вернуться домой. Что же стал делать Мстислав? Он, как с явным восхищением повествует новгородский летописец, не выразил негодования против такого самоуправства, уважая права новгородцев, самым дружеским образом попрощался с покинувшими его воинами, «целовав всех, поиде, поклонився». Щепетильное соблюдение князем (даже во время похода) договорного ритуала поразило новгородцев. Они, «створивше вече о себе», стали совещаться.

— Братье новгородци! Яко же преже сего страдале (трудились, радели) деде наши и отци за Рускую землю, тако, братья, и мы пойдем по своем князе, — заявил в конце концов посадник Твердислав, и поход продолжался.

Новгород не только походил на западноевропейские города по своему политическому устройству, но и имел тесные торговые и дипломатические связи со многими из них. В первую очередь это были немецкие города Прибалтики, объединившиеся к XIV в. в Ганзейский союз — Любек, Гамбург, Росток, Штральзунд. Новгород не был полноправным членом Ганзы — здесь, как и в Лондоне и в нидерландском Брюгге, находилась лишь одна из ганзейских контор — однако немецкие и другие иностранные купцы приезжали сюда постоянно.

Именно в Новгороде или в соседнем Пскове создавались рукописи, заглавные буквы которых изображали моющегося в бане человека, ругающихся рыбаков, пьяницу, скомороха. Развивалась в Новгороде и богатая эпическая традиция, сложившаяся еще в домонгольские времена. Об этом особенно красноречиво свидетельствует то обстоятельство, что в новое время былины — как новгородские, так и древние киевские — сохранялись в живом исполнении почти исключительно на северных землях древней Новгородской земли.

Совсем по-другому жили и управлялись земли Владимиро-Суздальской Руси. Веча как постоянного института здесь давно уже не было; народ «собирался вечем» лишь в исключительных случаях — во время восстаний. Так было в 1327 г. в Твери, когда, восстав против ханского наместника Щелкана (Шевкала, Чолхана), «удариша в колоколы, и сташа печем, и поворотися град весь»; так было и в Москве в 1382 г. при нашествии Тохтамыша. Единственным должностным лицом в Москве, в какой-то степени независимым от великого князя, был предводитель городского ополчения — тысяцкий, но после смерти последнего московского тысяцкого Василия Вельяминова, не раз ссорившегося с князем, великий князь Дмитрий (будущий Донской) совсем отменил должность тысяцкого.