Русские судебные ораторы в известных уголовных процессах XIX века

Затем обвинитель продолжал изложение дела Батракова, Попова и Носова в следующих словах: «Батраковское дело было как бы приготовлением к предприятиям более трудным, к целой тонкой и сложной сети обманов, которую задумали сплести вокруг личности Протопопова. Он сам и некоторые из соучастников пробовали свои силы. Для денег и малым не брезговали. Но не за малым вообще они гнались — им нужно отдать справедливость. Личность Протопопова должна была доставить им богатый источник и хорошую почву для более крупного предприятия. Оно не замедлило осуществиться в обмане Попова. Странная и замечательная участь постигла их на этом деле. Поставив посреди себя Протопопова, как живую вывеску, они сомкнулись вокруг него тесною толпою и под видом доставления ему денег и разных принадлежностей роскоши отправлялись дружно опустошать чужие карманы. Прежде всего наметили они ростовщиков, людей, желающих нажиться на займах, и у многих из них разною ложью успели вытянуть деньги, воспользовавшись их жадным и чисто слепым доверием к тому, что обещало прибыль и обогащение. Это слепое доверие упростило путь подсудимым.

Им можно было ограничиться одною пустою внешней обстановкою да громкими убеждениями в богатстве Протопопова и не понадобилось подтверждать эти уверения какими-либо особыми фактическими ложными удостоверениями. Так, они удачно обманули и побудили дать взаймы самых знатных ростовщиков — сосланного уже Пономарева и ныне временно по болезни избавленного от суда вашего подсудимого Султан-Шаха. И обманывая их, по не зависящим от себя причинам остановились, как увидим дальше, на поступках только безнравственных и бесчестных и еще не сделали их поступками преступными и наказуемыми. Что один раз было делом случайности, то не повторилось в другой. Они же, как только понадобилось, смело прибегнули к преступлениям. С ростовщиками возиться было трудно, долго, хлопотливо и скучно, давали они неохотно и мало, а компании, окружавшей Протопопова, нужно было скоро и много. Бросили они поэтому проницательные взоры свои в другую сторону, и взоры эти остановились на бывшем их же товарище и приятеле, свидетеле Попове. Решили они обобрать своего, и что особенно характерно, особенно ярко рисует личности подсудимых — решили это потому, что с этим своим «в последнее время» не только расстроились и выжидали, втайне злобствуя на него еще за Еремеевское дело, но и именно потому, что был «свой» человек одного с ними закала, человек сам ловкий, старый, знакомый всем им насквозь. Противник, думали они, будет сильный, достойный, борьба трудная — и победа сладкая. Пылкое самолюбие Давидовского и Шпейера не слабело и в особенности приятно щекотало это своего рода мошенническое молодечество, которое они видели в возможности своего давнишнего приятеля, надоевшего им, провести и вывести. Сказано — сделано. Усердно делали, хлопотали гг. Давидовский, Шпейер, усердно слушался и поддерживал их г. Протопопов, усердно помогали им в чем могли Калинин и покойный Крадовиль, усердно фигурировали гг. Либерман, Массари и М. Петрова в виде молчаливых бутафорских принадлежностей импровизированной мошеннической сцены, ловко одно за другим совершились все действия преступного обмана — и пять тысячных рысаков г. Попова быстро и притом безденежно предоставили себя в распоряжение гг. Шпейера, Давидовского, Протопопова и К°; но одних рысаков было мало, на них нельзя же было г. Протопопову, богатому помещику трех губерний, кататься верхом, понадобились экипажи, и взоры участников обратились на каретника Носова. Не устоял и каретник Носов, и скоро его экипажи присоединились к рысакам Попова. Наживали Давидовский и Шпейер, затеявши всю операцию, вовсе не в интересах Протопопова, а только под его фирмою, в интересах собственного своего бумажника. Но не суждено было им кататься в даром доставшихся экипажах Носова, на не дороже им стоивших рысаках Попова; не суждено было им также и с лишком 7-тысячную стоимость этих предметов положить в свой карман. Случилось происшествие совсем неожиданное. Коса нашла на камень и оказалось, что и на людей, много мудрости вносящих в преступление, всегда бывает довольно простоты. Победителем оказался один только из всех соучастников, тот, которого я не могу обвинить, потому что смерть избавила его от людского суда,— Крадовиль. Он удачно воспользовался обоюдной передачей ему Протопоповым экипажей и лошадей, которая по необходимости, для устранения всяких мер со стороны Попова была облечена в письменную и законную форму купли-продажи. Он взял экипажи и лошадей, будто бы ему проданных, на сохранение — взял и не отдал; Шпейеру и Давидовскому он весьма резонно объявил, что Протопопова он не знает и знать .не хочет, но что дело он имел с ними; что же до них касается, то с ними он экипажами и лошадьми делиться не станет, так как они оба раз ввели его в крупный убыток по покупке векселя Томановского, первого мужа свидетельницы г-жи Давидовской. За счет этого убытка он причисляет экипажи и лошадей. Таким образом обманувшие оказались обманутыми, и ни лошадьми Попова, ни экипажами Носова никому из компании, если не считать двухдневного летнего катанья, попользоваться не пришлось. Между тем Попов поднял шум, мир не устроился, явилось как бы легкое предвкушение уголовного преследования, и в неприятной перспективе выступают такие неприятные образы, как следователь, прокурорский надзор, подследственный арест, Окружной суд, присяжные заседатели; тогда стали думать о спасении и первым стал спасаться г. Шпейер, являя собою необычайный пример самого дерзкого и притом самого бессмысленного предательства; он бросился к следователю с жалобою и документами и нашел в себе достаточно духу, чтобы, будучи сам автором и душою обмана, обвинять в этом обмане своего послушного ученика Протопопова, а себя самого выставить его невинною жертвою. Справедливость не дала совершиться такому гнусному и грязному делу, и с первого шага следствия все не замедлило обнаружиться. Подсудимые жестоко поплатились на Поповском деле; судебная власть скоро увидела, с кем имеет дело; внезапно вспыхнуло потухавшее уже было Еремеевское дело; 18 декабря грянул выстрел, направленный в Славышенского; не ослабевая в трудолюбии и энергии, началась деятельность, обширная и всесторонняя, разоблачения совершенных подсудимыми преступлений. Вот в каком общем свете представляется мне это сложное и запутанное дело в обмане Попова и Носова, очерченное мною. Оно поможет вам вникнуть в смысл тех главных фактов и подробностей, которые укладываются между ее чертами. Оно позволяет мне также многие ненужные мелочи обойти молчанием».

Приступив к анализу данных судебного следствия, г. обвинитель сказал, что хотя обвинительная власть обыкновенно и бывает солидарна с потерпевшим лицом, но в деле Попова она не может не отвергнуть такую солидарность. «Если Протопопов и другие обманули своего же человека,— заметил он,— то обман через это не превращается в ненаказуемое деяние». Господин товарищ прокурор затем всецело поддерживал обвинение против Протопопова, Калинина, Марии Петровой и Либермана. Относительно Либермана он указал на близость сношений его с Протопоповым (написание векселей на его имя и пр.).

Затем, ссылаясь на необыкновенную сложность и необычайные размеры настоящего дела, обвинитель дополнил свою обвинительную речь против нотариуса Подковщикова двумя замечаниями. Во-первых, он припомнил присяжным заседателям рассказ Еремеевой о том, как она посещала контору нотариуса и предупреждала не совершать актов от имени ее мужа, и об обещании нотариуса не совершать актов, если Еремеев будет находиться в ненормальном состоянии. Во-вторых, он припомнил присяжным результат экспертизы подписей и сослался на их личный осмотр. Новый осмотр, по мнению г. товарища прокурора, не оставляет никакого сомнения в том, что Еремеев при подписании векселя находился в ненормальном состоянии. Далее г. товарищ прокурор продолжал:

«К декабрю 1871 года положение компании лиц, занимающих теперь места на скамье подсудимых, в достаточной степени выяснилось. На ней уже образовалось немало нравственных пятен, недоставало только кровавого пятна, и 19 декабря была пролита кровь, составляющая то пятно, которое бросает кровавый отблеск на всю скамью подсудимых. Преступление это было совершено спокойно, обдуманно и хладнокровно, точно речь шла о выпитом стакане воды».

Рассказав обстоятельства, при которых стало известно властям событие, совершившееся 19 декабря в номере Башкировой, господин обвинитель перешел к группировке тех данных, обнаруженных судебным следствием, которые должны привести к заключению, что убийство Славышенского совершено Башкировой не в запальчивости и раздражении, как она старалась представить на суде в своем пространном объяснении, а по обдуманному плану. «То, что застали в номере Башкировой лица, прибежавшие на крик Славышенского, могло быть самоубийством, или убийством случайным, или, наконец, убийством умышленным. Сначала старались выдать это за самоубийство; это остроумная выдумка, ложь очень удачная, показывающая, что она придумана умною головой. Но с таким объяснением не согласовались обстоятельства, при которых произошло убийство; этому противоречит направление и положение раны, нанесенной Славышенскому. Рана, произведенная пулей, оказалась перпендикулярною кости черепа и находящеюся позади левого уха, почти на затылке. Что в номере Башкировой произошло не самоубийство, тому служат неотразимым доказательством слова, которые произносил с криком Славышенский после раздавшегося выстрела. «Меня убивают», «меня убили»,— вот зов, на который сбежались люди. Да Славышенский и не мог решиться на самоубийство; в этом убеждает нас все, что нам известно об этой личности. Он был человеком трусливым, мелочным и неспособным на тот, хотя бы только моментальный, подъем духовных и физических сил, который требуется для совершения подобного противоестественного деяния. От этого объяснения обстоятельств, при которых приключилась смерть Славышенского, Башкирова отказалась уже при втором допросе у следователя. Последнее показание свое у следователя она с некоторыми изменениями повторила и на суде. Если вспомнить то, что она говорила здесь в продолжение многих часов, то нельзя не обратить внимания на тот характерный признак этого рассказа, что она передает события весьма отдаленные и совсем к делу не идущие с замечательною отчетливостью и самыми мелочными подробностями: точно так же описывает историю своего продолжительного знакомства со Славышенским, помнит все с удивительною ясностью и забывает одни лишь подробности, при которых был сделан ею выстрел в Славышенского. Но эти подробности занесены с ее слов в показание, данное ею на предварительном следствии. Почему она так ведет свой рассказ на суде, понять легко. Она, так сказать, запрашивает у своих судей много, с тем чтобы получить мало, она уже не отрицает убийства, но старается выгородить для себя признание, что она совершила его в запальчивости и раздражении, и рассказывает, что она совершила его случайно. Это стремление совершенно естественно в момент, когда решается ее судьба, но она не заслуживает того снисхождения, которого добивается. Она не говорит о подробностях злодеяния, ею совершенного, но мы знаем их помимо ее рассказа; мы видим их ясно и отчетливо из обстоятельств дела. Она говорит, что в запальчивости ударила Славышенского револьвером, из которого произошел выстрел. Но это неправда. При убийстве в запальчивости к нему не готовятся. А что Башкирова готовилась к убийству, в этом не может быть никакого сомнения. Зачем оказался у нее револьвер? Ведь револьвер не женская игрушка, хотя Давидовский и рекомендовал ей таким образом это огнестрельное оружие. Зачем револьвер оказался заряженным? Отчего он лежал на таком месте, откуда его можно было достать, протянув руку с постели, на которой лежала Башкирова? Нельзя также не придать большого значения тому, что за Славышенским на этот раз было послано. Мало того, 18 числа, накануне, Башкирова после жестокой ссоры со Славышенским против обыкновения первая отправляется к нему и предлагает мириться. Наконец, Никифоровой, которую она за ним посылает, она велит передать ему, что «если он может не скандалить, то она приглашает его к себе»,— говорятся такие слова, которых Славышенский не привык слышать и которые должны были на него подействовать самым неприятным образом; он, действительно, ни минуты не медля, является на зов Башкировой. Он не только приходит в подготовленную ему ловушку, но за ним еще запирают дверь,— это ли не приготовления? Если какое-нибудь действие производится человеком в безотчетном состоянии крайнего возбуждения, то за этим действием тотчас следует реакция, ослабление всех сил. Не так было с Башкировой. Убедившись, что рана, нанесенная ею Славышенскому, не сразу привела к желанному концу, она с остервенением бросается на него с подушкой и начинает душить его. В этом нельзя не видеть проявления той кипучей злобы, которая охватывает человека, когда он видит, что обдуманное и опасное предприятие его не хочет осуществиться. Действительно, люди, сбежавшиеся на крик Славышенского, застали Башкирову со зверским выражением и распущенными волосами сидящею на кровати и судорожно вцепившеюся в окровавленную подушку. Не так поступает после преступления человек, совершивший его в исступлении, как поступила Башкирова. Хоронить концы и уничтожать следы преступления может только тот, кто сознательно и умышленно совершил его. Башкирова же вслед за убийством принимает различные меры предосторожности; выковыривает шпилькой пулю, сидящую в печной глазури, и бросает ее в ведро с водой, выбрасывает ящик с патронами и, наконец, учит Никифорову, как ей показать о случившемся. Важно также вспомнить, что за несколько дней до убийства Башкирова пробует стрелять из револьвера в своем номере, и то, что, рассердившись на Никифорову, она говорит ей: «Смотри, чтоб я не пустила тебе пулю в лоб вместо Славышенского».

Но если Башкировой совершено убийство умышленное, то могла ли она решиться на этот шаг самостоятельно, по собственной инициативе? Против такого вывода, кроме показания самой Башкировой, говорят все известные нам обстоятельства дела; участие третьего лица логически вытекает из них. Башкирова не такого характера человек, чтобы сделать подобный решительный и во всяком случае энергичный шаг. Она женщина с темным прошедшим и такого поведения, над которым лучше всего опустить завесу. Отношения ее к Славышенскому стали давно принимать враждебный характер. Они не раз ссорились, бранились и дрались, и ничего решительного из этого не выходило. Причина тому — чувство, которое испытывала к Славышенскому Башкирова. Она вообще не человек сильных и глубоких чувств, под давлением которых можно отважиться на отчаянный шаг. Отношения ее к Славышенскому были отношениями лица, заинтересованного материально, к человеку любящему. Она всегда могла оставить его, и Славышенский это чувствовал. По показанию одного из свидетелей, чтобы привязать ее к себе, он взял с нее вексель, при помощи которого мог постоянно пугать ее долговым отделением, если она его бросит; у всякого человека бывают оригинальные проявления любви. Славышенский был человек вспыльчивый, но не злопамятный, и победительницей в ссорах всегда выходила Башкирова; чего же еще было нужно? Сообразив все это, нельзя не прийти к заключению, что руку Башкировой направляла другая рука — рука сильная, опытная. Так говорит и Славышенский в своем предсмертном показании; он говорит, что Башкирова была орудием, которым воспользовался другой человек. Обвинение не может не разделять этого мнения и заявляет на основании глубокого убеждения, что этот другой человек был не кто иной, как подсудимый Иван Давидовский. Однако открыть его участие в деле нелегко; к этому встречается множество препятствий, сопутствующих всегда обвинению человека, который не сам совершает преступление, а выбирает для этого орудием другого и сам прячется во тьме, который, действуя чужими руками, тщательно заметает следы своей деятельности и своего участия. Но следуя старому правилу — «ищи, кому было выгодно сделать преступление, и ты нападешь на след самого преступника» — обвинение собрало достаточно данных для того, чтобы убедиться, что в смерти Славышенского нуждался Давидовский (может быть, не для одного себя), и что он подговорил на убийство Башкирову.

Историю отношений Давидовского к Славышенскому надо вести издалека. Материалом для этого может служить их переписка, из которой некоторые письма читаны в суде. Из них видно, что Славышенский был адвокатом, юрисконсультом всей компании, окружавшей Давидовского, Славышенский долго служил в уголовной палате и был таким криминалистом, в каком нуждалась эта компания. Отношения к нему Давидовского в конце шестидесятых годов видны из двух писем его, к Славышенскому и другого, к Либерману и к брату своему Петру. К Славышенскому он обращается со словами: «Дорогой Сергей Федорович», а в письме к своим он называет его дурным человеком, который уже несколько раз их выдавал. Когда было возбуждено Еремеевское дело, то, по показанию самого Давидовского, немедленно потребовался совет Славышенского; за этот совет ему было обещано 100 рублей. Этих денег ему не отдали; кроме того, Славышенского начинала злить эта компания тем, что он замечал, как она привлекала к себе Башкирову. Он по натуре был очень ревнив, а здесь его ревность, может быть, имела основание. Вследствие этого Славышенский стал высказывать угрозы, что он донесет властям о каких-то преступлениях; за это его однажды при Протопопове побил Шпейер. О том, что Славышенский знал о проделках некоторых из подсудимых, свидетельствует Попов, по словам которого, Славышенский, встретясь с ним в суде, говорил, что он знает о многих преступлениях Шпейера и Давидовского. На суде было также прочитано письмо Славышенского, найденное у Шпейера, в котором высказывается угроза, что если ему не будет в скором времени уплачен долг, то уже будет поздно. Об Еремеевском деле, как известно присяжным, 2 декабря 1871 года прокурором было представлено в палату заключение о прекращении. Казалось бы, что теперь угрозы Славышенского не могли казаться опасными. Но через несколько дней по прошению Попова было возбуждено против тех же лиц новое преследование, и они могли почувствовать новый страх перед Славышенским; как известно, вследствие дела Попова некоторые из подсудимых были взяты под стражу, и Еремеевское дело 31 декабря возвращено к доследованию.

Такова побудительная причина, которая могла породить в Давидовском желание смерти Славышенского. Как же он проявил такое свое желание? Об этом убедительно свидетельствует Башкирова в показаниях, данных ею на предварительном следствии и на суде. Последнее показание ее, в котором она, по-видимому, выгораживает Давидовского, для него еще опаснее. Если б она в своем показании сваливала всю вину на Давидовского, тогда можно было бы подумать, что подробности, касающиеся этого подговора, ею придуманы; но такого подозрения нельзя иметь теперь, когда смысл ее рассказа сводится к тому, что она по собственному побуждению, даже случайно убила Славышенского. Впрочем, передаваемые ею подробности такого рода, каких не могла подумать неразвитая и простая женщина, подобная Башкировой. Она, сама не сознавая этого, рисует нам поразительную и верную картину того, как подговаривал ее Давидовский и как действительно должен был вести свой подговор такой сильный и умный человек, как он. Простой человек совершает и преступления просто; если он подговаривает на преступление, то он делает это прямо: человеку, избранному орудием, он говорит: «Такой-то мне не нравится, убейте его», и приносит нужное оружие. Не так поступает Давидовский. Он систематически напитывает ядом душу человека, назначенного им орудием для достижения своих целей, и подготовляет его к нужному действию так, чтобы тот сам этого не заметил и поступил согласно желанию Давидовского как бы по собственной воле. Башкирова рассказывает о первом своем свидании с Давидовским и говорит, что она до сих пор помнит пронизывающий взгляд, которым он разглядывал ее. Так и чувствуется, что Давидовский с первого же знакомства с Башкировой хотел заглянуть ей в душу и узнать, каков она экземпляр и какое можно сделать из нее употребление. По-видимому, он скоро ее изучил. Приехав однажды к ней после недавней ссоры ее со Славышенским, о чем он мог узнать от Чебоксаровой, он роняет такое замечание: «Эх, вы, женщины, женщины! Вот вы поссорились, а там, смотри, и помиритесь». Это первый булавочный укол, который он делает самолюбию Башкировой. Когда затем, не без его участия в этом, ссоры и драки между Башкировой и Славышенским становятся чаще, он учащает свои посещения Башкировой. Когда Башкирова жалуется ему, и однажды сказала, что она была бы готова застрелить Славышенского из ружья, он говорит ей, что ружье не дамское оружие, а вот револьвер — это как раз подходящее и для женщины оружие. Таким образом передается Башкировой револьвер, из которого она должна убить Славышенского, и делается это с необыкновенным мастерством. В душе Башкировой, женщины самолюбивой, злопамятной и не особенно мягкой, от всех этих приготовлений след неприязни к Славышенскому делается все глубже и глубже. Почти таким же образом передает ей Давидовский ящик с патронами. Нужна вещь для заклада — Давидовский приносит ей как бы для этой цели названный ящик. Башкирова спрашивает, как стрелять этими патронами, и наводит револьвер на Давидовского. Он говорит ей: «Меня не нужно, вы лучше укокошьте Славышенского». Таким путем он растравляет ее душевную рану и направляет ее на кровавый замысел. При этом Давидовский постоянно старается выразить ей свое расположение, дает ей небольшие деньги и при таком случае однажды говорит ей: «Сердце у меня горячее, да денег мало». Таким путем следует один булавочный укол за другим. За два дня до убийства Давидовский говорит Башкировой, что Славышенский возбудил против нее уголовное преследование, и при этом уже высказывается откровенно: «Он негодяй, дурной человек. Где ваш револьвер? Отчего вы старого черта не укокошите?» Таков медленный и верный процесс подготовления Давидовским чужой души к преступлению. Труды его увенчались полным успехом, и желанный результат достигнут». Затем г. обвинитель перешел к критике тех возражений, которые приводил Давидовский против рассказа и оговора Башкировой.

«Сначала он говорил, что был у Башкировой не более двух раз, но в противном уличают его Чебоксарова и половые гостиницы. Протопопов говорил на суде, что он на предварительном следствии давал вынужденное показание против Давидовского. Но ему ни здесь, ни там особенной веры придавать нельзя. Никифорова отчасти изменила свое показание на суде; но это только показывает, что она податливее, нежели Башкирова, так как здесь выяснилось, что Никифорова содержалась в одной части с Давидовским. Г-жа Давидовская явилась на суд, как оскорбленная жена, для опровержения улик, собранных против ее мужа. Нельзя же считать доводом то, что она говорила, что если бы Давидовский был таким, каким его представляет себе обвинительная власть, то она не вышла бы за него замуж: условия суда и супружеского союза ничего общего между собою не имеют. Главнее же всего этого признание, сделанное на предварительном следствии самим Давидовским. Как бы он ни объяснил происхождение его, из дела этого невозможно вычеркнуть. Если он дал его для того, чтобы воспользоваться свободой для опровержения улик, собранных против него, то для чего он этого не сделал; ведь он заключен под стражу только осенью прошедшего года.

Что касается сообщничества Никифоровой, то в одном изобличает ее собственное признание, согласное с показанием Башкировой. Мотивы, какие она при этом имела, станут понятны, если обратить внимание на то, что она с Башкировой принадлежат к той сфере, где интересы госпожи и служанки почти совпадают. Данные судебного следствия дают нам возможность очертить довольно рельефно нравственный облик Пегова. Свидетель Леонтьев, которому он отдан был на исправление, отозвался о нем как о человеке, обладающем в высшей степени увлекающейся натурой. Но если Пегов и увлекался, когда был мальчиком, и увлечения его не имели тогда преступного характера, то в настоящее время он представляется юношей глубоко испорченным и безвозвратно погибшим. Вывод этот ужасен, но имеет прочное основание во всей прошлой жизни подсудимого. С самого раннего детства Пегова окружали в родительском доме горячая любовь, нежная заботливость, старания направить его на путь истины и добра. Но мальчику пришлась не по вкусу тихая семейная жизнь в родительском доме, и с первых лет отрочества его манит в загородные рестораны на грубые оргии и скандальные кутежи. Ученье не идет на ум молодому Пегову, несмотря на все старания его отца в этом отношении. Поведение Пегова благодаря его диким выходкам сделалось просто невыносимым для его домашних (появление в гусарском мундире и размахивание саблей). Шалости Пегова стали переходить всякую меру, и любящий отец не остановился пред тем, чтобы силой своей родительской власти отдать его в исправительное заведение. Но это заключение на него не подействовало, и отец, взяв его оттуда, попробовал еще раз приучить к серьезному труду и порядочной жизни. Но Пегов, следуя влечению своей природы, рвался на свободу и нашел ее вне родительского дома, в своей любимой компании».

Вслед за этим господин обвинитель перешел ко второй группе, которую он назвал «Пеговскою», и начал с подложных векселей, выданных Пеговым, предварительно охарактеризовав личность подсудимого Пегова.

Людей, окружавших Пегова, господин обвинитель разделил на две категории: «С одной стороны, жадные ростовщики, ищущие удобного случая поживиться на счет ближнего вообще, а от молодых людей в особенности таковы; подсудимые богатый купец Фирсов и бывший черниговский городничий, горбатовский окружной начальник и отставной штаб-ротмистр Жердецкий. Другая категория — это молодые люди, нуждающиеся в деньгах и не всегда разборчивые в способах для их добывания». Затем господин обвинитель сделал несколько общих замечаний, касающихся всех подсудимых по этому делу, а именно: он остановился на разрешении общего вопроса о том факте, что подсудимые, принимая и пуская в обращение векселя Пегова, знали об их подложности. По мнению обвинителя, не было возможности не знать этого, и вот по каким причинам: Пегов в то время, как выдавал векселя, был несовершеннолетним и очень моложав на вид; изгнание его из родительского дома ясно доказывало разрыв между Пеговым и его отцом; кроме того, известно было, что Пегов-отец не только не выдавал никому доверенности на право кредитоваться его именем, но даже и сам никогда векселей не выдавал».