Русские судебные ораторы в известных уголовных процессах XIX века

Затем обвинитель заключил так: «Немного остается говорить обвинению. Смею думать, что насколько хватило сил и было возможно — задача его исполнена. Доказано совершение всех преступлений, составляющих предмет дела, доказана виновность тех, которые их совершили, доказана и настоятельная, неопровержимая необходимость того, чтобы виновные, все без изъятия, каждый по мере содеянного, были осуждены возмущенной общественной совестью. Моя задача исполнена — скоро наступит время исполнения вашей, скоро, как только смолкнет сейчас имеющий раздаться гул красноречивых речей моих уважаемых противников. И вот когда в вашей совещательной комнате пробьет час подсудимых и будет решаться их участь вместе с участью всех тех великих истин, которые ими попраны, оскорблены и нарушены, в последнюю решительную минуту, когда ваши совещания будут приближаться к концу, вспомните мою последнюю просьбу, обращенную к вам. Перед тем, как рука вашего старшины станет писать на вопросном листе роковые ответы, окиньте еще раз мысленным взором картину всего того, что в этой зале прошло перед вами, того, что вы узнали о преступлениях подсудимых, отданных вам на суд. Непривлекательною, мрачною и возмутительною предстанет перед вами нравственная ее сторона. Чего не увидите вы в ней! Забвение всех правил совести и чести, безмерная потеря способности краснеть перед тем, что дурно и постыдно, сознательная и спокойная бесчестность везде и во всем, торг всем, чем можно торговать с какою-либо выгодой, холодный и презрительный цинизм в самых безнравственных поступках, расчетливая, твердая решимость идти по всяким темным путям, ко всякой темной цели, готовности при всяком удобном случае отнять у ближнего что можно, а бедняка хоть пустить по миру. Тонкий ум, изобретательность неисчерпаемая, ловкость на все преступное, или же бессилие и безучастность на все хорошее, извращение всех нормальных человеческих стремлений и глубоко испорченное воображение в довольстве жизни самого дикого разгула и самой грубой чувственности, мелкое тщеславие и безумная, не знающая пределов дерзость перед тем, что скрыто в беде и скудности, малодушное предательство товарищей и трусость — и под страшной цепью этих страшных свойств, поставляющих владычество одной могучей, всеобъемлющей корысти, жажды денег и наслаждений низкого разбора.

Горько и безотрадно это зрелище поклонения золотому тельцу, вид людей, всю жизнь свою распростертых во прахе пред ним, все для него оставивших, все отвергнувших и забывших. Негде в этой картине остановиться мысли, тщетно ловящей хоть проблеск света, не на чем отдохнуть возмущенному и негодующему чувству,— все безутешно и сухо, и для добра все глухо и мертво. Но не останавливайтесь, милостивые государи, исключительно на этой ужасающей в своей наготе и ясности нравственной стороне дела, не сосредоточивайте только на ней ваших суждений, не кладите ее одну в основание вашего приговора,— не делайте этого, потому что тогда в вашем суждении чувство возьмет перевес над рассудком, человек заслонит собою судью — и вы не будете уже в ограниченной области судебной истины. Пусть перед вами с решающей и первенствующей силой предстанет другая главная сторона выслушанного вами дела,— сторона фактическая, законная сторона, где господствует мрачная истина и простой здравый смысл, где выводы так ясны и просты, как вывод о том, что дважды два составляет четыре. Неутешительна для подсудимых и эта сторона, немного надежды дает она им. Они легко укладываются в числовые, почти статистические данные, в цифры, слагающиеся из фактов, неутешных в своей страшной наглядности. Их нельзя ни закрыть, ни сдвинуть с места, ни смягчить их жестокой души. Обвиняя всех подсудимых, кроме особо уваженных и исключенных, признавая их всех неразрывно и тесно связанными между собою, я считаю не лишним заключить свое изложение небольшою молчаливою аргументациею цифр, маленькою картиною чисел, тщательно и осторожно извлеченных мною из дела. Мне кажется, что гармония, которую они представляют, не будет лишена поучительности. Я тем более имею право привести эти данные, что сами подсудимые в течение всего судебного следствия усердно действовали на таком же пути. Они забросали нас числами, цифрами, суммами, они вводили нас в целый лес своих бесконечных взаимных долгов и расчетов, они приглашали нас погрузиться в самую глубину того, кто кому должен, и сколько должен, и почему задолжал, и у кого какие с кем были темные денежные дела, и кому сколько, с кого и за что приходится получить, кто с кого и за что именно требовал, и дал ли тот или не дал, зачел или вычел, на что именно нужны были деньги, и куда они употреблены, и что осталось еще неоплаченным, и какие из этого возникли взаимные отношения: дружба и преданность, раздоры, ненависть или вражда. Вы внимательно слушали эту огромную массу денежных и личных счетов, которыми были исполнены объяснения подсудимых в свое оправдание,— выслушайте теперь снисходительно и небольшой, хоть, может быть, и выразительный, последний расчет и обвинения. Если к колоссальному делу, нами исследованному, мы применим бесхитростное арифметическое счисление и при этом счислении условимся, как это требует и уголовный закон, каждый подложно составленный документ, каждый обман, совершенный над одним лицом, считать за отдельный подлог, отдельное мошенничество и условимся, кроме того, к потерпевшим причислять всех тех, доброе имя которых было затронуто подлогами от их имени, а обобранными будем считать только тех, которые действительно тяжко пострадали в материальном отношении, мы увидим, что на последней, конечной странице общественного поприща соединенных вместе подсудимых написано: подложных векселей — 23, переделанных банковых билетов — 4, разных подложных казенных нотариальных бумаг — 4, итого всего подлогов— 31. Обманов, мошенничеств на сумму более 300 рублей — 15, мошенничеств на сумму менее 300 рублей — 14, вовлечений посредством обмана в невыгодные сделки — 13, итого всех мошенничеств — 42, из них обманов с особыми приготовлениями, т. е. со сложной мошеннической обстановкой — 22. Краж — 4, из них с подобранными ключами — 1, на сумму 50 тысяч рублей, 1 — с наведением похитителей на дом своего хозяина, растрата — 1, грабеж — 1, кощунство —1, шаек, составленных для краж, подлогов и обманов — 4 и в заключение одно убийство. Преступления направлены против собственности — все, кроме трех — оскорбления должностного лица, кощунства и убийства.

Всех потерпевших, не считая в этом числе нескольких подсудимых,— 59. Из них обобранных, частью в своем избытке и частью в своем последнем достоянии,— 49 человек. Таков короткий и простой расчет, который обвинение составило и представляет вам на основании 9-летней деятельности подсудимых. По этому исследованному расчету, именем закона и правосудия, я приглашаю их к расплате пред вашим справедливым судом».

Поверенный торгового дома «Г. Волкова сыновья» Невядомский, обратив внимание присяжных заседателей на дело о составлении подложного векселя с бланком князя Голицына, учтенного в конторе торгового дома Волковых, и указав на признание всеми подсудимыми факта подлога, на бесспорность его, доказывал, что в подлоге этого векселя принимали участие, кроме Протопопова, Верещагина, Плеханова и Понасевича, сознавшихся в этом, также Дружинин и Мейерович, хотя они и отвергали на судебном следствии какое-либо участие свое в этом деле. Протопопов, получив от торгового дома деньги и употребив их на отделку своей квартиры и на разные, как он называл, «коммерческие» предприятия, не забыл поделиться ими со своим главным помощником Дружининым, который и купил после того себе Смоленское имение. Совокупными стараниями этих шестерых лиц был совершен подлог, причинивший Волковым значительные убытки.

Защитник Давыдовского присяжный поверенный Томашевский начал так: Господа присяжные заседатели! Задолго до рассмотрения настоящего дела, когда предварительное следствие находилось в таком положении, что никто из принимавших участие в производстве оного не мог предсказать, до каких размеров оно разрастется, кто из обвиняемых будет привлечен к суду и по каким именно преступлениям, в нашей прессе появились статьи об открытии общества, преступная деятельность которого, выражаясь словами обвинительного акта, направлялась преимущественно против чужой собственности, но подчас не щадила и жизни частных лиц. От времени до времени знакомя нас с успехами следствия, пресса упоминает о Шпейере как о кассире общества; самое же общество именует «клубом червонных валетов». Преступное проявление человеческой воли нас не поражает. И в шестидесятых годах мы также были свидетелями громких процессов. В деле студента Данилова, Матовском, Кошкинском преступная воля проявлялась не менее, чем в деле игуменьи Митрофании и многих других, перечислять которые считаю излишним. Но дело «клуба червонных валетов» приковало наше внимание как своей организацией, так и названием, исходившим, по словам свидетеля Дмитрия Мамонова, от судебного следователя по особо важным делам.

Но сколько истина не затемнялась, она рано или поздно должна была всплыть наружу, и действительно всплывает на судебном следствии. Не проходит и недели со дня открытия заседания, как «клуб червонных валетов» оказывается фантазией, а гениальные преступники — обыкновенными людьми, рыщущими по Москве с целью отыскания средств к существованию, и при этом настолько слабыми, что из эгоистических целей не щадят своих братьев по несчастью, являясь их главными обличителями. Итак, клуб валетов исчезает, а с ним вместе и интерес самого процесса; не умаляется лишь поучительность. Она слагается из тех особенностей, на которые обращено внимание ваше прокурорскою властью, но которые на мой взгляд представляются в ином виде. Первая из особенностей — это совместное рассмотрение дел. По мнению прокурора, совместным рассмотрением ускорилось окончание их, но я держусь безусловно противоположного мнения; я полагаю, что большинство дел, рассмотренных порознь и своевременно, давно сданы были бы в архив, и вы, представители общественной совести, могли бы воспользоваться большим материалом при раскрытии истины, чем пользуетесь в данную минуту. Постараюсь высказаться. Вы выслушали свидетельские показания, но еще более приходилось вам слушать чтение документов, протоколов, справок, в числе которых — показания не явившихся свидетелей занимали не последнее место. К какому заключению привело вас чтение показаний не явившихся свидетелей? Способствовало ли оно к разъяснению истины? Нисколько. Достоинства этих показаний оценить вы не в силах. Вспомните показания свидетеля Попова. Какими вескими представляются они по протоколам предварительного следствия и как мало веры дает им даже прокурорская власть после допроса этого свидетеля. Но отчего же происходит перемена? Что случилось особенного с Поповым? Перемены в нем нет никакой; он остается тем же эксплуататором Поповым, каким является и на предварительном следствии; но разница лишь в том, что под перекрестным допросом он вынужден был сознаться в своем увлечении и поселить к себе недоверие присяжных. Прокурор, возлагавший на него свои надежды, вынужден был причислить его к разряду свидетелей сомнительных, и для защиты он уже не опасен. Но то ли было бы, если бы за дальней его отлучкой пришлось вам познакомиться с его показаниями по прочтенному протоколу предварительного следствия? Его обличения имели бы цену, и вы были бы введены в заблуждение. Напомню кстати вам и о том свидетеле, который сознался на суде, что ничего не знает и давал показания у следователя после двухдневного ареста. Разница, как видите, очевидная. Видя пред собой свидетеля, вы воочию можете проверить достоинство его показаний, а слушая чтение, вы принимаете их на веру. Итак, если бы дела рассматривались несколько лет тому назад, то свидетели умершие, безвестно отсутствующие, а равно находящиеся в дальней отлучке, явились бы лично и могли бы дать дополнительные ответы, а теперь мы вынуждены в ущерб истине ограничиваться чтением показаний, мало разъясняющих дело. Ввиду этой особенности я считаю необходимым обратиться к вам с просьбой: если при разрешении вопроса о виновности или невиновности подсудимых вы встретите обстоятельство неразъясненное, не ставьте это в вину подсудимых, они в этом неповинны. И закон, и справедливость предписывают всякое сомнение объяснять в пользу подсудимых.

«Все соучастники судятся вместе»,— говорит прокурор и этим соображением думает оправдать также совместное рассмотрение дел. Но разрешение Московской судебной палаты выделить дело по обвинению Султан Шаха служит доказательством противного, тем более, что это разрешение последовало по открытии заседания по настоящему делу. Обращаясь затем ко второй особенности настоящего процесса — к подсудимым сыщикам, являющимся по настоящему делу свидетелями, я не могу не сказать о них несколько слов. Прокурорская власть причисляет их к разряду свидетелей, более чем сомнительных, и просить вас не придавать им большого значения. Расходясь с прокурором во взгляде по этому вопросу, я прошу обратить ваше внимание на подкрепление этими лицами своих показаний. Вспомните Протопопова, чистосердечно сознавшегося, что оговор Башкировой Давыдовского в подстрекательстве к убийству Славышенского совершился при его участии, согласно инструкциям г. Симонова. Он указывает на свободу, которой его соблазняли, и на судебном следствии выяснилось, что вслед за подписанием Протопоповым протокола допроса, коим уличался Давыдовский в подстрекательстве, он, Протопопов, тотчас же освобождается из-под стражи. А Верещагин и Голумбиевский? Эти свидетели откровенно сознались, что из-за дорогой всем свободы согласились разыскивать небывалых военного и штатского и по необходимости указали на первого встречного — Барановского. Привлечение этого лица к делу признано обвинителем, и тем самым их показания подкрепляются фактами. Я верю этим людям безусловно, несмотря на их небезупречное прошлое, и вас прошу удержать их показания в вашей памяти. Само собой разумеется, что к их помощи прибегали по необходимости. Судебный следователь, не видя подмоги от лиц, обязанных помогать ему при раскрытии следов преступления и личностей обвиняемых, по необходимости прибегает к средствам побочным, коих оправдать нет возможности, но участие этих лиц при производстве следствия в качестве сыщиков и свидетелей не подлежит сомнению. Укажу вам еще на одну особенность настоящего процесса — на отношение подсудимых к властям. На судебном следствии обвиняемыми и свидетелями было заявлено, что Дарья Никифорова получала от судебного следователя Глобо-Михаленко вспомоществование. Никифорова этого факта не отрицает, объясняя, что она находилась в такой крайности, что не только судебный следователь, но даже и товарищ прокурора ей помогал. Итак, не подлежит сомнению, что Никифорова, обвиняемая в качестве пособницы по делу об убийстве Славышенского, пользовалась денежным пособием от лиц, производивших следствие и наблюдавших за производством оного. Я нисколько не сомневаюсь в добросовестности этих лиц, я убежден, что лишь чувство сострадания руководило ими при оказании помощи Никифоровой, но... вот это-то я объясняю вам примером. Не так давно вся Россия была одушевлена сбором в пользу Славян. Собирали пожертвования ветераны-генералы, собирали дамы высшего круга. Это воодушевление охватило и провинции, и вот некий исправник или становой, хорошо не запомню, собрав с крестьян 600 рублей, препроводил в Славянский Комитет. Казалось бы, что в этом нет ничего предосудительного. Становой мог искренно сочувствовать славянскому движению, но... общественное мнение посмотрело на этот факт иными глазами и пресса со своей стороны не осталась безмолвной. «При виде станового, писалось в журналах, каждый крестьянин невольно, из угождения к власти, жертвовал более, чем уделил бы при сборе лицом, ему посторонним, и таким образом добровольное приношение обращалось в вынужденное». «Каждый, гласили журналы, мог явиться сборщиком, но только не становой». Каждый, скажу я в свою очередь, мог помогать Никифоровой, но только не судебный следователь и не товарищ прокурора. Особенные отношения должны бы этому воспрепятствовать! Хорошо, если Никифорова ограничилась бы принятием вспоможения, а что, если под влиянием необходимости она пожелала бы оказать следователю услугу и тем самым снова добиться вспомоществования? Как отразилась бы эта услуга на участи многих из обвиняемых? Можем ли мы поручиться, что Никифорова не уподобилась бы Протопопову и не оговорила бы неповинных?

Приступая к обвинению, прокурор объявил вам, что будет преследовать две цели: «облегчить вашу задачу и обвинить подсудимых», иными словами, объяснил вам, что ваша задача — обвинение. С своей стороны, приступая к защите Давыдовского, я объявляю вам, что буду в моей речи преследовать лишь одну цель: разъяснение истины.

Далее защитник перешел к характеристике личности Еремеева и доказывал, что Еремеев еще до знакомства с Давыдовским растратил свое состояние и предавался кутежам еще до своей женитьбы. Участие Давыдовского в покупке лошадей Еремеевым у Попова обвинением не доказано, ибо самое знакомство Давыдовского с Еремеевым относится к лету 1871 года. Отношения Давыдовского к Еремееву, наступившие после их знакомства, были не те, какими представило их обвинение: кутежи, о которых говорит обвинительный акт, на суде не подтвердились, в гостинице «Тверь» например, компания Еремеева в пять человек в течение суток расходует всего 13 рублей 85 коп., Давыдовский искренне верил тому, что родные Еремеева желали выдать его кредиторам и подвергнуть личному задержанию, а потому и согласился помочь Еремееву — похлопотать о займе и скрыть его от родных и кредиторов. В обмане Мазурина главную роль надо отнести Шпейеру, который весьма тонко устраивает это дело, как и все, что он делает; вкравшись в доверие Мазурина, успев у него выманить на честное слово 2500 рублей под видом доставления Еремееву, из которых дает Еремееву только 150 рублей и сотню-другую взаймы Давыдовскому, Шпейер один остается в барышах, подсмеиваясь в душе над всеми и заранее предвидя, что Мазурин откажется от дальнейших сделок с Еремеевым, когда узнает о действительном положении его дел. Самое возникновение дела Еремеева объясняется, по мнению защитника, участием заинтересованных в этом деле лиц, и главным образом поверенного Мазурина, Петрова. По делу Протопопова о лошадях участие Давыдовского ограничилось лишь визитом его к Крадовиль с просьбой о возврате лошадей. Дело Ольденбурга о векселях, выданных Давыдовским по несуществующей доверенности его матери, возникло по заявлению самого Давыдовского. Это единственное дело, за которое может упрекнуть совесть Давыдовского, как это он и сам признает. Но выдача этого векселя была сделана Давыдовским по настоянию самого Ольденбурга, который знал, что Давыдовский не имел доверенности от матери и имел обыкновение скреплять свои гражданские сделки элементами преступного характера. В данном деле, по мнению защитника, нет состава преступления. Наше законодательство не знает подлога как преступления самостоятельного; оно смотрит на подлог, как на преступный способ действия, также как на обман, насилие, угрозы и т. д. Что касается подлога векселей, то закон наказывает преступника не за подлог собственно, а за обман, связанный с подлогом, за вовлечение векселепринимателя с помощью ложных уверений в невыгодную сделку. Между тем Давыдовский выдал векселя Ольденбургу в качестве поверенного матери по настоянию этого последнего и с ведома его. Тоже можно сказать и о векселях Серебрякова. Шишкина не обманывалась, так как по своей безграмотности и отношениям к Шпейеру верила не документу, а уверениям Шпейера. Если обвинить Давыдовского в подлоге векселя Серебрякова, придется вместе с тем признать, что вексель составлен Давыдовским, Мамоновым и Шпейером для обмана кого же?.. самого соучастника преступления, для обмана Шпейера, что немыслимо. Затем защитник просил суд разрешить ему сказать речь в защиту Давыдовского по обвинению его в подстрекательстве к убийству Славышенского, основанному на оговоре подсудимого Башкировой, после речи защитника Башкировой.

Речь присяжного поверенного Ф. Н. Плевако в защиту Мазурина

Я не хочу, да и не должен, господа присяжные, злоупотреблять вашим терпением. Не из-за вас, о нет — недели труда неустанного, недели внимания неослабного доказали, что вы сил не жалеете, когда это нужно для общего блага; я должен поступиться моим правом вот для этих десятков людей, среди которых много виновных, но много и невинных, много таких, над которыми тяготеют несчастно сложившиеся улики и не пускают их к свободе и счастью, много и таких, чье прошлое темно, от чьих дел отталкивает, но которые ждали и хотят вашего суда, хотят вам сказать, что и в них не погибло все человеческое, что и к ним не следует относиться безучастно, что и их не надо судить холодно, жестоко и бессердечно.

Защищаемый мною А. Мазурин не должен претендовать на это: с трибуны обвинения, откуда подсудимые привыкли слышать слово, от которого леденеет кровь в их жилах, слово, от которого умирает надежда увидать дом и семью и когда-нибудь встретить светлое утро свободного дня свободным человеком, с этой трибуны Мазурин услыхал иное слово — животворящее, воскрешающее. Как звуки порванных цепей узника, как слово дружбы и любви отозвалось оно в его душе: ему верят, что он невиновен, ему верят, что руки его не совершали бесчестного дела, ему возвращают незапятнанное имя, это счастье, ценность которого люди постигают только тогда, когда им грозят отнять его, разорвать, смять, погрести под тяжестью общественного приговора.

Защита счастлива, что ей не приходится вести борьбы с обвинением, не приходится ставить подсудимого в томительное ожидание того, кто из борцов одержит верх в вашем решительном ответе, что обвинитель уже сказал то самое по убеждению, что я должен был говорить прежде всего по долгу.

Благодарно, со страстью выслушали мы это слово, изумляясь тому, что ни масса данных, ни гигантские размеры задачи не увлекли обвинения и оно ни разу не сбросило в одну общую массу виновных и оправдавшихся и не закрыло глаз от того, что разбивало первоначальные взгляды, ясно и внятно говоря непредубежденному уму о необходимости уступок в интересах правды.

В числе оправдавшихся бесспорно первое место принадлежит Мазурину. Он более, чем невиновен, он — лакомая жертва в руках тех, кто, подобно древней распущенной римской черни, за хлеб и наслажденье поступаются всеми правами и обязанностями, поступаются тем легче, чем они приносят в жертву не свои, а чужие права, не свои, а чужие карманы.

Мне не нужно перечислять перед вами всех обстоятельств дела, чтобы убедить в этом. Дайте себе отчет: человек, одаренный счастливою судьбою, весьма значительным состоянием, до сих пор сохранившимся, имел ли он надобность поступать в общество, промышляющее обманам, чтобы добыть себе рубль на наслаждения; могли ли те, с кем его мешают, принять его в долю, когда он сам, как богатый юноша, мог быть только целью их нападков?