Русские Вопросы 1997-2005 (Программа радио Свобода)

В этом отношении прежние иммигранты гораздо серьезнее относились к своим обязанностям. Они понимали свою социальную роль. В благодарность за то, что им позволили участвовать в погоне за американской мечтой, они выдвинули из своих рядов некоторое количество крутых ребят, вызывавших страх, невольное уважение и едва ли не зависть.

В начале прошлого века никто не относился к своему долгу с большей серьезностью, чем две группы иммигрантов: итальянцы и евреи. Они не просто порождали преступников - тут нет большой хитрости. Они дали нам незабываемых гангстеров, людей, ставших героями книг и кинофильмов. Среди итальянцев это были Джо Боннано, Лаки Лучиано, Карло Гамбино и Томас Лукесе, наконец, Ал Капоне - Человек со шрамом. Среди евреев: Меер Ланский, Луис Бухгалтер, Артур Флегенхайер, Эйб Релес. Игорный бизнес, созданный Арнольдом Ротштейном, внес новый оттенок в древнее определение евреев как народа книги.

Надо признать, что вновь прибывшие не тянут на этот уровень.

Самое грустное, что именно русские не отвечают ожиданиям. Мы всё время читаем, какие они жестокие, как они перехватили контроль над многими жилыми районами и торговыми центрами у старой сицилийской мафии. Может быть, и так. Но, честно говоря, можете вы назвать имя хоть одного русского гангстера? Можете вы вообразить себе телесериал под названием "Сопрановы"? Ответ на этот вопрос - нет и нет. Две наиболее известные фигуры итальянской мафии выбыли из игры. Щеголь Джон, как прозвали Готти, умер. Этот убийца был известен тем, что каждый день менял двухтысячные костюмы. Это настолько поражало воображение читателей желтых газет, что они склонны были забывать, что убийца в двухтысячном костюме - это всё же убийца.

Вторая крупная фигура - человек с соответствующим именем Винсент Гиганте - который уже год в прямомсмысле валяет дурака на своем судебном процессе, притворяясь сумасшедшим и являясь на заседания суда в инвалидной коляске, одетый в больничный халат.

Но до сих пор гангстерская тема приносит успех в мире шоу-бизнеса. И не удивительно, что американцы итальянского происхождения устали от этого бесконечного парада экранных бандитов, украшающих свою речь отдельными итальянскими словечками - как будто внуки и правнуки тех давних иммигрантов до сих пор не занимаются ничем иным, кроме криминальной деятельности. Было малоприятно наблюдать, какое экстраординарное внимание в прессе и на телевидении привлекла смерть Джона Готти. Его некрологи были куда длиннее, чем, например, некролог умершего в 1989 году другого итало-американца, Бартлетте Джиаматти, который был всего-навсего выдающимся знатоком эпохи Ренессанса и президентом Йельского университета.

К лучшему это или к худшему, но мистер Готти нас покинул. Однако американский аппетит на знаменитых гангстеров до сих пор не насыщен. Как раз самое время для русских бандитов исполнить свой патриотический долг.

Они могут начать с того, чтобы выбрать себе запоминающееся имя. Скажем, "Наше дело". Это русское выражение, полностью эквивалентное гораздо более известным в Америке итальянским словам "Коза Ностра".

Это была статья Клайда Хабермана "Где же Иван Сопранов?", появившаяся в Нью-Йорк Таймс 12 июня. Ну что ж, социальный заказ, что называется, дан, пора его и выполнять. Только русские пока что разворачиваются у себя на исторической родине. Американский континент как следует еще не освоен, хотя уже ходили какие-то фантастические россказни о продаже подводных лодок Северного флота, чтобы сподручнее было возить наркотики из Южной Америки в Северную. Известно, что сама русская земля богата и обильна, а что порядку в ней нет - так это только на руку нынешним браткам. Основная работа пока что - на родных просторах. В Америке такие лакомые куски, как алюминиевые комбинаты, всё-таки уже более или менее распределены, нашли своих владельцев, сумевших закрепить собственность частоколами пуленепробиваемых законов. И вообще, смею судить, российские уголовные авторитеты не ищут огней рампы и кинорежиссерам права на экранизацию своих интересных биографий пока не продают.

Такого уровня коммерциализации уголовщина в России еще не достигла. А на уровне массового сознания продолжается игра с архетипами, а не с персонажами сиюминутной уголовной хроники. Бандитизм интересует российских художников как экзистенциальная проблема, даже как культур-философская. А иногда из этого и блок-бастеры получаются. Тут уже чуткая российская публика свое слово говорит.

Когда-то было такое культурное клише: самый гениальный в мире российский читатель. Теперь и кинозрителя соответствующего успешно воспитывают. Действительно, было несколько фильмов, да и книг - о которых следует говорить в указанном контексте.

Прежде всего они имели оглушительный успех. Больше всего говорят о романе Крусанова "Укус ангела" и о кинодилогии Балабанова "Брат". Крусанова я не читал, но нескольких цитат из статей критиков было достаточно, чтобы обнаружить, по какой мерке сделано это сочинение. Мерка, надо сказать, хорошая.

Это роман Бориса Садовского "Пшеница и плевелы".Роман был чудом написан, еще большим чудом сохранился и, наконец, обнаруженный, был предан тиснению в Новом Мире за 1994 год. Борис Садовской - старый писатель, еще дореволюционный, которого по ошибке сочли умершим в 1925 году, о нем тогда же Ходасевич некролог написал. По воспоминаниям современников, Садовской был чудак, любивший мистифицировать людей: притворялся реакционным крепостником, антисемитом, щеголял в дворянской фуражке с красным околышем. По поводу и без повода распространялся о своей любви к государю Николаю Павловичу, то есть Николаю Первому, тому самому о котором была сложена самая устрашающая либеральная легенда. И вот в своем романе, написанном в тишине полуразрушенной монастырской кельи, Садовской все эти свои старые чудачества сделал художественным приемом. Он написал роман, вывернувший наизнанку русскую культурную историю. Достаточно сказать, что героем стал у него кроткий юноша Николенька Мартынов, которого монашеская братия благословила на подвиг: убить дьявольское отродье Михаила Лермонтова. Очень солидные литературоведы, нашедшие и опубликовавшие рукопись Садовского, не могли скрыть тяжелого недоумения, обнаружив в искусном и стильном сочинении следы какой-то даже нарочитой реакционности. Легко можно было подумать, что выброшенный на помойку культурный писатель, великий знаток пушкинской эпохи, дал волю своим оскорбленным чувствам. Но это не так. Роман Садовского - игровая мистификация, чуть ли не пастишь, а по-нынешнему сказать - самый настоящий постмодернистский текст.

Вот как описывает он государя Николая Павловича:

Государь в расцвете красоты и мужества: ему сорок лет. Он высок и прям, как сосна, с широкими плечами, с выпуклой грудью, с классическим профилем, с орлиным взором, с голосом сильным и звучным, как труба. Явственно слышится этот могучий голос от одного конца Царицына луга до другого и на маневрах покрывает гром орудий. Величием благородной красоты государь не уступает Аполлону. : Лицо Государя беспрестанно меняется, всё отражая, как в зеркале; только хитрости, лжи и лести не знают эти целомудренные черты. Бессознательный властный поворот головы в минуту раздумья придает ему строгий и грустный вид.

Думается, что крусановский Некитаев - то ли царь, то ли герой, то ли русский бог, сделан по Садовскому. Исполнение, надо полагать, пожиже: знает ли Крусанов, что в антикварной лавке БорисаСадовского какого только товара не было: и кремневое ружьецо шведского мастера Медингера, и дорожный погребец, обтянутый барсучьей кожей, и приданое за девицей Маврой Ивановой ("платьев три: декосовое с прошивкой и оборками, цветной кисеи с фалбалой, шелковое с пикинетом"), и товары Макарьевской ярмарки, и десять сортов постного шоколада, и масленичные блины: гречневые с паюсной икрой, заварные с яичницей, красные с рубленой ветчиной, пшеничные с налимьими печенками. Соответствующая фраза у Курсанова : "В субботу, когда народ православный за тароватыми столами гулял на масленице" - звучит жидковато.

Не исключено, впрочем, что Крусанов прочел "Лето Господне" Ивана Шмелева: там по части хаванины тоже богато.

С гораздо большей уверенностью буду говорить о балабановских фильмах. Первый "Брат" был только скромной заявкой, эпический размах в нем еще не ощущался. Разве что в финале, когда наведший порядок в Питере десантник Данила подсаживается к водителю грузовика и, любовно поглаживая ствол (обрез), на вопрос шофера: "куда едешь?" - отвечает: В Москву. Вторая серия тем самым была заявлена, и масштаб обещан пошире: всё-таки столица великой страны, а не столичный город с областной судьбой. Исполнение "Брата-2" превзошло все ожидания. Международный получился боевик, этакий Джеймс Бонд. В Чикаго явился Данила, там навел порядок, на манер героя эпической поэмы "150 000 000". Там русский эпический Иван из поэмы Маяковского бился, помнится, с президентом Вильсоном (в быту - скромным историком, ректором Гарвардского университета).

Откровенно говоря, я был поражен бурной реакцией российской интеллектуальной элиты на этот фильм.

Фильм приняли с абсолютной серьезностью. Заидеологизированность российских интеллигентов превысила уже какой-то клинический уровень, напомнив о паранойе. Фильм "Брат-2" - откровенная издевка, розыгрыш вроде дворянской фуражки Бориса Садовского. Конечно, это комикс, как и положено в стилистике Джемса Бонда. Но комикс, натурально, с постмодернистскими параферналиями, из которых самый ностальгический - слеза прошибает - чапаевский пулемет системы "максим" (культурные тонкачи, вроде поэта Евгения Винокурова, говорили "максим"). Это игра с тоталитаристскими мифемами. Но в том-то и дело, что именно игра, а не мобилизация пенсионеров на Васильевском спуске, не поход к Лефортову для освобождения тамошнего узника Лимонова. Кстати, Лимонову многим обязана поэтика "Брата-2". У него в "Дневнике неудачника" есть сцена воображаемого погрома в департмент-стор Блумингдэйл. Но Балабанов оказался потоньше, в политику не играет, - тем более что политика сейчас такая, что куда интереснее делать фильмы о политике и пугать либералов призраками бритоголовых скинхедов.

При этом Балабанов продемонстрировал вполне современный профессионализм. Марк Липовецкий в статье"ПМС" (Знамя, № 5) всё очень четко обозначил:

И Крусанов, и Балабанов с удовольствием ре-мифологизируют эти поношенные стереотипы, освеженные, во-первых, антизападным и особенно антиамериканским пафосом конца 90-х и, во-вторых, метафизической обидой бывших жителей великой советской империи на остальной мир. : Балабанов лукаво склеивает две масскультовые мифологии - одна советская, с тачанками, пулеметами, тремя боевыми друзьями, бритыми подругами, любовью к родине, озвученной детскими стишками и детским хором, идеей большой семьи (братства) всех "прогрессивных людей", а главное - простым советским пареньком, железной рукой наводящим во всем мире справедливость и порядок: Характерно, что и в том, и в другом сюжете - несмотря на все нескладицы, которых и у Крусанова, и у Балабанова предостаточно - угадываются модели русской сказки. ...А ведь сказочность - это хорошо зарекомендовавшая себя и в тоталитарной культуре, и в голивудском масскульте модель создания популярных мифов.