Русские Вопросы 1997-2005 (Программа радио Свобода)
Шрифт:
Пора ввести в культурный оборот полузабытого русского выдающегося и крайне оригинального поэта. Речь идет о Николае Алексеевиче Клюеве. Нельзя сказать, что это имя совсем уж неизвестно было в СССР. Ни один разговор о Есенине - поэте крайней популярности - не обходился без упоминания Клюева. При этом, естественно, всячески подчеркивалось, что Клюев дурно влиял на Есенина, уводил его со светлых поэтических путей на некоторые кривые тропы. Клюев железно проходил при большевиках как "кулацкий поэт" (в старой Литэнциклопедии 30-х годов есть даже специальная статья "Кулацкие поэты", написанная тогдашним рапповским прехлебалой Осипом Бескиным). Люди постарше помнят, что и Есенин не особенно был жалован при советский власти. Ренессанс его начался после Сталина. Соответственно и Клюев вспоминался чаще. Где-то в конце 60-х
Сейчас, кажется, никаких особенных юбилеев с Клюевым не связано, да и нет у меня уверенности, что он наконец-то хорошо издан в нынешней России. Но появился прекрасный повод поговорить о поэте в связи с недавним выходом книги Константина Азадовского "Жизнь Николая Клюева" (издание журнала "Звезда", тираж 3000 экземпляров). К книге приложены кое-какие стихи Клюева; подборка стихов не производит сильного впечатления, хотя есть в ней как бы настоящий Клюев.
А вот самого настоящего нет. Скажем, такого стихотворения:
О скопчество - венец, золотоглавый град,
Где ангелы пятой мнут плоти виноград,
Где площадь - небеса, созвездия - базар,
И Вечность сторожит диковинный товар:
Могущество, Любовь и Зеркало веков,
В чьи глуби смотрит Бог, как рыбарь на улов!
О скопчество - страна, где бурый колчедан
Буравит ливней клюв, сквозь хмару и туман,
Где дятел-Маята долбит народов ствол
И Оспа с Колтуном навастривают кол,
Чтобы вонзить его в богоневестный зад
Вселенной матери и чаше всех услад!
И так далее. Мы сегодня много еще будем цитировать Клюева. Ведь что в нем самое интересное? Не то, что он был крестьянский поэт, вылезший из Олонецкой избы, этакий гениальный самоучка, - а то, что он обладал свойствами, скажем так, перекультуренного человека. Короче и проще говоря, он был гомосексуалистом. Это важнейшая черта в установлении генезиса Клюева. Конечно, он стал бы поэтом и без этого интересного сдвига - таким, как, скажем, Клычков или Ширяевец, - но Клюевым, каким мы его знаем, он бы не был. Да возьмем крестьянского поэта номер 2 (для кого и первый номер) - Есенина. К. Азадовский в одной из глав своей книги наконец-то коснулся темы клюевского гомосексуализма и влюбленности его в Есенина - но пресловутого "Сереженьку" всё-таки пощадил: написал, что Есенин с негодованием отвергал приставания Клюева. А ведь и не всегда отвергал, о чем существуют недвусмысленные записи в дневнике литературного критика Чернявского, приводимые в эмигрантском двухтомнике Клюева - очень ценном издании, вышедшим под редакцией профессоров Бориса Филиппова и Глеба Струве. В библиографии, приложенной к книге Азадовского, указаны новейшие постсоветские издания Клюева, но с такой полнотой, как Филиппов и Струве, его еще на родине не издавали.
Повторяем и подчеркиваем: сводить Клюева к его крестьянскому происхождению - значит мало в нем понять. Особенно если не учитывать некоторой особости его крестьянства. Клюев был хлыстом - и даже Давидом - то есть песнопевцем - хлыстовского Корабля. Делались неоднократные попытки представить Клюева имитатором хлыстовства: он, мол, ловко подыгрывал тогдашней барской моде. Но Сергея Городецкого, ловкого стилизатора, из Клюева уж никак не сделаешь: слишком он подлинен.
Посмотрим, что получается из Клюева, когда его берут в его чисто крестьянском обличье. Пишет не кто-нибудь, а сам Л.Д.Троцкий:
Клюев приемлет революцию, потому что она освобождает крестьянина, и поет ей много своих песен. Но его революция без политической динамики, без исторической перспективы. Для Клюева это ярмарка или пышная свадьба, куда собираются с разных мест - опьяняются брагой и песней, объятьями и пляской, а затем возвращаются ко двору; своя земля под ногами и свое солнце над головой. Для других - республика, а для Клюева - Русь; для иных - социализм, а для него - Китеж-град. И он обещает через революцию рай, но этот рай только увеличенное и приукрашенное мужицкое царство: пшеничный, медвяный рай; птица певчая на узорчатом крыльце и солнце, светящееся в яшмах
и алмазах.Многое верно увидено - но, в основном, внешнее. Мелкомасшабным Клюев получается. Мерить его надо иной меркой. И такая мерка в России была - Распутин. Вот сюда надо тащить Клюева. Он и сам, кстати, не раз такое сравнение проводил, и в стихах у него встречаются нередкие упоминания о Григории Ефимовиче. Идут за мной, писал Клюев, - "мильоны чарых Гришек".
Клюев - не просто мужик, он - космический мужик. Тело свое он видит подобием Вселенной. Изумительно стихотворение "Путешествие". Оно очень большое, я приведу только несколько строф:
"Я здесь", - ответило мне тело, -
Ладони, бедра, голова -
Моей страны осиротелой
Материки и острова (...)
Вот остров Печень. Небесами
Над ним раскинулся Крестец.
В долинах с желчными лугами
Отары пожранных овец. (...)
Но дальше путь, за круг полярный,
В края Желудка и Кишек,
Где полыхает ад угарный
Из огнедышащих молок.
Где салотопни и толкуши,
Дубильни, свалки нечистот,
И населяет гребни суши
Крылатый, яростный народ".
Дальше еще интересней:
"О, плотяные Печенеги,
Не ваш я гость! Плыви, ладья,
К материку любви и неги,
Чей берег ладан и кутья! (...)
Здесь Зороастр, Христос и Брама
Вспахали ниву ярых уд,
И ядра - два подземных храма
Их плуг алмазный стерегут".
Ядра - из любимейших слов Клюева. Есть у него такие строчки: "Радуйтесь, братья, беременен я От поцелуев и ядер коня!" (это из поэмы "Мать-Суббота").
Кстати, чтение именно этой поэмы описано в романе Ольги Форш "Сумасшедший корабль" - книге, в свое время сильно нашумевшей. Приведем высказывания культурной писательницы о Клюеве.
И к черту - рыцарство, с худосочной дамой, Дантову розу, россианскую красну-девицу, всё начало женское, змею, кусающую собственный хвост... Прославлена от земли в зенит вертикаль. И она - мать, рождающая самосильно.
Никогда, быть может, не было такого возвеличения начала женского, идеи женской - церковью, философией, бытом хитро сведенной к метафизическому и всякому "приложению" мужчины. В этой мужицкой, хлыстовской, глубоко русской концепции впервые женщина возносилась в единицу самостоятельной ценности как мать. Прочее всё - дама, роза, мистика, дева - отметается как баловство.
Вскрывались внезапно и находили оправдание глубины народные, даже то, что казалось бессмыслицей и похабством. И вдруг подумалось - быть может, бессознательной тягой к лону матери, тягой к темному, уберегающему материнскому охранению и досадой, что его уже нет, объясняется происхождение всего ужасающего, единственного в мире российского мата.
Почтенная писательница ходит тут вокруг и около, а сути дела не видит. Этот текст несколько смешноват. И тем именно, что противопоставлять как раз Клюева худосочным рыцарям Прекрасной Дамы никакого смысла не имело. Он и сам был из их компании, почему так и приняли они его горячо - от гомосексуальной проститутки Городецкого до глубоко серьезного Блока, который ведь и сам испытывал интерес к этим сюжетам. Та самая "вертикаль", которую Ольга Форш видит всеобъясняющим символом мужицкой поэзии Клюева, - она ведь бесплодна - сухой ствол, - и уходит разве что в небо - отнюдь не в глубины матери-земли. Другое дело, что Клюев самого себя видит этой матерью-землей. Бердяев написал однажды статью "О вечно бабьем в русской душе" и носителем этого вечно-бабьего в России представил Розанова. А ведь на эту роль, на это, так сказать, амплуа, куда больше подходит Клюев. Мы уже сказали, что тема Клюева - некий космический аутоэротизм. Он не оплодотворить землю хочет этаким сказочно-мифическим мужиком, с его "алмазным плугом", а самому родить путем некоего партеногенеза. И чаще всего он рожает - Христа (десятки стихотворений). Он России - матери-земле - не муж. И никакого кулацкого хозяйства на ней не построит; напрасно наркомвоен об этом беспокоился. Все эти пышные ярмарки и свадьбы - поэтическая мишура. Семя разорения, начало будущей земной "погорельщины" Клюев носил в себе. Они сам был неким мистическим большевиком (кстати, одно время состоял в партии) - как и его современник Андрей Платонов. Это был знак идущих худых времен: русский гений накануне революции оказался во владении неких андрогинов.