Русские Вопросы 1997-2005 (Программа радио Свобода)
Шрифт:
И всё-таки не в этом главный вопрос, поднимаемый статьей Филатова и Струковой. Главным остается то утверждение, что в русской духовной традиции были заметные и сильные протестантские элементы, сказавшиеся в практике так называемого сектантства. Вот о русском сектантстве мы сейчас и поговорим.
Несомненно, среди русских религиозных сект были общины, исповедовавшие рациональный, то есть моралистический, подход к религии: сведение религии к морали, повторяем, - основное в протестантизме. Самые известные среди них, несомненно, баптисты и так называемая штунда - секта, находившаяся под прямым влиянием немецких колонистов на юге России (само название "штундисты" происходит от немецкого слова, означающего "час"). В определенной степени то же можно сказать и о толстовцах: великий писатель в своих религиозных поисках шел, несомненно, в протестантском направлении и вообще имел все
Но основной поток сектантства в России совсем в другой стороне пролегал: это, конечно, хлыстовство. Говоря об этом грандиозном явлении, я буду широко пользоваться ценной книгой Александра Эткинда "Хлыст".
Что такое хлыстовщина, хлыстовская ересь? Это слово есть искажение (и весьма, так сказать, удачное, поэтически экспрессивное) другого, куда более понятного: христовщина. Главный тезис, можно сказать догмат хлыстовщины - убеждение в возможности каждого верующего человека самому стать Христом или, для женщины, - Богородицей. Мысль фантастическая, но в ней есть, так сказать, рациональное зерно, причем именно протестантского толка: установка на внутреннее совершенствование человека как единственную религиозную задачу. И в данном контексте Христос - это предел такого совершенствования. В других терминах - некая метафора в отношении к обычному человеку. В сущности, это индивидуалистическая установка - то есть опять же протестантская. Но в России, как и водится, всё пошло другим путем - несомненно оригинальным.
Прежде всего, хлысты тяготели к коллективным, общинным формам религиозной жизни. Хлыстовская община называлась кораблем. Розанов говорил, что это очень удачно выбранное слово, подчеркивающее изолированность хлыстов в житейском море и в то же время способность в нем уцелеть: корабли для того и строятся, чтобы плавать по морю, а не тонуть в нем. Такой коллективизм, в общем, понятен: всякая секта способна выжить только при полном взаимодействии и солидарности ее участников. Но у хлыстов в их тяготении к моральному совершенству, предельно знаменуемому образами Христа или Богородицы, произошел некий срыв: вождей своих общин они действительно считали достигшими божественного совершенства, то есть Христами или Богородицами. Впрочем, дело обстояло не так и просто. А.Эткинд, говоря об этом, ссылается на Михаила Пришвина, в начале прошлого века увлеченно изучавшего хлыстовство:
Главное отличие хлыста от православного, по Пришвину, связано с пониманием Христа: для православного Христос уже воплотился, для хлыста это воплощение зависит от человека. "Для хлыста мир не спасен, а нужно сделать личное усилие для спасения от мира". Пришвин рассказывает, что настоящие вожди хлыстовских кораблей не называют себя христами и богородицами: "Христос через него говорит, но он не Христос". Счесть себя Христом для вождя - соблазн; он должен воздерживаться этого и всё же часто оказывается на таком пути, потому что Христом его называют последователи, всегда упрощающие идею.
Опыт показал, что вожди хлыстовских кораблей сплошь и рядом поддавались такому соблазну: теоретическая чистота идеи не выдерживалась. Отсюда - громадная, можно сказать тоталитарная, власть, приобретавшаяся этими Христами и Богородицами - со всеми выходящими отсюда последствиями. Такого рода самообожествление религиозные мыслители того времени называли очень ходким тогда термином - человекобожие.
Вот еще один нюанс в теме хлыстовства, который Эткинд представляет глазами В.В.Розанова:
Центральной идеей хлыстовства Розанов считал "возвеличение человека". Эту тему он сформулировал так: "Внимание отходит от писанной книги Божией (...) и всею силою падает внутрь другой, не писанной, а созданной вещной книги Божией - самого человека". Хлыстовский Христос не сошел к людям однажды в прошлом; он переносится, пишет Розанов, "из прошлого в будущее, из факта - в ожидание". Искупление для хлыстов не факт прошлого, а задача, поставленная перед настоящим. Хлысты понимают искупление "как работу духа, как факт, продолжающийся теперь, снискиваемый собственными нашими усилиями". Всё это нравится автору; но в другом настроении Розанов упрекает
хлыстовство за создание религиозно-восторженного отношения к лидеру-вождю, которое оказалось столь характерным для русских социалистов (потомки назовут это культом личности)".Хочется внести сюда поправку: дело не в том или ином настроении Розанова, а в имманентно присущем этой ситуации соблазне - всё в том же человекобожестве. Здесь не капризная импрессия, а усмотрение подлинного и, если угодно, живого противоречия в описываемом религиозном уклоне.
Возникает неизбежный вопрос: почему крупные люди русского так называемого религиозно-культурного ренессанса так увлеклись этой темой - и как раз с особой эмфазой на хлыстовщине? Ответ мы находим опять же у Пришвина (которого, к слову, А.Эткинд считает писателем, в России еще не оцененным в полную меру). Именно у Пришвина мы находим самую точную формулу описываемой ситуации. Сам Эткинд пишет в связи с этим:
История христианства ведет от соборного всеединства к протестантскому индивидуализму; и интеллигенция в своей литературе идет этим путем так же, как проходит ее народ в своих сектах (...) Действительно интересует Пришвина не духовное благополучие старообрядческих фундаменталистов, а скорее напротив, та космическая быстрота, с которой их религиозная мысль совершает эволюцию к самым радикальным из христианских ересей. Смысл исконной дониконовской веры Пришвин, со слов одной старушки, передает так: "Иисус Христос - как адвокат за нас перед Богом". Разнообразие беспоповских сект он трактует как разложение этого первичного страха перед божеством, постепенное усложнение и замена страха на "веру в божественность своего личного "я" (...) совершенно так же, как у наших декадентов". Он всячески подчеркивает признаки духовной реформации, которые интересуют его тем больше, чем с более натуральными, народными поисками они связаны. (...) Культурной моделью, которая всё яснее представляется ему, когда он думает о народных сектах и о богоискательстве интеллигенции, оказывается европейская Реформация: поток, сумевший захватить и соединить высокую и народную культуру.
То, что Пришвин назвал декадентством - термин, которым злоупотребляли в то время, - и есть этот самый русский религиозно-культурный ренессанс. И действительно, этому ренессансу был свойствен тот же уклон, что и хлыстовству, - вот это самое человекобожие. Известно, что в движении тогдашней русской философской мысли произошел некий вполне ощутимый раскол по этой линии: например, конфликт когда-то единомысливших Булгакова и Бердяева. С.Н.Булгаков, будущий отец Сергий, обвинил в человекобожеском уклоне книгу Бердяева "Смысл творчества", которую тот едва ли не всю свою жизнь считал высшим своим достижением. И в то же время как характерно было для русской духовной элиты склонение к некоему сублимированному хлыстовству: тот же Булгаков признавался позднее, что он с интересом следил за Распутиным - самой яркой фигурой этой народной религии, по многим данным - хлыстом.
И может быть, еще важнее, чем этот уклон к человекобожию, была другая тенденция в русской элитарной мысли: сходство с хлыстами и соответствующий духовный поиск в направлении хлыстовской же практики. Самой яркой и заметной чертой таковой были так называемые радения: круговая пляска, участники которой доводили себя до такого изнемождения, что это приобретало уже иное качество некоего духовного озарения. Это называлось - "накатил дух", и в состоянии такого экстаза радеющие начинали то ли пророчить, то ли "говорить на языках": издавать с виду бессмысленные звуки, что по-ученому называлось глоссолалией. Позднее Андрей Белый посвятил целую книгу этой теме. То, что нравилось в этой практике элитным мыслителям, было так называемое коллективное тело, полная утрата индивидуальности в некоем коллективном - "хоровом" - действе (или, как тогда еще говорили, "делании"). Главным инициатором и теоретиком соответствующих поисков был поэт и культурфилософ Вячеслав Иванов, усмотревший в практике хлыстов возрождение древнего дионисизма, лучшим знатоком которого был он сам.
Вот с виду противоречивый, а на самом деле закономерный итог русского народного духовного поиска: обоготворение вождя с одновременным превращением людской массы в некое коллективное тело и растворением в нем всякой иной, кроме лидера, индивидуальности: структура, исключительно точно, даже тождественно воспроизведенная в позднейшие русские - уже советские - годы в истории сталинизма. И поразительно интересно то, что в советские годы нашелся человек, давший этому феномену высокую философскую санкцию: это М.М.Бахтин, книга которого "Рабле и средневековая народная культура" ныне трактуется как апология и сублимация сталинской практики.