Русские Вопросы 1997-2005 (Программа радио Свобода)
Шрифт:
Надо ли напоминать, что ближайшим по времени опытом такого восторга было постсоветский, с его иллюзиями и крахами? Время воспроизведения, на ново-русский лад, западной демократии и рыночной экономики. Надежд, конечно, терять не стоит, но результатец-то, откровенно говоря, более чем посредственный, не оставляющий интеллигентному человеку ничего, кроме писания ядовитых фельетонов о новых русских, их нравах, обычаях и вкусах.
А главное, что интеллигентный русский человек выяснил, непосредственно ознакомившись с самим Западом, узнав его, так сказать, смиренную прозу, что демократия и рыночная экономика там, конечно, есть, но наличие таковых отнюдь не привело к расцвету высоколобой, «высокобровой» культуры. Культура-то - среднебровая. «Культурки не хватает», как говорили в известных кругах в незабвенные советские времена. Высшим культурным достижением считается Диснейленд и главный его обитатель Микки-Маус. Реальный Запад не такой, каким представлялся в западнических российских
Об этом еще Герцен писал в «Былом и Думах». В наше время наиболее впечатляющий пример такой аннигиляции Запада априори и Запада апостериори дал С.С.Аверинцев, с ужасом увидевший, что в Вене неправильно ставят «Кольцо Нибелунгов».
Поэтому в романе Татьяны Толстой «Кысь» происходят такие диалоги:
– Нужен ксерокс.
– Это Лев Львович, мрачный.
– Не далее как сто лет назад вы говорили, что нужен факс. Что Запад нам поможет.
– Это Никита Иваныч.
– Правильно, но ирония в том...
– Ирония в том, что Запада нету.
– Что значит нету!
– рассердился Лев Львович.
– Запад всегда есть.
– Но мы про это знать не можем.
– .....................................................................
– Ну как вы мыслите, - Никита Иваныч спрашивает, - ну будь у вас и факс и ксерокс... Что бы в с ними делали? Как вы собираетесь бороться за свободу факсом? Ну?
– Помилуйте. Да очень просто. Беру альбом Дюрера. Это к примеру. Беру ксерокс, делаю копию. Размножаю. Беру факс, посылаю копию на Запад. Там смотрят: что такое! Их национальное сокровище. Они мне факс: верните национальное сокровище сию минуту! А я им: придите и возьмите. Володейте. Вот вам и международные контакты, и дипломатические переговоры, да все что угодно! Кофе, мощеные дороги.... Рубашки с запонками. Конференции...
– Конфронтации...
– Гуманитарный рис шлифованный...
– Порновидео...
– Джинсы...
– Террористы...
– Обязательно. Жалобы в ООН. Политические голодовки. Международный суд в Гааге.
– -Гааги нету.
– Лев Львович сильно помотал головой, даже свечное пламя заметалось:
– Не расстраивайте меня, Никита Иваныч. Не говорите таких ужасных вещей. Это Домострой.
– Нет Гааги, голубчик. И не было.
В этом диалоге то еще замечательно, что он пародирует разговоры интеллигентов из «Одного дня Ивана Денисовича»: Цезарь объясняет кавторангу художественные прелести «Броненосца Потемкина», а кавторанг в ответ выражает полную готовность сожрать червивое мясо, из-за которого начался знаменитый матросский бунт. Вообще мне случилось уже говорить, что «Кысь» на лексическом уровне воспроизводит словесную ткань солженицынской повести, а сюжетно - роман Набокова «Приглашение на казнь». Но в отличие от кавторанга Толстая не согласна довольствоваться субпродуктами, даже если у них знаменитый брэнд-нэйм.
Есть, мне кажется, и другая причина отталкивания Толстой от западного мышиного рациона. Это как раз ее напряженное и чуть ли не органическое западничество. Ее волнует и, пожалуй, соблазняет судьба Набокова. Она ее на себя, похоже, не раз примеряла. В ее рассказах мастерски воспроизводятся набоковские интонации, да, пожалуй, и сюжеты. Призраки каких-то завлекательных возможностей являет Толстой этот двуязыкий змей.
В этом убеждает больше всего, как ни странно, статья Толстой - нет, не о Набокове, а о феномене Андрея Макина - того самого русского, который, научившись у бабки-француженки, застрявшей в советской России, чужому языку, сумел стать во Франции французским писателем. Во всяком случае преуспевшим французским писателем.
То, что Макин писатель небольшой и что его сочинения фальшивы, понять отнюдь не трудно. Я читал переведенные отрывки из его нашумевшего «Завещания Шарлотты» в журнале «Знамя». Фальшь в том, что о русской жизни, о русско-советских реалиях пишется по-французски, а потом это еще переводится на русский. В этих перемещениях литература исчезает. Даже из английской рецензии на очередной опус Макина, читанной в Нью-Йорк Таймс, видно, что эта литература - в сущности китч. Непонятно, что привлекает самих французов в этом казусе - может быть, действительно его, Макина, очень правильный французский язык. Французы в этом отношении пуристы и шовинисты. А писать по-французски, то есть литературные тексты писать, знаем мы из Эренбурга,- одновременно очень просто и очень трудно. Просто потому, что язык сам по себе очень литературен, сам являет некое художественное построение, а трудно потому, что каждый раз нужно что-то радикальное придумывать для преодоления этой общелитературной инерции. Скорее всего, Макин достиг первого уровня, когда писать по-французски легко. Плюс экзотическая биография, в век масс-медии способствующая всяческому паблисити.
Как бы там ни было, Татьяна Толстая уделяет этому байстрюку (или, по-западному, бастарду) повышенное внимание - большую, в сорок страниц статью под названием «Русский человек на рандеву». Ей-богу, сам по себе Макин художественного
интереса не представляет. Куда интереснее интерес к нему Толстой. Она пишет:Макин - не Набоков. Другой масштаб, другие запросы, другая предыстория. Странно и интересно, - нет слов, - видеть нам, пишущим русским ... как складывается судьба одного из нас на очередном витке судьбы российской словесности. Странно видеть, как, уходя из сферы притяжения русской литературы, русский человек, надев чуждый ему костюм чужого языка, не мытьем, так катаньем, не криком, так шепотом заставляет обратить на себя внимание совершенно чужих и равнодушных в сущности людей, чтобы, отчаянно жестикулируя, объясниться по поводу того, откуда, как, с чем и зачем он к нам пришел. Пришел все с тем же багажом путешествующего циркача: траченным молью зайцем из цилиндра, разрезанной пополам женщиной, дрессированными собачками: «Сибирью», «русским сексом», «степью», картонным Сталиным, картонным Берией (как же без него), картонными лагерями, - пришел, и ведь добился внимания, и ведь собрал все ярмарочные призы.
Можно ли назвать всю эту историю поучительной? Характерной? Опять-таки не знаю. Почти уверена, что в России - если говорить о премиях - Макину не достался бы ни тяжеловесный логовазовский «Триумф», ни надменный «Букер», ни суетливый «Антибукер», ни державные медальки госпремий, сомнамбулически пришпиливаемые к грудям награждаемых не читающим книжки Ельциным. ...
Хорошо бы это было?
– спрашивает далее Татьяна Толстая.
– Нет, нехорошо, несправедливо. В годы разброда и шатаний мы, я думаю, не настолько богаты, чтобы бросаться и таким диковинным свидетельством нашего существования, как этот словесный метис, культурный гибрид, лингвистическая химера, литературный василиск, который, если верить старинным книгам, являл собой помесь петуха и змеи, - нечто летучее и ползучее одновременно.
Хорошо, однако, то, что сама Толстая заслужила этот тяжеловесный логовазовский Триумф (вот и новые русские на что-то сгодились). И что не нужно ей ни ксероксов, ни факсов - что она самодостаточна и существует помимо перевода.
И мы охотно извиним ее женскую слабость - боязнь мышей.
Из огня да в полымя
Современный мир, как известно, заворожен визуальными образами, современная культура утратила словесные приоритеты, стала изобразительной, апеллирующей к глазу куда в большей степени, чем к сознанию. Главнейший нынешний источник информации - телевидение, оно приучило мир глядеть на экран с картинками, скорее чем думать. Зрительное впечатление куда важнее сейчас, нежели аналитическое размышление, выраженное словесно: и действует сильнее, и времени меньше требует для реакции. Современная культура иконична, пиктографична, она оперирует знаками не абстрактными, как буквы, а непосредственно воспринимаемыми на элементарно чувственном уровне. Когда вы видите на экране трупы убитых бомбами афганских детей, то этого как бы уже достаточно для вывода, и вывод этот будет склоняться не на сторону Америки, а скорее на сторону тех, кто спровоцировал ее на военные действия. Как писал лефтистский поэт Пабло Неруда: «А по улице кровь детей текла просто, как кровь детей». Прочитав такое, кто будет размышлять о подлинных мотивах и перипетиях гражданской войны в Испании? Но это по крайней мере стихи мощные.
Среди визуальных имиджей нынешней афганской войны на первое место, после недавнего хита - мусульман, бреющих бороды, - вышли фотографии афганских женщин, снимающих свои традиционные одежды; в Советском Союзе это одеяние в свое время называлось паранджа, здесь и сейчас это называется бурка. Пишут об этом и картинок помещают так много, что создается впечатление, будто это едва ли не главная победа и чуть ли не конечная цель войны. Чрезвычайно популярной темой было также включение женщин в афганскую делегацию, обсуждавшую в Германии проекты мирного урегулирования. На этом настаивали как на непременном условии - настаивали, понятно, не сами афганцы. Женщины действительно появились: Сима Вали, уже двадцать три года живущая в Соединенных Штатах, Рона Пансури из Германии, дочь бывшего афганского королевского посла, и Амена Сафи Афзали - от Северного Альянса; в отличие от первых двух эта в разговоры с журналистами не вступает и никаких комментариев не делает.
Более обнадеживает другое - появление если не женского движения, то смелых женщин в самом Афганистане. Героиня дня сейчас - Сорайя Парлика. О ней подробно написал журнал Тайм от 3 декабря. Вот некоторые сведения оттуда:
Афганская феминистка, 57-летняя Сорайя Парлика, знакома с превратностями жизни. Еще в 1979 году она была арестована и подвергнута пыткам за организацию подпольной группы, выступавшей против тогдашнего афганского диктатора Амина (которого позднее убрали его же советские покровители). Она возглавляла афганский Красный Полумесяц до того, как моджахеды взяли Кабул в 1992 году. Сейчас она возникла как лидер пока не широкого, но растущего подпольного движения афганских женщин. По освобождении Кабула от талибов она выступила с планом демонстрации женщин, снявших бурки, у здания ООН в Кабуле и с требованием включения женщин в будущее правительство Афганистана, но полиция сказала, что не гарантирует безопасность демонстрации.