Русский ад. На пути к преисподней

– Не скрою… – Бурбулис чуть-чуть подался вперед и наклонил голову, – ты нужен мне, прежде всего мне, понимаешь? Ты будешь выстраивать… именно выстраивать, Алеша… мои отношения с вашим братом – журналистом. Причем выстраивать их неторопливо, словно камушек к камушку; будешь отбирать умных и преданных нашему делу людей. Будешь публиковать статьи против наших противников. Не только коммунистов, они у нас живые мертвецы; куда опасней, мой друг, иные люди, которые сейчас вроде бы с нами, но на самом деле это все те же «красные директора» – Скоков, например.

Еще опаснее Руцкой. Вот с кем у нас открытая война!

Ты обязан знать все, что пишут обо мне газеты. Запоминать имена тех, кто пишет негативно, встречаться с этими людьми, если это, конечно, не «Советская Россия» и не «Правда», – ты парень контактный, легкий, вот и будешь… да? превращать моих врагов в моих же друзей, ибо дружба со мной гораздо продуктивнее и умнее, чем борьба. Это ясно? Ты все понял, Алеша?.. Надо начинать строить образ Бурбулиса! Настоящий образ! Не линейный! Каждый из нас ни на кого не похож, так ведь?.. Свяжись с Карауловым из «Независимой газеты», с Леней Млечиным – работайте, мальчики! Но знай, в твоем лице, Алеша, мне нужен человек родной. Как жена, допустим… Или – как сын. Мы поможем тебе перебраться в Москву из твоей деревеньки, сделаем квартирку, небольшую, но уютную, чтобы ты и я могли бы контактировать неформально, так сказать, сугубо дружески, как родные люди. Мы с тобой, Алеша, быстро найдем общий язык, я так чувствую, я… редко ошибаюсь… – ну что, я не прав?..

Услышав про жену, Алешка все понял и теперь – тихо веселился. «Как я ему… – а?» – мелькнула мысль.

– Вы правы! Вы ужасно правы, Геннадий Эдуардович!

– Ну вот и славно! Какая ты умница, Алеша!

Он, казалось, был очень доволен.

– Вы мне очень симпатичны, Геннадий Эдуардович. Как политик.

Бурбулис быстро повернул голову:

– Ну-ка, посмотри мне в глаза! А как человек? Как мужчина?

– Тем более как человек, – добавил Алешка. – Только не пойму, Геннадий Эдуардович… зачем меня из «Известий» выгнали?

– Чтобы ты, – Бурбулис мягко улыбнулся, – почувствовал вкус к теневой политике, Алеша. «Известия» от тебя никуда не уйдут, захочешь – вернешься, причем с повышением!

– Когда приступать?

– Ты уже приступил. Теперь скажи… – Бурбулис пристально посмотрел на Алешку, – тебя ничто не смущает?

– А я не девочка, Геннадий Эдуардович!

– Вот и славно! Вот и славно, Алеша, что ты не девочка… Я все понял, меня это устраивает. Приступай к работе!

– Можно не сразу, Геннадий Эдуардович? – Алешка встал. – Через полчаса у меня интервью с Руцким, в воскресенье Руцкой летит в Тегеран и берет меня с собой.

Бурбулис откинулся на стуле, потом встал и прошелся по кабинету.

Он ходил тихо-тихо, по-кошачьи; Алешка сразу обратил внимание, что на Бурбулисе не легкие ботинки, как у всех, а домашние тапочки.

– Опасная дружба, Алеша! – наконец сказал он. Вице-президент России Руцкой – подлая фигура. И временная. А дружить надо с постоянными людьми, так я считаю, мой друг. Не с юродивыми.

– Да… какая там дружба! – Алешка махнул рукой. – Просто я… вообще нигде не был, даже в Турции, а мне… обещали интервью с Хекматьяром.

– Кто обещал? – Бурбулис внимательно посмотрел на Алешку.

– Андрей Федоров.

– Это из МИДа?

– Теперь он советник Руцкого.

– Опасная дружба! – повторил Бурбулис и вдруг – опять улыбнулся.

Он уселся на диванчик из черной кожи и как-то сладко-сладко взглянул на Алешку.

– Могу не ехать, Геннадий Эдуардович…

– Ладно, гуляй! Текст Руцкого сразу закинь Недошивину. Как приедешь, пиши заявление. А еще лучше… – Бурбулис задумчиво барабанил пальцами по собственной коленке, – лучше… пиши-ка его прямо сейчас. Там, в приемной…

Бурбулис вдруг вскочил и резко подошел к Алешке:

– Учти, Алексей, я ведь… – человек преданный… – он смотрел на него как на сына. – И я – человек с тайной… Да и ты, я же вижу… человек с тайной. Тайна сия… сам понимаешь… велика есть, ибо в своих высших проявлениях любовь, Алексей, всегда затрагивает те же струны души, что и смерть. Ты… Ты понимаешь меня?..

Вопрос повис в воздухе.

– А как же, Геннадий Эдуардович… – Алешка кивнул головой. – Что ж тут не понять…

На самом деле, он вообще ничего не понимал.

– Ну а теперь иди.

– До свидания, Геннадий Эдуардович!

– Привет.

Алешку душил смех.

Случайно или не случайно, но Недошивин был в приемной.

– Ну как, Алексей Андреевич?

– Нормально… Жора. А можно листик?

– Господи, для вас… – засуетился Недошивин, – за честь почту, за честь…

«Государственному секретарю Российской Федерации господину Бурбулису Г.Э.

Прошу согласия на мою работу в пресс-службе Президента РСФСР…»

Недошивин аккуратно заглянул через плечо.

– Поздравляю, Алексей Андреевич!

– Рано пока, – возразил Алешка и вдруг громко, отчаянно захохотал.

– Что случилось? – подлетел Недошивин. – Может, водички?

Он привык к тому, что люди от Бурбулиса выходили в разном настроении.

– Ничего, ничего!.. – Алешка весело взглянул на Недошивина. – Это я от радости, Жора, от радости… так сказать…

11

Александр Исаевич ходил и ходил вдоль забора – если бы в Кавендише была весна, забор, конечно, был бы уже цветущей изгородью, но сейчас осень, гадко, да еще ветры, постоянные ветры; Кавендиш – это гигантская аэродинамическая труба, где ветер быстро превращается в стихию.

Александр Исаевич так и не привык к холодам, не сумел. Советские лагерники (как и партизаны в войну) не боялись холодов, не замечали их; «на зоне» не было, например, гриппа, ни одной эпидемии за все эти страшные годы – исторический факт!

А у Александра Исаевича – привычка: когда он думал – он ходил, мерил землю (или балкон, у него был длинный-длинный балкон) ногами. Мыслить – это работа, нельзя, невозможно, мыслить и… завтракать, например, – невозможно!

Живя уединенно, Александр Исаевич нуждался в еще большем уединении. Люди тяготили его, а семья, Наталья Дмитриевна, их дети, это обязанность, его долг перед жизнью, если угодно, но не более того; Александр Исаевич уходил в кабинет, к дивану, садился поудобнее и… закрывал глаза.

Какая это сладость – думать! Искать в себе, выписывать мысль! Как тащит его, тащит к себе одиночество!

Александр Исаевич умел смотреть в свои собственные глубины, ему всегда – всегда! – был интересен прежде всего он сам, Александр Солженицын; зачем ему кто-то, если там, в его глубинах, в его душе – целая страна?

Он мог бы часами, наверное, сидеть на этом протертом диване, но почему-то главные решения являлись ему только когда он ходил – с блокнотам и шариковой ручкой, которая пишет фломастером, похожим на чернила.