Русский ад. На пути к преисподней
Шрифт:
– Какой-какой, Евгений Иванович?
– Философский.
– Понял, наливаю…
– Мне коньяк. Хватит, хватит…
– Н-ну, где моя командирская кружка?!
Кривое, пузатое чудище из белого алюминия стояло здесь же, среди бутылок.
– В Завидово, Паша, будет принято решение отделить Россию от Советского Союза. Твое здоровье!
– А на кой хер, Евгений Иванович, ей отделяться? – Грачев зевнул.
– Вот это, Паша, я и сам не пойму.
– Значит, озаримся!
Грачев по-гусарски согнул локоть и припал к кружке.
– Меня с утра вызвал
– Ишь как… – сморщился Грачев. – А Бурбулис, между прочим, мог бы и сам жопень поднять!
– Ну, генерал, какое настроение?
Грачев стал очень серьезен:
– Сказать «хреновое» – значит ничего не сказать, Евгений Иванович.
– И у меня, Паша, хреновое.
Где-то там, наверху, гаркнула ворона, напугала воробьев и притаилась, подлая, оторавшись.
– ГКЧП тоже вот так начинался… – бросил Грачев. – Придумают черт-те что, а нас потом – к стенке.
– Лучше к стенке, чем в отставку, – пошутил Шапошников.
– Да как сказать…
Помолчали. В беседку ползла осенняя хмурь, небо как могло прижималось к земле, будто от холода.
– Зачем все-таки Союз рушить… а, Евгений Иванович?
– Михаил Сергеевич остое…нил, – объяснил Шапошников.
– Ну и что теперь?
– А как от него избавиться, Паша? Убивать – жалко, вот и приняли, значит, другое решение.
Шапошников глядел куда-то в небо. «Как же он их всех ненавидит…» – вдруг понял Грачев.
– А с армией что будет, Евгений Иванович?
Капнул дождик. Или это только так показалось?
– Бурбулис говорит, все остается как есть; Генштаб в Москве, на месте, в республиках Москва руководит по общей… так сказать… линии, а по продовольствию, соцкультбыту и т. д. – местные.
– Двойное подчинение?
– Вроде того.
– Все ясно.
– Что тебе ясно?
– Офонарели, что…
Нет, дождик все-таки пошел. Адъютант тут же принес плащ-палатки, но Шапошников его отогнал:
– Короче, Паша, я сам не понимаю. Россия – уходит, а осенний призыв – остается. Выходит, хохлов набираем как иностранцев… так, что ли? Так это уже не хохлы будут, тогда это наемники. Я, значит, спрашиваю: «Геннадий Эдуардович, объясните, Киевский военный округ это теперь Группа советских войск под Киевом, я правильно понял?» А он, бл… обиделся: я… вроде как… из него дурака делаю!
Грачев захохотал так, как могут смеяться разве что военные.
– Еще малек, Евгений Иванович… – он кивнул на бутылку коньяка. Бутылка была уже почти пустой, но рядом стояла еще одна – не початая.
– Неудобно, слушай. Ехать пора.
– ГКЧП тоже вот так начинался, – повторил! – взорвался Грачев. – Один к одному.
– Да… да… Им бы все нашими руками… – кивнул Шапошников.
Он все время отводил глаза.
– Почему, спрашивается, все кричат, что ГКЧП – военный переворот, а? Почему – не вице-президентский, Евгений Иванович? Там ведь Янаев был, между прочим! За главного! Его ж провозглашали, не Язова! Только они все… это ж не Картер,
который говорил Беквиту накануне Ирана: «Знайте, полковник, если штурм провалится, за все отвечаю я, а не вы…»– Ельцин, Паша, все-таки… не Горбачев…
– Да все они, слушай!..
Грачев махнул рукой.
– Что решаем, командир? – Шапошников поднял рюмку.
– В тюрьму неохота, – медленно сказал Грачев.
– Я тебя понял, Павел Сергеевич.
– Да я знаю, что вы всегда все знаете…
– Так что решаем, ну?
– Что, что… видит бог, застрелюсь я, Евгений Иванович, к чертовой матери!
Грачев не застрелился.
Это была почти шутка.
Встреча с Ельциным состоялась только на следующий день – 16 ноября 1991 года.
Сутра Президент России гулял по тропинкам Завидово с Борькой, внуком; они обожали друг друга – дед и внук. Ельцину было очень хорошо с внуком, лучше, чем среди морей.
Михаил Сергеевич Горбачев совершенно не интересовался охотой – в Завидово давно уже никто ничего не строил, везде было запустение, на дорожках (небрежно, наспех почищенных), где сквозь первый снег, который вот-вот растает, то там, то здесь пробивались кустики живой травы.
Лес смотрелся ужасно: колючий, наполовину высохший, мокрый, хотя день был вроде бы солнечный и пройтись – хотелось.
– Деда… – Борька потянул Ельцина за рукав. – Бог есть?
Ельцин остановился.
– Не знаю, слушай, – честно ответил он. – Очень ха-чу, шоб был, понимашь.
– Дед, а если Бог есть, он на каком же языке говорит?
– Ну, в России он… говорит по-русски, ш-шоб его понимали… как еще?
– А в Америке?
– В Америке… Давай я тебя с ним познакомлю, слушай, сам спросишь.
Борька опешил:
– А ты с ним знаком?
– Я со всеми знаком, – хитро прищурился Ельцин. – А с ним – самые добрые отношения.
Да, день действительно обещал быть очень теплым, снег таял, кое-где даже показалась старая дорожная плитка.
– Деда, – Борька еле поспевал за Ельциным, схватив его за палец, – если Бог есть, зачем ты тогда нужен?
– Как это за-чем? – не понял Ельцин. Он даже остановился. – Я – ш-шоб управлять.
– А Бог?
– Он контролирует.
– Тебя?
– И меня, понимашь, тоже… А как иначе-то?
– Дед, – Борька скакал рядом, – а зачем тебя контролировать? Ты что – вор?
– Почему я вор? – удивился Ельцин.
– Как это почему? Вон же у тебя какая охрана… Прячешься значит. А чего тебе прятаться, если ты не вор, а?
…Никогда и никому Президент России Борис Николаевич Ельцин не признавался, что у него тайная-тайная мечта. Он очень хотел, чтобы здесь, в Москве, народ бы сам, по собственной воле, поставил бы ему памятник.
Коммунист, победивший коммунистов, то есть самого себя! Памятник – это покаяние тех, кто травил и унижал его все эти годы, кто смеялся над ним после Успенских дач, кто злобно шипел ему в спину, когда он положил на трибуну съезда свой партбилет… – покаяние тех, кто издевался над будущим Президентом России как только мог.