Русский флаг

Разбой Трифонова грозил восстановить против русских население отдаленных камчадальских острожков, а в условиях надвигавшейся военной грозы это было опасно и нетерпимо.

Завойко давно воевал с Трифоновым, но до сих пор ничего не мог поделать с богатым купцом. Запойный гижигинский исправник потворствовал купцу, а в самом Петропавловске влиятельные чиновники помогали Трифонову прятать концы в воду. Завойко нюхом чуял неладное, неудачи бесили его, а праздное любопытство чиновного люда и офицеров подливало масла в огонь.

Наконец терпение Завойко истощилось: титулярный советник Зарудный, вернувшийся ранней весной, еще на собачьей упряжке, из поездки в Верхне-Камчатск, доложил губернатору о новом злодействе Трифонова: его приказчики споили и начисто обобрали большое селение в низовьях реки Камчатки и сожгли две избы. Полицмейстер получил предписание отправиться на место и, если обвинения подтвердятся, взять Трифонова под стражу и доставить в Петропавловск.

– Давно прибыл?
– спросил Завойко, едва Губарев закрыл за собой дверь.

– Только что.
– Но заметив, что взгляд Завойко скользнул по его чистенькому мундиру. Губарев поспешно добавил: - Домой заглянул, жена совсем плоха...

– Что Трифонов?
– Завойко одолевало нетерпение.

– Осмелюсь доложить: не нашел я Трифонова.
– Брови Завойко удивленно поползли вверх, и Губарев, как всегда, оробел.
– Больше недели ждал купца в Гижиге, дорогой искал - все напрасно. Уехал-с. Жена говорит - к чукчам, за оленьими дохами; торгующий американец тамошний уверял меня, что в Иркутск - с золотом и мехами. Поди разберись, - полицмейстер пожал плечами.

– Ну-с, а как следствие, голубчик?
– спросил Завойко, темнея и поматывая головой. Он знал, что весть о новой неудаче быстро разнесется среди чиновников.

– Проведено-с, ваше превосходительство. По всей форме-с... Полицмейстер опасливо поглядывал на Завойко. Он боялся этого короткого поматывания головой, высоко взлетевшей брови, маленькой руки, барабанившей по столу.
– Селение ограблено, дома сожжены. Однако решительно невозможно сказать, кем это сделано. Местные жители затрудняются точным ответом.

– Запугал их разбойник, нож к горлу приставил - вот и затрудняются! Василий Степанович досадливо поморщился.
– Посади Трифонова на цепь, такое заговорят - уши заткнешь.

– Не могу знать-с. Трифонов не один, ведь кругом купцы... Брагин, Копылов, Бордман, Чэзз. И Жерехов, надо полагать, не без греха. Поди узнай.

– Чертовщина какая-то...
– Завойко придирчиво оглядел полицмейстера.
– А ты точно ли все вызнал?

– Смею надеяться - все, - обиделся Губарев.

– Обиды, братец, оставь, - зло накинулся на него Завойко.
– Ты, небось, ворох бумаг привез, а на что они мне? Трифонова мне подавай, приказчика его, каторжника Скосырева, в железах приведи. Слышь, Губарев, губернатор погрозил ему кулаком, - я этак погляжу, погляжу на тебя, да и выверну, чего доброго, наизнанку. И на мундир не посмотрю.

– Виноват-с, виноват-с, - монотонно повторял Губарев.

– Уж больно охоч ты виниться. Ладно!
– прикрикнул Завойко. Кликни-ка мне Луку Фомича, да и сам с ним возвращайся. Зря ты его к воровской компании присчитал.

– Луке Фомичу почтение, - небрежно обронил полицмейстер, найдя в зале сурового с виду старика.
– Василий Степанович к себе просят.

Купца этого Губарев не любил, но побаивался его языка, завидовал деньгам, жене - третьей по счету, - светловолосой и пышной как сдоба, завидовал изобильному дому Жерехова. Семейная жизнь сложилась у полицмейстера неудачно: еще в Петровском заводе взял он в жены, карьеры ради, стареющую дочь своего полкового командира; ждал быстрого продвижения по службе, а тесть возьми да и застрелись, не оставив своей многочисленной семье ничего, кроме большого карточного долга.

Чувствительный, охочий до дородных барышень, Губарев увидел вдруг, что жена его и стара и костлява сверх всякой меры. Винил ее во всех своих неудачах и бил нещадно, с упоением, бил трезвый и пьяный. Жена терпела молча, рожала ему детей, таких же глуповатых и злых, как их отец. И если полицмейстер, беспокойно помаргивая, впивался взглядом в привлекательное женское лицо и, постанывая, повторял свое любимое словцо: "Обремизился! Обремизился!" - то сослуживцы знали, что он злобится и вспоминает оставшуюся дома жену.

Губарев пропустил в кабинет статного старика с длинной, жилистой шеей, на которой сидела небольшая голова; улыбчатое скоморошье лицо, ровный венец седых волос вокруг желто-белой лысины и такая же пегая редкая бороденка клинышком.

– Вот что, Лука Фомич, - сказал Завойко, усадив гостя рядом с собой, - задумал я капиталом твоим распорядиться. А?

– Чужими деньгами куда как легче распоряжаться, - Жерехов широко улыбнулся, но маленькие глаза смотрели остро, пронзительно.
– У чужих денег крылушки, у своих гирюшки.

– Открывай дело в Гижиге, - Василий Степанович коснулся рукой горла, - вот как надо...

– В Гижиге?
– поразился Жерехов и на всякий случай сказал: - Стар я, Василий Степанович, куда мне в этакое логово...

Жерехов лучше Завойко знал Гижигу. Сорок лет провел он на чукотской земле, на Охотском побережье и в Камчатке. Знал волчьи повадки Трифонова и хитрость Бордмана - торгового американца из Бостона, обосновавшегося в устье Пенжинской губы.

– Хватит еще силенок, - усмехнулся Завойко.
– Ты, Лука Фомич, жилистый, совладаешь.

– Негоже двум клыкастым в одной берлоге.
– Купец весело тряхнул головой.
– Глядишь, и шерсть клочьями полетит, вам же, Василий Степанович, и накладно будет. Хлопотно.

– Трифонова боишься?
– в упор спросил Завойко.

– Не дюже боюсь, но и одолеть не надеюсь.
– Он повернул голову к неподвижно стоявшему Губареву и, насмешливо прищурив глаза, сказал: - Чины сколько лет Трифонова воюют, а не одолеют...

– Одолеем!
– властно сказал Завойко.
– В тюрьме сгною, подлеца, не посмотрю, что первой гильдии купец. Такое мое условие, Лука Фомич: на чистое место придешь, льготы дам, откуп винный... на первое время. По рукам, что ли?

Жерехов насторожился. Лицо его странно вытянулось, стало постным, неприветливым.

– Не охоч я, ваше превосходительство, до откупов, - пегая бороденка обиженно задрожала.
– Для такого дела и Трифонов куда как хорош. А меня от такой чести уволь.

Завойко неосторожно задел самолюбивого старика. Сорок лет торговал он в этих краях, торговал широко, прижимисто, но без волчьей жадности и приказчиков старался держать совестливых. Был для своего круга учен и охотно учил других, так что в камчатских селениях встречались люди, обязанные ему грамотой. Выписывал из столиц журналы, газеты и в большой горнице собрал изрядную библиотеку. Камчадалы и коряки издавна привыкли к Жерехову, относились к нему с доверием, но в последние годы он как-то потерял вкус к делам. Женившись, после второго вдовства, на молодой, привлекательной дочери священника из Якутска, старик словно прирос к дому, строго приглядывая за своим единственным сыном Поликарпом.