Русский Харбин

^{Открытка с видом Харбина. Начало XX в.}

без его личного участия, китайские глинобитные домики с помощью русских инженеров были заменены строителями на прочные каменные здания. Мемуарист так описывал свои впечатления об этой улице: «…подобие некое нашего Кузнецкого моста в Москве и даже петербургского Невского в уменьшенном варианте — кирпичная вычурность фасадов с куполами завершения… с «маркизами» полотняными — над стеклом витрин… и, конечно, кругло цокающая булыжная мостовая, что помнится многим…» Архитектурно отточенный внешний вид Китайской улицы позволил остаться ей одной из немногих улиц Харбина, сохранившей почти полностью свои очертания и в наши дни.

В начале XX века город-стройка уже перестал особенно удивлять горожан постоянными переменами в своем облике, но все же бурный рост всех его районов единодушно отмечался современниками как явление совершенно феноменальное. Увеличивающийся объем грузоперевозок по железной дороге и быстро растущее население города требовали новых рабочих рук, специалистов и предпринимателей в самых разнообразных отраслях знаний: ремесленников, мастеровых, учителей, врачей, адвокатов, священников, торговцев и подрядчиков.

Приток их в Харбин обусловил продолжавшийся рост новых внутригородских поселений, и, по данным городского путеводителя за 1923 год, помимо трех описанных выше районов города (Пристань, Новый город и Старый Харбин) в городских пределах существовало тогда 12 разнообразных районов. Среди них были левый берег Сунгари — Затон, Остроумовский городок, Сунгарийский городок, Госпитальный городок, Московские казармы, Корпусной городок, Славянский городок, Модягоу, Саманный городок, Алексеевка, Мостовой и Гондаттьевский поселки. На окраинах Харбина, в соответствии с избранными ремеслами, селились городские разночинцы: в Алексеевке — извозчики и ремесленники, а в Мостовом поселке — строители моста через Сунгари. В Модягоу, этом своеобразном аристократическом уголке Харбина, проживали состоятельные горожане. В 1920-х годах именно этот район стал культурным сосредоточением русской части Харбина, заселенным новыми белыми эмигрантами — людьми самых разнообразных сословий и рода занятий, в противоположность жившим там в начале прошлого века инженерам и управленцам — высокопоставленным чинам железной дороги. Вот так, говоря в общих чертах, и возник этот необычный город, очень русский по своей сути, построенный нашими соотечественниками для железной дороги мирового значения на китайской земле. Едва возведенный в самом центре богатой черноземной маньчжурской равнины, город стал расти со сказочной быстротой. Американский писатель русского происхождения Виктор Порфирьевич Петров, сам уроженец Харбина, полагал, что размах роста города был «чисто американским», и в этом смысле сравнивал его с некогда возникавшими на Западном побережье Северо-Американских Соединенных Штатов городами «шерифов и ковбоев».

Глава третья Люди города Харбина

Какова же была численность российского населения Харбина в тот период его истории, когда над Россией еще не грянули громы февральского и октябрьского переворотов 1917 года? Самые первые данные о количестве русских жителей Харбина относятся к 1899 году, ко времени, когда поселение лишь только обживалось вновь прибывшими сюда инженерами, строителями, торговцами и казаками. Согласно городской статистике того времени, в городке на тот момент проживало уже 14 тысяч человек гражданского населения и 5 тысяч чинов корпуса Охранной стражи. Первая в истории города систематизирующая перепись населения проводилась в Харбине 15 мая 1903 года, и свидетельствовала о том, что в нем проживало 15 579 русских подданных и 28 338 китайцев. Всего же в Харбине, с исключением Фуцзядяня, проживало тогда 44 576 человек всех национальностей. Была в Харбине и богатая еврейская колония, во главе которой со временем встал популярный врач Иосиф Абрамович Кауфман. Эта колония состояла из крупных предпринимателей, концессионеров, банкиров, а также людей рангом пониже — владельцев складов, мельниц и консалтинговых фирм. Впрочем, по величине своей она вполне могла соперничать с «зажиточной», по утверждениям современников, польской колонией, у которой в Харбине одно время было даже свое консульство. А кроме того, гимназия имени популярного национального романиста Генрика Сенкевича и помпезно отделанное мрамором здание Польского собрания — этот своего рода польский общественный клуб по интересам и место для воскресной «ярмарки тщеславия» харбинских панн и панночек. Возглавлял польскую колонию некто Г. Г. Эмерс, в далеком прошлом крупный землевладелец в Тифлисской губернии.

^{Синагога в Харбине}

Значительно меньшими колониями и этническими объединениями Харбина была татарская, армянская, грузинская и даже эстонская. А первые евреи из России прибыли в Маньчжурию после ратификации с Китаем договора 1897 года о строительстве Китайско-Восточной железной дороги. В основном это были лица, чья деятельность так или иначе была связана со строительством и подрядами на работы. Появление еврейских поселенцев в Северо-Восточном Китае не обошлось без попыток пограничного начальства Приамурской губернии ограничить их въезд в Маньчжурию, ибо вся Маньчжурия подпадала под статус «100-верстной приграничной полосы», в пределы которой, по законам Российской империи, евреям запрещался въезд. Извещенный о принятых в губернии ограничительных мерах по перемещению евреев, военный министр Российской империи Генерального штаба генерал-лейтенант Виктор Викторович Сахаров особой телеграммой напомнил приамурскому генерал-губернатору Николаю Ивановичу Гродекову телеграммой от 15 декабря 1898 года о неукоснительном соблюдении данного закона. При этом военный министр империи подчеркивал, что данный запрет действует «впредь до решения сего вопроса в установленном порядке». Такая формулировка не была чем-то, из ряда вон выходящим, и в те годы была общепринятой в правительственных кругах, когда речь заходила о правовом статусе евреев. Как известно, министр финансов С. Ю. Витте в мемуарах сокрушенно назвал данный подход правительства «фарисейской формулой». Впрочем, приамурский генерал-губернатор Гродеков хорошо сознавал все положительные стороны и выгоды для казны в допуске предприимчивых еврейских поселенцев в «полосу отчуждения». В обсуждении всех «за» и «против» с военным министром Гродеков не раз подчеркивал, что очевидным преимуществом в ходе развития городской инфраструктуры на линии при появлении там еврейского населения могло бы стать оживление коммерции. В июне 1901 года он даже направил в Петербург телеграмму на имя начальника Главного штаба и министра внутренних дел Вячеслава Константиновича Плеве с предложением все же допускать евреев в Маньчжурию в исключительных случаях, когда их пребывание «будет признано желательным интересам постройки дороги по удостоверению администрации последней». Так как окончательное решение в отношении пребывания еврейских переселенцев в Маньчжурии отдавалось в ведении администрации КВЖД, это переводило данный вопрос из правового поля политики в сферу чисто экономической целесообразности. И если на территории всего российского Дальнего Востока коммерческая деятельность евреев административно регламентировалась и контролировалась, то относительно их пребывания в «полосе отчуждения» КВЖД законодательно оформленных правил не существовало. Ибо и сама КВЖД, строго говоря, являлась не вполне государственным, а скорее коммерческим проектом, что освобождало ее руководство от необходимости придерживаться тех ограничительных условностей в отношении еврейского населения, что были предписаны законами Российской империи для предприятий государственных. Управляющий в ту пору железной дорогой генерал-майор Дмитрий Леонидович Хорват был известен, как человек либеральных взглядов, не препятствовавший притоку евреев с российской территории, выразивших свое желание принять участие в многочисленных порядных и торговых проектах, напрямую связанных с эксплуатацией дороги и развитием «придорожной» станционной инфраструктуры. По воспоминаниям главы еврейской общины в Харбине Абрама Иосифовича Кауфмана, генерал Хорват считался «замечательной личностью и исключительным администратором», чем «снискал себе уважение и симпатии всего населения».

^{Граф С. Ю. Витте}

С появлением некоторых послаблений в перемещении, первыми потянулись в Харбин евреи городов Дальнего Востока — Владивостока, Благовещенска, Хабаровска, привлеченные благоприятными экономическими условиями, а также атмосферой национальной и религиозной терпимости, созданной администрацией железной дороги в Харбине для новых поселенцев. В городе они занимались поставкой строительных материалов, товаров и продуктов для рабочих и служащих железной дороги. С самого начала промышленной эксплуатации КВЖД евреев стали принимать на работу на должности инженеров и врачей дороги, хотя преимущественно в тот период большинство из них было вовлечено в организацию подрядов на строительство и оптовую и розничную торговлю. За несколько лет активной коммерческой деятельности в Харбине, по данным на 1902 год, еврейскому населению в городе принадлежали десять коммерческих предприятий, а его численность продолжала свой неуклонный рост, составив в 1903 году уже 300 человек. С началом Русско-японской войны активизировалась общественная деятельность еврейской общины Харбина, взявшей на себя в первую очередь организацию религиозного обслуживания еврейских военнослужащих в действующей армии. В рамках этой задачи представители общины занимались распределением продуктов питания, поступавших по линии созданного в связи с войной в Петербурге специального комитета помощи, что объяснялось необходимостью соблюдения законов кошрута. На собранные инициативными группами еврейских общественников пожертвования солдаты-евреи получали также небольшие денежные пособия, дополнительное питание и белье. Кроме этого, община заботилась о раненых единоверцах, изыскивала финансирование для захоронений погибших солдат на участке еврейского кладбища, выделенном под эти цели специальным решением администрации КВЖД. По окончании войны многие из демобилизованных воинов еврейского происхождения остались на жительстве в Маньчжурии, воспользовавшись указом правительства 1904 года о праве повсеместного жительства всем воинским чинам, «кои, участвуя в военных действиях на Дальнем Востоке, удостоились пожалования знаками отличия или вообще беспорочно несли службу в действующих войсках». Харбин привлекал многих из них царившей в нем атмосферой повышенной деловой активности и возможностями ведения выгодного предпринимательства, не стесненного рамками национальных ограничений. Эти демобилизованные чины армии, обосновавшись в Харбине, вызывали к себе из западных губерний Российской империи свои семьи, родственников и обустраивались не только в городе, но и в других населенных пунктах по всей линии КВЖД. В 1906–1907 годах численность еврейского населения Харбина превысила три тысячи человек, а в январе 1909 года в городе при большом стечении народа была открыта первая синагога. Кстати говоря, сбор пожертвований на ее строительство был начат общиной за пять лет до этого. Средства на постройку синагоги бесперебойно поступали и от еврейских общин Лодзи, Петербурга, Киева, а также и других городов Российской империи. При синагоге была открыта и многие десятилетия после того работала школа.

Ничуть не приукрашивая картину этнической взаимной терпимости, современники отмечали, что все этносы, населявшие в разные годы Харбин, мирно сосуществовали с коренным населением, принимая и понимая его по-своему, в рамках собственных культурных традиций и представлений об иностранцах. Отношения же китайцев и русских, как двух наиболее крупных по численности народов, населявших Харбин, весьма точным и характерным образом изобразила в своих воспоминаниях русская поэтесса Елизавета Рачинская, некогда приехавшая в Китай в качестве эмигрантки: «…Все эти Чжаны, Суны и Ли подавали нам чай в наших по-европейски отделанных и обставленных конторах, всегда успевали вовремя поднести зажженную спичку к сигарете, небрежно вынутой из дорогого портсигара выхоленной рукой хозяина; они никогда не опаздывали доставить нам прямо на квартиру, к утреннему завтраку, в больших корзинах, свежий, еще теплый хлеб, укутанный белоснежными полотенцами; за гроши приносили на плечиках идеально выутюженные и накрахмаленные летние платья и костюмы… Они были лучшей на свете прислугой…» В этих ее строках было отражено некоторое общее, усредненное отношение второй волны русских поселенцев в Харбине, отличавшее их от первопроходцев тем, что многие прибывшие не только не полюбили страну, где прожили впоследствии многие десятки лет, но и не особенно стремились познать ее культуру и историю. А возможностей для этого даже у среднеобразованного харбинца существовало достаточно. До 1908 года русское Коммерческое училище в Харбине было единственным национальным учебным заведением в Китае, где учащимся преподавался китайский язык большими знатоками китайской филологии. Среди них особенно следует упомянуть тех русских синологов, которые приехали в Северо-Восточный Китай в первые годы прошлого века, изучали и преподавали китайский язык и читали курсы по китайской культуре. Именно они организовали Общество русских ориенталистов, опубликовали свои работы в харбинских журналах «Вестник Азии» и «Вестник Маньчжурии», написали учебники по китайской истории и, не жалея сил, переводили на русский язык китайскую литературу. Одним из таких знатоков по праву считался Павел Васильевич Шкуркин (1868–1942), читавший курс по истории Китая в одном из военных училищ в провинции Гирин и бывший весьма почитаемым преподавателем среди харбинских студентов, изучавших Дальний Восток. Среди прочих, тех, кто в большой степени стремился к популяризации китайской культуры среди русского населения города, стоит назвать и харбинского поэта Валерия Перелешина (1913–1992), занимавшегося авторизованными переводами китайской поэзии на русский язык. Еще при жизни, в 1940-е годы в Шанхае у него оказалось немало китайских учеников, с должным почтением внимавших лекциям литературного мэтра в ходе преподаваемых им поэтических «мастер-классов». Впрочем, Перелешин начал серьезно интересоваться китайской культурой не в то время, когда жил в Харбине, и где у него в 1937 году вышла первая книга, а лишь после того, как переселился в Пекин — культурный центр Китая. Но, даже живя и работая в Пекине, а потом в Шанхае, Перелешин не успел создать значительного труда по китайской культуре. Его переводы классической китайской поэмы «Ли Сао» и древнего китайского философского труда «Дао Дэ Цзин» были выполнены через много лет после того, как поэт отбыл из Китая.

^{Харбинский поэт Валерий Перелешин}

Интерес к китайской культуре, проявленный отдельными получившими хорошее образование русскими учеными, проживавшими какое-то время в Харбине, не был явлением распространенным. По существу, живя бок о бок более полувека, русские и китайцы продолжали оставаться совершенно чужими и по большей части нелюбопытными в отношении не только культурных достижений, но и обыкновенного жизненного и духовного уклада друг друга. Так, в 1920 году известный в узких кругах маньчжурский журналист и прозаик Цюй Цюбо, путешествовавший с юга Китая в Россию через Харбин, описал свои впечатления от русской семьи в своей книге с весьма красноречивым названием «Путешествие в голодную землю». В ней, между прочими наблюдениями, китайский публицист описал и знакомство с некими русскими в Харбине, не поленившись воспроизвести некий разговор со своими радушными хозяевами: «Они рассказывали мне о русской культуре, и я спросил их, что они думают о китайской культуре, живя в Китае много лет. Они говорят: Мы не побывали в Китае. Вы думаете, что Харбин — это Китай? Русские эмигранты здесь живут совсем по-русски. У нас очень немногие знакомы с китайской культурой. Мы только немного учились китайской истории в коммерческом училище». Нельзя отказать автору этих записок в некоторой наблюдательности. Действительно, с годами и даже десятилетиями, после приезда в город первых поселенцев из России, яснее обозначилась все нарастающая тенденция в школьных программах к изучению родного языка. Постепенно она вытеснила занятия китайским не только из учебных планов, но и привела к тому, что в русском сообществе в Харбине китайский язык стал считаться чем-то второстепенным. Тем, что не стоило особо изучать, если в этом не было крайней нужды. Ситуация с молодым поколением российских эмигрантов, выросших в Харбине в 1930-е годы и почти поголовно не знавших китайского языка, хорошо иллюстрирует возникшую тенденцию. Некогда известная в Харбине поэтесса, выпускница юридического факультета Наталья Семеновна Резникова, автор поэтического сборника «Песни Земли» и романов «Измена» и «Побежденная», на склоне дней, в 1988 году, признавалась: «…с сожалением должна признать, что китайская культура прошла мимо почти всех вас, выросших в Харбине…» Прошло это мимо и другой харбинской девушки тех лет, Натальи Иосифовны Ильиной (1914–1994), приехавшей в Китай в 1920 году, жившей и учившейся в Харбине, работавшей журналисткой в Шанхае и затем в 1947 году возвратившейся, благодаря покровительству всесильного МГБ, назад, в СССР.

Десятилетие спустя она опубликовала в Москве свой первый роман «Возвращение», в котором не всегда лицеприятно описывала жизнь русских эмигрантов в Китае. Из ее воспоминаний о своей жизни в Харбине и в Шанхае, а также из ее очерков о шанхайской жизни «Иными глазами», вышедших в 1946 году, читатель едва ли найдет что-либо особенно познавательное о жизни в Китае. Ибо сама китайская жизнь весьма мало интересовала острую на язык, но не вполне компетентную в вопросах китайской культуры мемуаристку, отмечают современные китайские исследователи ее творчества. Однако не только у Ильиной, случайно возникшей на небосклоне харбинской жизни, но и на страницах прозаических произведениях лучших русских писателей Харбина, внимательно изучавших китайскую жизнь, читатель редко встречается с образами китайцев, созданными на основе глубокого знания национальной жизни, быта, верований и обычаев. Даже у самого известного в Харбине русского поэта Арсения Несмелова и даровитого харбинского писателя Бориса Михайловича Юльского, в рассказах ярко описывающих жизнь русских эмигрантов в Северо-Восточном Китае, их эпизодически появляющиеся китайские персонажи по обыкновению представлены в качестве ленивых, ограниченных, но хитрых, диких или жестоких варваров. А в романах столпа маньчжурской этнографической прозы Н. А. Байкова китайцы, живущие в тайге, являют собой скорее олицетворение дикой природы, чем носителей ценностей древней цивилизации. Любопытно отметить, что проза русских писателей Харбина, иногда, для подчеркивания характерных особенностей национального китайского характера, содержит два-три китайских слова, чаще всего — «фанза» — дом и «чифан» — есть. Из этих двух слов одно было понято ошибочно: харбинские прозаики искренне полагали, что «чифан» — это имя существительное «еда», тогда как китайское слово «чифань» — это глагол. Пишущие китайцы, впрочем, также заимствовали для бытописательства немало русских слов. Среди наиболее употребляемых — «хлеб», «ведро» или «машина». Однако о большем взаимопроникновении двух языков и культур не могло быть и речи. Ведь совсем не секрет, что мало кто из русских, живших тогда в Харбине, хорошо знал китайский язык, да и сами китайцы говорили с русскими на очень примитивном наречии. А китайцев, которые имели возможность учиться в русских школах или институтах и хорошо знавших русский язык, было совсем немного, особенно до 1945 года.

Несмотря на многолетние лингвистические барьеры, у многих бывших русских харбинцев сохраняется теплая и добрая память не только о китайцах в Харбине, но и о китайской культуре в целом, а изучение ее стало делом всей жизни многих выдающихся представителей русской дальневосточной науки. Так, некоторые харбинские синологи занимались не только переводами китайских правовых и литературных источников, но и параллельно изучали этнографические особенности народов, населявших этот регион, принимали участие в различных экспедициях. Результаты их деятельности публиковались на страницах журналов «Вестник Маньчжурии» и «Вестник Азии» Общества русских ориенталистов, а также «Ученых записок Юридического факультета» знаменитого харбинского Политехнического института. Отдельными изданиями выходили монографии и научные труды по разнообразным разделам знаний. Так, известным специалистом в области международного права профессором Георгием Константиновичем Гинсом был опубликован ряд статей по этническим проблемам Китая и Дальнего Востока в целом.

^{Книга «Китайское искусство», изданная типографией КВЖД}

По количеству публикаций на данные темы не отставал от него и профессор Алексей Павлович Хионин — крупный синолог и монголист «русского Харбина» эпохи 1920–1940-х годов, выпускник Владивостокского института восточных языков, начавший свою карьеру еще в императорских российских консульствах в Кашкаре (Восточный Туркестан) и Кобдо и Урге в Монголии. В монгольской столице Хионин был генеральным консулом. С 1924 года Алексей Павлович служил в качестве экономиста Южно-Маньчжурской дороги. Год спустя его стараниями в Харбине был создан институт ориентальных и коммерческих наук, в котором он читал лекции по формам китайских судебных документов и одновременно вел занятия по китайскому языку. За время своей педагогической деятельности профессор Хионин успел воспитать несколько поколений своих учеников-синологов. Он также состоял в научных обществах и одно время был соредактором журнала «Вестник Азии», а еще занимался составлением словарей, восполнивших пробел тех лет в русской синологии и столь необходимых в условиях эксплуатации КВЖД в Маньчжурии. С 1927 по 1930 год Хиониным были подготовлены и опубликованы в Харбине «Русско-китайский словарь юридических, экономических, политических и других терминов», «Новейший китайско-русский словарь» (по графической системе). Вместе с этим в качестве профессора он читал курс монгольского языка в Японо-русском институте. В соавторстве со своим японским коллегой К. Исида ученый составил «Монгольско-русско-японский словарь», впервые опубликованный в Токио в 1941 году. Многие молодые харбинцы, прослушав курс китайского языка у Хионина, продолжали свою деятельность в области китаеведения, даже покинув родной город и находясь в других странах. В 1959 году профессор Хионин покинул коммунистический Китай, выехав в Австралию, где продолжил научную работу, сконцентрировав свои усилия над составлением полного китайско-английского словаря. Скончался Алексей Павлович в 1970 году, на 91-м году жизни. Хорошая академическая школа, а также созданные для полноценной студенческой учебы условия воспитывали в Харбине не только превосходных синологов, но и представителей других научных дисциплин. Так, один из учеников Хионина, Борис Силович Смола, ставший путешественником и этнографом Маньчжурии, составил великолепный перевод знаменитого «Памятника славной победы». Другими из плеяды известных и поистине блестящих учеников профессора Хионина стали брат и сестра Степаненковы, учившиеся в раннем детстве в китайской школе на границе Маньчжурии и вобравшие в себя подлинно «народный» язык своих классных наставников. Их знания были отшлифованы затем в русской гимназии в Харбине, а также в ходе частных занятий с Алексеем Павловичем Хиониным и И. Г. Барановым. В свою бытность студентами Степаненковы работали в китайских правительственных учреждениях, постоянно совершенствуя деловой язык. В качестве факультатива в ходе изучения китайской культуры Викторин Иванович Степаненков начал изучать буддийские трактаты на китайском языке. Изученные и осмысленные им работы он переводил на литературный русский язык. Можно представить себе степень владения Степаненковым изученным языком, а также глубину понимания переводимых им работ, если некоторые из переведенных им для русских читателей книг были малопонятны многим китайским исповедникам буддизма.