Русский край, чужая вера. Этноконфессиональная политика империи в Литве и Белоруссии при Александре II

В уездах Бельском и Белостокском, от близости поляков и частого с ними сообщения, язык, местами белорусский, местами малороссийский, подчинился некоторым изменениям, отчего образовалось несколько оттенков того и другого языка, которыми говорят жители русского происхождения; при всем том эти подречия сохраняют свой коренной тип, по которому русское население страны резко отличается от польского [468] .

По этой логике, множество диалектов и, соответственно, разновидностей «русской народности» напоминало о последствиях польской экспансии (словно крона дерева, чья неровная форма запечатлела буйства стихий) – однако не только о них, но и о жизнестойкости исконно русского люда перед ассимиляционным напором с запада. Перечисление «племен» звучало торжествующим «вот как нас много!», а актуализация древних летописных названий низводила эру Речи Посполитой на этих землях до уровня затянувшегося сна истории. Это нашло выражение и в картографическом опыте коллеги Бобровского по Виленской губернии А. Коревы, который показал в цвете территории компактного проживания «белоруссов», «черноруссов» и «кривичей» (последние у него не предки, как у Бобровского, а современники и соседи первых) [469] . Такое применение статистики этнических различий, конечно, не отвечало стандартам беспристрастной науки, но все-таки отличалось от более поздней гомогенизирующей и нивелирующей политики и идеологии. Это был способ оспорить польское первенство в крае, не ввязываясь во фронтальный конфликт с польскими элитами.

468

Материалы для географии и статистики России… Гродненская губерния. Ч. 1. С. 619–623.

469

См. репродукцию карты и комментарии: Западные окраины Российской империи. С. 176 прим. 61 и вклейка.

В некоторых случаях актуализация восточнославянских топонимов и этнонимов на землях бывшей Речи Посполитой сопровождалась не только историческими спекуляциями, но и попытками символически возвысить самое определение «русский». В 1862 году обрусевший литовец С.П. Микуцкий, впоследствии принявший самое активное участие в мероприятиях виленских властей по переводу литовской письменности с латинского на кириллический алфавит [470] , делился с этнографом, собирателем белорусского фольклора москвичом П.А. Бессоновым весьма неординарными мыслями: «С XVI века педанты-грамотеи стали вводить в книжный язык речения: Россия, российский, – пора бы изгнать из официального слога эти педантские слова и писать: “Император и Самодержец всея Руси”, “Русская Империя”. В известное время Русь разделилась на Восточную, Московскую, или Черную, т. е. податную (потому что она платила дань монголам), и Западную, Литовскую, или Белую… Стало быть, названия Черная и Белая Русь имели историческое основание» [471] . (Далее Микуцкий оспаривал применение названия «Черная Русь» к местностям Северо-Западного края.)

470

Subacius G. Development of the Cyrillic Orthography for Lithuanian in 1864–1904 // Lituanus. 2005. Vol. 51. № 2. Р. 29–55.

471

ОПИ ГИМ. Ф. 56. Ед. хр. 505. Л. 45 об. (письмо Микуцкого П.А. Бессонову от 27 ноября 1862 г. В следующем году, уже после начала Январского восстания, Микуцкий направил анонимное письмо генерал-губернатору М.Н. Муравьеву, где снова предлагал «изгнать из официального слога» слова «Россия» и «российский» и приписывал их появление в русском языке «иезуитско-польскому внушению». См.: РГИА. Ф. 1670. Оп. 1. Д. 9. Л. 120 [атрибутируется Микуцкому на основании общего содержания, ряда конкретных высказываний и особенностей словоупотребления]).

Открытие заново языкового и культурного разнообразия края происходило в будоражащей атмосфере политической неопределенности, свойственной началу правления Александра II. На этой волне возникали замыслы формирования, как сказали бы мы сейчас, переходных, раздвоенных или гибридных идентичностей – более «мягких», чем те, которые пыталась инвентаризировать официальная статистика. Нашла новое применение и идея регионально-культурного «литвинства». Уже знакомый читателю А. Киркор предложил властям план действий по отношению к дворянству северо-западных губерний, которые должны были возвеличить независимую от Польши память о Великом княжестве Литовском и раскрыть дворянам глаза на их родство с простонародьем. Киркор толковал о «развитии литовской национальности» (в тогдашнем значении народного характера, качеств и т. п.), избавленной от необходимости подражать полякам и призванной сблизиться с Россией, сохраняя при этом свою неповторимость. С этой точки зрения, придуманная Н.Г. Устряловым схема русской истории, согласно которой Великое княжество Литовское было, в сущности, «русским» государством, не могла его удовлетворить [472] .

472

Об исторических аргументах Киркора см., напр.: Долбилов М.Д., Сталюнас Д. «Обратная уния»: Проект присоединения католиков к православной церкви в Российской империи (1865–1866 гг.) // Славяноведение. 2005. № 5. С. 19–21.

Особенно интересна записка Киркора, поданная в 1857 году в Министерство народного просвещения в подкрепление ходатайства об издании в Вильне журнала на польском языке и раскрывающая, по словам автора, «образ воззрения моего на Литовский край и мои политические верования». Он объяснял, почему император не должен опасаться активизации общественной жизни в Северо-Западном крае, и сочетал в своих доводах традиционный династический легитимизм с напоминающей славянофилов апологией «народа». Хотя местоимение «мы» перемежается в тексте с наименованием «литовцы» («Многие жестоко ошибаются, полагая, что интерес славянский чужд для литовцев. …Мы рады делить общие судьбы славян…»), на вопрос о том, что значит быть литовцем, автор не дает прямолинейного ответа. Конструируемому им сообществу не нужны такие жесткие скрепы, как единый язык, а единая – католическая – вера хотя и приветствуется, но помещается в один ряд с благодарностью монарху за внимание и покровительство краю. Для благородного сословия, от лица которого Киркор обращается к имперским властям, воспитание в себе литовского самосознания совместимо с сохранением верности польскому языку и культуре:

Надобно развить в нас чувство самостоятельной, а не мечтательной национальности. …Надобно отделить наши интересы от интересов Польши. …Конечно, мы много усвоили от поляков, а главное, и самое важное, язык, да мы и не дадим [себе] напрасного труда переучиваться, – этот язык в образованном сословии сделался уже народным, но разве это нам мешает изучать русский язык и саму Россию во всех отношениях?

В свою очередь, привязанность к России оставляла место и эмоциональному самоотождествлению с простонародьем, крестьянством, в котором рано или поздно предстояло распознать единоплеменников:

…Простой народ здесь один сохранил свою национальность неприкосновенной; невежество затмевает ее, над нею тяготеет какое-то смешение польско-литовского элемента, но народ наш до сих пор верен заветам предков: его язык, обычаи, нравы так живо напоминают давно минувшее, и ежели когда-нибудь он скинет с себя кору невежества, ежели восчувствует свою национальность, его безотчетная любовь к родине заменится в благородный патриотизм, и он поглотит нас в своем сонмище, осмеет наше невольное порабощение чуждым элементом [473] .

473

Staliunas D. Lietuviskojo patriotizmo pedsakai XIX a. viduryje // Lietuvos istorijos metrastis. 2000. Vilnius, 2001. P. 317, 320–321 (цитата из публикации оригинального текста на русском языке).

На практике Киркор старался содействовать воплощению этого идеала. Состоя в Виленской археологической комиссии, он с энтузиазмом разыскивал источники по истории Великого княжества Литовского, собирал для музейной экспозиции предметы старины; «витовтомания» («…славный князь Витовт превосходил умом едва ли не всех тогдашних властителей Европы», – читаем в той же записке [474] ) была визитной карточкой комиссии [475] . В то же время он посвящал немало сил этнографии литовцев, и его публикации 1850-х годов помогли местной интеллигенции хотя бы отдаленно представить себе быт и обычаи сельских жителей тех уголков Ковенской губернии, куда жителям Вильны нечасто приходилось выбираться [476] . Литвизация, за которую ратовал Киркор, не отвечала строго ни этническому, ни гражданскому принципу нациостроительства. Литва в его проекте, как доказывает Д. Сталюнас, была историко-культурным регионом [477] , принадлежность к которому могла вызывать у пестрой – разноязыкой, разносословной – массы жителей общие патриотические чувства. Такая форма самосознания допускала своего рода многоуровневую лояльность: законопослушность и политическая благонадежность не перечеркивалась симпатией к ценностям, усвоенным вне рамок русской истории и культуры.

474

Ibid. P. 318.

475

См. подробнее: Мизернюк Н. К истории Виленского музея древностей // Славянский альманах. 2003. М., 2004. С. 148–163.

476

См., напр.: [Киркор А.К., Кукольник П.В.] Черты из истории и жизни литовского народа. Вильно, 1854.

477

Staliunas D. Lietuviskojo patriotizmo pedsakai XIX a. viduryje. Р. 316.

Проект Киркора обозначил для виленских чиновников предел, за которым эксплуатация этнокультурного разнообразия и неопределенности становилась уж слишком обоюдоострой. Конечно, от их взгляда не ускользала этническая и языковая специфика литовского крестьянского населения. И накануне, и в особенности после Январского восстания виленские русификаторы пытались пристегнуть литовскую самобытность к «русскому делу», найти в ней противовес польскому присутствию [478] . Но та «литовская национальность», о которой твердил Киркор, казалась им подозрительно расплывчатой – ведь ею предполагалось охватить и польскоговорящую знать, и ее вчерашних крепостных, для кого польский не был родным языком. Неудивительно, что «витовтомания» Киркора не нашла поддержки у властей, а после 1863 года одних только его высказываний о легитимности польскоязычия местного дворянства было достаточно, чтобы его же рассуждения о величии общего для всех жителей края литовского прошлого воспринимались как еще одна польская уловка.

478

Idem. Making Russians. Р. 233–277.

Впрочем, уже в конце 1850-х годов, наряду с описаниями русскости в терминах «племенного» разнообразия, чиновники, статистики и картографы вырабатывают приемы идентификации русского населения через противопоставление его в целом полякам и католицизму. Уже в «Материалах для географии и статистики России» мы видим манипуляцию критериями определения русскости с целью завысить долю населения, официально причисляемого к русским [479] . В отчетах по губерниям, где православных насчитывалось значительно больше, чем католиков (например, в Минской – 698 тысяч православных против 183 тысяч католиков), за детерминанту русскости принималась именно православная вера. В тех же случаях, когда численное преобладание православных над католиками не было столь очевидным, зато пропорция (номинально) русских к полякам была более высокой, статистики предпочитали вести счет русским по «народности» («племенам»). «Народность» же, как мы видели выше, устанавливалась посредством зачастую произвольного заключения о родном языке или «наречии» данной группы населения. Именно таков был случай Гродненской губернии, где значительная часть говорящих на белорусских диалектах (следовательно – русских, по официальной статистике) крестьян и мелкой шляхты исповедовала католицизм. Здесь на 54 % православных во всей массе населения приходилось 34 % католиков – перевес явно не абсолютный; зато переключение на критерий «народности» давало более утешительную цифру: 78 % русских против 10 % поляков [480] . Излишне говорить, что чиновники хорошо понимали условность этих показателей преобладания [481] : абсолютное численное большинство русских / православных само по себе не перевешивало экономического и культурного влияния польских и католических элит. Но, выводя подобные цифры, власти готовили почву для мероприятий, нацеленных именно на подрыв такого влияния.

479

По мнению А.А. Комзоловой, специалисты по этнографической статистике, действуя в интересах научного знания, первыми сформулировали вывод о «русском» характере Северо-Западного края, тогда как власти лишь повторили это утверждение и использовали собранные материалы «прежде всего в качестве орудия пропаганды». При этом были проигнорированы сведения, досадно усложнявшие картину преобладания «русских» над «поляками» (Комзолова А.А. Арифметика русификации: Статистика этноконфессионального состава населения Северо-Западного края Российской империи (середина XIX века) // Петр Андреевич Зайончковский: Сборник статей и воспоминаний к столетию историка / Под ред. Л.Г. Захаровой. М., 2008. С. 550–564). Мне представляется неоспоримым различие в подходах между учеными и бюрократами, но очевидно и то, что уже в конце 1850-х годов статистики догадывались о том, какого рода выкладки имеют больше шансов устроить чиновников, и прибегали к произвольным интерпретациям данных, к натяжкам и ретушированию.

480

Staliunas D. Nationality Statistics and Russian Politics in the Mid-Nineteenth Century. P. 104–105.

481

К примеру, составитель тома по Минской губернии, фактически постулировавший тождественность православия и русскости, в то же время признавал внутреннюю фрагментацию православного населения – там, где «большинство, исповедуя по наружности одну веру православную, представляет, в сущности, две отличные одна от другой части: бывших униатов и издревле православных. Недоверчивость и даже нерасположение первых к православному духовенству обнаруживались иногда слишком ясно…» (Материалы для географии и статистики России… Минская губерния / Сост. И. Зеленский. Ч. 1. СПб., 1864. С. 569).

Сходная тенденция наблюдалась и в современной официозной картографии. Известный военный картограф Р. Эркерт, прусский подданный на русской службе и типичный для той эпохи эрудит в этнографии, лингвистике, статистике и прочих смежных дисциплинах, издал в 1863 году две версии – по-французски и по-русски – этнографического атласа «западнорусских губерний и соседних областей» (во французском заглавии – «губернии, населенные полностью или частично поляками») [482] . Ученые и публицисты, настроенные более националистически, чем Эркерт, предъявили немало претензий к его работе. Например, М.О. Коялович и Бобровский критиковали его за неразборчивое приложение вероисповедного критерия национальности, вследствие чего, по оценке Кояловича, полмиллиона значащихся католиками белорусских крестьян и мелкой шляхты оказались у Эркерта причислены к полякам, хотя их католицизм был чисто обрядового свойства и не имел «национальной польской силы».

482

Petronis V. Constructing Lithuania. P. 199–209.

Кроме того, Эркерт, по мнению не жаловавшего немцев Кояловича, намеренно поместил на своих картах «лишние» для темы атласа территории с немецкоязычным населением вроде Силезии: эта развернутая к западу картографическая перспектива, полагал Коялович, намекала на незаменимость прусских и российских остзейских чиновников и военных в управлении западными губерниями России [483] . Тем не менее именно Эркерт, как отмечает в недавнем исследовании В. Петронис, продемонстрировал тот эффект политизации картографического и статистического материала, которым в дальнейшем будут пользоваться самые рьяные русификаторы. Во французском издании атласа, адресованном европейской аудитории, территория компактного проживания поляков в западных губерниях изображена меньшей, а разрозненные очаги польского присутствия среди белорусского, литовского и малороссийского населения – более редкими, чем на такой же карте в русском издании. Если первая карта должна была наглядно опровергнуть в общественном мнении Западной Европы польские притязания на западные губернии, то вторая, рисующая продвижение поляков на восток в виде довольно густой сети эксклавов, – подогреть антипольские настроения в российском обществе и правящей элите и тем самым не дать пойти на спад кампании деполонизации этого края [484] .

483

Коялович М. Взгляд г. Эркерта на Западную Россию. СПб., 1864. С. 15, 19–21, 39–40; ср.: Эркерт Р. Взгляд на историю и этнографию западных губерний России. СПб., 1864. С. 65–66. И.С. Аксаков поддержал Кояловича: «Статья Ваша против Эркерта очень хороша. Особенности Западного края дозволяют некоторое уклонение от принципа о неразрывности русской народности с православием – в том именно предположении, что тамошние окатоличившиеся русские не настоящие католики» (РО ИРЛИ. Ф. 3. Оп. 2. Ед. хр. 22. Л. 86 об. – письмо Аксакова Кояловичу от 13 августа 1864 г.).

484

Petronis V. Constructing Lithuania. P. 201 (репродукция фрагментов обеих карт), 203, 207. Словно в утешение русским читателям, Эркерт пощедрее, чем в издании на французском, «рассыпал» белорусские островки вдоль юго-восточной кромки территории компактного проживания литовцев (приблизив белорусов к Вильне); при этом южная граница расселения белорусов в Гродненской губернии заметно подтянулась к северу по сравнению с французским изданием, дав больше места малороссам. В сопроводительных текстах Эркерта эти различия не объясняются, что лишний раз свидетельствует о посторонних научной картографии мотивах таких рокировок.