Русский лабиринт (сборник)

– О! – Иван Селиванович взял один. – Гляди – это за битву под Прохоровкой. Александр Невский. Танковое сражение такое… я тебе скажу, неба видно не было. Они ж в атаку поперли, и мы тоже – встречный бой был. Грохот и лязг такие стояли, что кровь из ушей хлестала. Сильно мы их тогда… да и они нас трепали, надо сказать. Силен был немец, ох как силен. Наш танк как въе…ли, загорелось все, в глазах дым, в ноздрях гарь, вылезли, огонь сбили с себя и за фляжку – хоть глоток сделать. А в десяти метрах – фрицы из такого же подбитого танка, «Тигра» там или «Пантеры», и тоже обгоревшие, и фляжки у ртов. Ну вот – пьешь себе, а глазом косишь – рядом фрицы пьют и тоже на нас косят. Но в этот момент никто не стрелял. Чисто звери на водопое – никто никого не трогает. На это тоже нервы нужны, я тебе скажу. Так вот нахлебаешься – и врукопашную с ихним экипажем, одновременно, как по сигналу. Тогда мне одному из экипажа повезло, ранили тяжело, да в медсанбате через месяц выходили. Потом в пехоту списали. Там в разведчики определили, потом одна история вышла…из-за медсестры, набил харю одному… старшему по званию, ну и меня – тю-тю – в офицерский штрафбат. Кстати, и эту вот, «За отвагу» – за форсирование Днестра и Прута, намедни с Платоном отмечали – уже в штрафниках получил. Но потом кровью, как говорится, искупил, даже в звании повысили, награды обратно вручили – так что они ко мне не первый раз возвращаются.

Вернулся Шелапут, поглаживая свой ежик на голове. На костяшках была заметна свежая ссадина.

– А Артист где? – поинтересовался Иван Селиванович. – Недопил чего?

– Да чего-то закашлялся сильно – к себе пошел… отлеживаться. Просил извиниться.

– Ну ладно, зашел – и то хорошо. – Иван Селиванович разлил по лафетничкам водку. – Давайте, мужики, есть еще какая-то справедливость на белом свете, за нее и выпьем.

Мужчины смачно чокнулись.

– Да, батя… – Шелапут закусил коркой хлеба. – Досталось вам тогда, на войне-то. Я вот что спросить хотел – ты ж и солдатом и командиром служил, – как вы к начальству своему, то есть к старшим командирам, относились? Справедливые были люди или как везде – на кого нарвешься?

Иван Селиванович отвечать сразу не стал – помолчал с полминуты.

– Я вам, ребята, так скажу. Не то даже главное, какой у тебя взводный или ротный – или даже генерал, справедливый или нет. Главное, чтобы умный был, солдата берег. Один в бою не трусит, отчаянный, рвет на фрицевский дзот, как смертник, а старшему объяснить, что способней обойти да гранатами закидать – духу не хватает. К примеру такой случай был – еще в самом начале войны. Я как раз срочную служил – в восьмом мехкорпусе. С начала войны-то неделя прошла, полная неразбериха. Кто куда наступает, где фриц, где наши, кто спереди, кто сбоку – ничего не понятно, связи нет почти. Между флангами дивизий – разрывы километров на десять – пятнадцать. Ну а командование, не разобравшись, контрудар задумало. А чем ударять-то? Сколько немца где скопилось – ведь не знает никто. Ну и к нашему комкору кавалькада эмок прикатила – трибунал, комиссары, полковники, подполковники… Наш ротный туда же побежал – созывали всех командиров на всякий случай. Ну, этот член Военного совета фронта, не помню фамилию сейчас, чуть нашего генерала Рябышева прямо на месте не расстрелял за то, что он просил время до утра на перегруппировку. Правильно просил, как оказалось. Ну что тут сделаешь, приказали с ходу в бой – на Дубно. Ротный еще тогда сказал – займем, обещали наградить, не займем – расстрелять. Но что хуже всего – этот комиссар поставил командиром нам другого комиссара. Этого фамилию до сих пор помню, его не забудешь. Комиссар Попель такой.

Ветеран замолчал, задумался. Вспоминал.

– Ну и что дальше-то, Селиваныч? Взяли Дубно? – Шелапут наполнил лафетнички.

– Дальше? А дальше – взяли мы это Дубно, фрицы от нас такой прыти – с отчаяния – не ожидали, это верно. Но быстро окружили – крепко немец умел воевать, грамотно, не отнимешь… Ну и положили всю нашу танковую дивизию, а с ней и мотоциклетный полк. Комиссары ведь только строить умели, а воевать – шиш. Этот Попель там только мешал, хотя не трусил, даже геройствовал. Но как? Как боец, а не как полководец, едить его за ногу. Но я так скажу: лучше бы они с комкором тогда под расстрел встали – много бы жизней спасли. Из окружения совсем немного вышло, да… Тогда я первую медаль получил, где она… вот – «За боевые заслуги».

Много еще чего рассказывал Иван Селиванович такого, чего и водка не брала. Шелапут и Сергей слушали да наливали, пока все бутылки не опустели.

– Ладно, Ветеран… Селиваныч, пошел я, – сказал Сергей, – меня Василина обыскалась уже, наверное. Еще раз поздравляю!

Шелапут погладил свой ежик и тоже встал.

– Ты, батя, это… мент прав был, запри награды-то посерьезней, не носи на груди без повода, как раньше. И не показывай никому – на 9-е Мая рассмотрят и расспросят, кому интересно. Тебя и так все знают… авторитетно. Я, пожалуй, тоже пойду – смена у меня завтра.

Иван Селиванович огорчительно развел руками – ему не хотелось отпускать такую благодарную аудиторию, давно уже никому он про прошлое так упоенно не рассказывал, когда это прошлое вдруг вернулось, как и само – победоносно. Когда мужчины закрыли за собой дверь, Иван Селиванович вдруг обмяк и лег на тахту – в животе опять больно завертелась какая-то шестеренка, словно наматывая на себя кишки.

Шелапут, однако, к себе не пошел. Выйдя во двор, закурил, сев, по тюремной привычке на корточки, спрятал сигарету зажженным концом внутрь ладони, так что заметить по огоньку, что здесь кто-то есть, было в сгущающихся сумерках непросто. Вечера были еще по-зимнему холодные, но водка грела изнутри. Шелапут представил себя на месте Ветерана перед рукопашной на Прохоровском поле и покачал головой. Интересно, кто как бы себя вел там, на войне, из нынешних. Артист, эта спившаяся тля, наверняка бы при штабе кантовался или вообще себе какую-нибудь броню организовал да продуктами приторговывал. А скорее бы – в полицаи пошел, людей шибко ненавидит. Правильно он ему скулу пощупал. Ветерану, если бы про Кольку сказал, весь праздник бы испортил, бродяга. Селиваныч ведь в нем души не чаял, а тут такое… предательство, по-другому и не скажешь. Да… Серега бы в пехоте и трех дней не выжил бы, хватка не та, но погиб бы честно, тут вопросов нету. Платон, вот интересно, Платон, скорее бы, как инженер, на заводе где-нибудь в эвакуации вкалывал, те же танки выпускал. Но не филонил, ковал бы победу, как говорится, изо всех сил. И на фронт бы просился наверняка. А может, и воевал бы, он парень не гнилой, только мечтательный какой-то, до зауми. Шелапут подумал про себя. При его характере-то ему явно рано или поздно светил штрафбат, уж тропка такая. Ну а там долго не жили. Хотя вона – Ветеран не только выжил, но и награды до сих пор обмывает. Но он в офицерском штрафбате искупал, а его в какую-нибудь штрафроту – на мясо.

Шелапут закурил еще одну сигарету – от предыдущей. Да… на зоне у него тоже моменты были – пан или пропал, рукопашная или такое, о чем думать даже не хочется. На одной драчливости не выедешь, за каждым жестом и словом следить так надо, как Штирлицу, поди, и не снилось. Был и он, гражданин Кузнецов Алексей Степаныч, на грани провала, да разобралась братва в отличие от прокуроров. Тот, кого в драке пырнули, авторитетом оказался – его и местный «законник» знал уважительно. Но отбрехался, даже не отбрехался, а просто не дрогнул на разборе – ни голосом, ни взглядом. Хотя и пугали и обещали не трогать, если правду скажет. Ну так он правду и говорил – не было у него тогда ножа в руке, на том и стоял. И выстоял, а поскольку в хате себя в обиду не давал, то и авторитет у него был какой-никакой, хотя и не ихней масти он был. В общем, дотоптал зону как честный фраер, и слава Богу.

Шелапут навострил уши и прищурился в темноту – по двору кто-то крался к входной двери.

– Ну-ка, подь ко мне, Колян, – тихо, но внятно сказал Шелапут.

Колька от неожиданности споткнулся и упал прямо к его ногам. Шелапут взял его за ухо, подвинтил и приблизил к своему лицу.

– Ты что, это, недоносок? – так же тихо продолжал Шелапут. – На военные награды отморозков навел, сука? А может, твой дед за них кровь проливал, а? Хотя ты и отца своего не знаешь, откуда тебе про деда знать, сучонок безродный. Повезло тебе по молодости, а если бы ты со мной в одной хате сидел, я бы тебя первым из мальчика в девочку бы обратил. Ты хорошо вникаешь, крыса малолетняя?

Колька от боли и неожиданности разоблачения только промычал – кивнуть головой он не мог, крепко держал его ухо Шелапут.

– Ну, так вникай дальше, бродяга. Тебя ремня и мамка даст, долго помнить будешь. Но мать, какая-никакая, тебя от ментов защищать будет. А от меня тебя никто не спасет, если ты еще в нашем доме скрысятничаешь, я тебе не только ухи, я яйца твои зеленые откручу. Понятно излагаю я тебе правду жизни?

Колька снова согласно промычал, и Шелапут отпустил ухо.

– Смотри, Колян! Ветерану никто про тебя не сказал, даже менты, да и не скажет, я уверен. Но не из-за тебя, ворюга, а только чтоб заслуженного человека не огорчать. А ты теперь – тише воды и ниже травы, чтоб со всеми вежливо, Сал…Пелагею, мамку свою, слушать, а Ветерану помогать – принести чего, в магазин сбегать и все такое. И с дружками своими – шабаш. Узнаю – ну ты понял. Ты понял, сука?

Колька стоял со слезами на глазах и даже от страха не тер опухшего уха, только кивал. Шелапут заставил пацана повторить все слово в слово, потом снова присел на корточки, достал сигарету, помял в руках и уже миролюбивей сказал:

– Тебе не предлагаю, молод ишо. Но и домой пока не ходи, пусть мамка остынет, она тут тебя по всей улице искала, нашла бы – всю душу твою поганую вытрясла бы. Так что приходи позднее, к ночи, когда с нее пыл сойдет. Все – брысь с глаз.

Колька не заставил Шелапута повторять дважды, хлюпнул носом и исчез в темноте. Шелапут закурил, выпустил не видимый уже дым в темный воздух и чему-то улыбнулся. 8

До Рязани никто из Платоновых первых попутчиков не доехал – сошли кто в Ростове, кто в Ярославле. Другие были уже не так интересны ему, души, во всяком случае, он никому не открывал, да никто и не интересовался. Оставшуюся дорогу Платон все больше смотрел в окно – с полки или из тамбура, где курил чаще обычного, и, по обыкновению, размышлял над жизнью. Все подтверждалось – не надо на нее жаловаться, какой бы ни казалась. А все потому, что вот так, случайно, завсегда встретишь в России человека, которому еще хуже, чем тебе, и который, не глядя, махнулся бы с тобой судьбой. Да Платон вслух-то никогда не жаловался, все больше других ободрял, но себе – бывало, конечно… и жалеть себя было приятно. А ведь верно сказал на прощание отец Иоанн, перекрестив и его, и остальных, мол, злу противиться еще далеко не всё, куда важнее не противиться добру, а для этого его видеть надобно, ценить и приумножать по мере сил своих. Тогда Василий-матрос еще глупо хмыкнул – непротивление добру водкою, а зря хмыкнул – прав служитель. Прав, тысячу раз прав – не принимает человек в себя добро, выталкивает, неразумный, злобой своей, злобой и жадностью, обидами зряшными, потому что мнит себя лучше, чем он есть, и требует себе большего, чем достоин, а через это и места для добра в нем не остается совсем. За окном вальсировали березки, мелькали телеграфные мачты, уплывали назад бессчетные покосившиеся деревеньки, где, наверное, тоже так всю жизнь на жизнь жалуются, да живут ведь как-то, тысячи лет живут люди в России и все добру сопротивляются… Смотрел на все это Платон и все больше понимал – не зря поехал, не только во внуке дело, а что-то еще очень важное посадило его в этот поезд да повлекло за тыщу верст, не иначе – судьба.