Русский лес (др. изд.)

— Да... — и сама сняла с плеча Варину руку. — Скоро полетят, а тебе еще добираться до вокзала. Пойдем, я спущусь с тобою.

— Ничего, мы на машине, быстро... У нас ночной пропуск, а улицы совсем пустые. — Варя озабоченно помолчала, как всегда при разлуках забывая сказать что-то самое главное. — Во что бы то ни стало сохрани тот рисунок, что ты мне подарила... помнишь? На твоем месте я непременно подружилась бы с отцом... ты очень грешна перед ним. Ну, будь же хорошим ребенком, люби жизнь, приглядывай за Москвой. Ночи становятся прохладнее... пожалуйста, одевайся потеплее, отправляясь на крышу. Не провожай меня, не люблю...

Несколько мгновений, свесившись за перила лестницы, Поля ждала, что та поднимется — еще раз обнять ее, и в ту же минуту сбегающие шаги ненадолго затихли, потом снова родились, чтобы раствориться в посторонних шорохах лестничной клетки.

Успевшая добежать до балкона Поля услышала урчанье заведенного мотора и тихо произнесла Варино имя; в ответ, показалось, дважды платком махнули снизу. Во исполнение данных обещаний она подавила в себе щемящее чувство одиночества... потом стоя, руками, на ощупь, поела чего-то из тарелки и стала собираться на дежурство. Но всю ночь она не разлучалась с Варей: мысленно проводила ее через полутемный вокзал и, обнявшись, долго сидела рядом с нею у раскрыгой двери теплушки, следя за звездным блеском на убегающих рельсах. Перед рассветом, по возвращении с крыши, Поля вздремнула, не раздеваясь, и за этот короткий срок Варя окончательно ушла от нее по дороге на запад.

2

Не было сил противиться внезапно возникшему влечению: утром пораньше Поля выбежала на улицу с намерением не возвращаться домой. После долгих колебаний между военкоматом и райкомом комсомола она выбрала последний, потому что успела лично познакомиться с секретарем, когда вставала на учет. В ответ на стук юношеский голос из-за двери разрешил ей войти. Поле повезло: несмотря на ранний час, начальство находилось у себя в кабинетике и завтракало из бумажки Это был очень молодой человек в защитной гимнастерке, но не тот прежний, высокий и кареглазый, с оттенком государственной озабоченности в лице, а другой, временный, помельче ростом и попроще, с такими же синяками бессонной ночи под глазами, как у нее самой, причем и фамилия у него оказалась совсем домашняя: Сапожков.

— Простите, тут сидел один товарищ... — разочарованно начала Поля, готовая ретироваться.

Тот мельком, но зорко взглянул на посетительницу и снова уткнулся в сводку на папиросной бумаге.

— Это показывает, девушка, что редковато навещаешь свою организацию. Я уже вторую неделю тут. Сейчас дочитаю материал, посиди... — и, не глядя, протянул ей через стол второй бутерброд с чем-то знакомым и копченым, судя по завлекательному запаху. — Бери, ешь пока, я успел подзаправиться. Только осторожней: рыба сложного устройства, с крючками... — продолжал он между делом. — Все понятно: девушке надоело сидеть в тылу, девушка тоскует по настоящему, большому делу... угадал?

— Ага, — подтвердила Поля, потрясенная его прозорливостью и радуясь, что для начала все идет совсем неплохо.

Надкусив бутерброд, Поля нашла, что он маловат; уж лучше бы был менее вкусный!

— Прелестно, прелестно... — говорил секретарь, не отрываясь от сводки. — Ну, как у вас там... хлопотливая выпала ночка? Огня-то сколько скинули: прямо гибель Помпеи!

— О, на этот раз нас стороною обошло, — сказала Поля, искоса поглядывая и на стакан остывшего чаю на столе.

— Бери, бери, не стесняйся... — опять каким-то чудом догадался Сапожков, свободной рукой придвигая Поле и чай.

Все также не поднимая головы и ставя цветным карандашом энергичные пометки на полях сводки, он принялся расспрашивать гостью о годе и месте рождения, о родителях и — в первую очередь, с помощью каких именно находящихся в ее распоряжении средств надеется она в кратчайший срок сразить фашистскую Германию. Однако не ирония или высокомерие, а, напротив, скучноватая обыденность слышалась в его голосе, потому что десятки девчат ежедневно стучались к нему за тем же самым. Зато он одобрил ее знание немецкого языка и морзянки — со скоростью до сорока знаков в минуту. В связи с этим он даже спросил Полю мельком, не альпинистка ли она, но, к сожалению, из-за отсутствия значительных гор на Енге тут оказался досадный пробел в Полином образовании.

— Напрасно оправдываешься... отсутствие гор — не твоя вина, — сочувственно кивал секретарь, запирая сводку в ящик стола. — Что ж, Вихрова, намерения твои вполне похвальные. Значит, и смерти не боишься нисколечко?

— Я только бесславной смерти боюсь, — с ударением на слове произнесла Поля, больше всего опасаясь вторично оскандалиться, как в прошлый раз с Варей.

— Мысль, несомненно, интересная, — несколько нахмурясь, согласился секретарь, — но, вероятно, ты хотела возразить мне, что гораздо больше следует жизни бесславной опасаться. О смерти-то нам с тобой рановато думать. Согласна со мной?

— Пожалуй, да, согласна. Но и смерти тоже... — сказала Поля.

— Ну, я очень рад, что правильно тебя понял!

Здесь секретарь Сапожков вышел из-за стола как бы из потребности поразмяться, но Поля-то отлично понимала, что для окончательного решения ему просто потребовалось взглянуть на нее со стороны. Как ни прятала ноги под сиденьем, вниманье его в особенности привлекли Полины туфельки, к тому времени достигшие самого плачевного состояния. И вдруг ей стало ясно, что мечта ее прахом пошла, что было непростительной оплошностью принимать от Сапожкова угощение, которым тот старался заранее смягчить свой решительный отказ.

— Чего, чего вы так уставились на меня? — вспыхнула Поля, с отчаянием взглянув на бесповоротно опустошенный стакан. — Видно, газет не читаете... ну, гоните меня отсюда! Они всё лезут, уж в Кремль собираются входить, а мы только отмахиваемся. Думаете, цыпленок я, крылышком отечество защищать притащилась, а я как мина... как мина я теперь, если хотите знать... понятно? — И еще наговорила уйму жарких, совсем уж бесполезных слов.

У него хватило терпения выслушать ее до конца.

— В таком случае, воображаю, Вихрова, какого рода мненьице у тебя обо мне составилось: пристроился, дескать, в тылу, шуршит для виду казенной бумагой да еще копченую снедь жует при этом. Однако, как видишь, делаю это без зазрения совести. Что касается Кремля, то... вряд ли: для этого им пришлось бы всю Россию перешагнуть, а эта штука им не по носу: высока! — Он присел в кресло напротив, колено в колено. — Ну-ка, рассказывай про себя... ты на кого же учиться-то приехала?

— На архитектора, — с тоской, дрожащими губами призналась Поля.

— Ну вот, тем более. А ты представляешь, сколько нам всего придется строить, когда эта войнища покончится? Да у нас аппетит тогда вдесятеро разыграется... И красиво строить, черт возьми, народу опротивели эти черные коробки с недоделанными дворами и ржавыми потеками на фасадах. Так строить надо, чтоб изделие твое века стояло, а не то чтоб в полтора кирпича. Так что, брат, держись, посматривай.

— Я посматриваю... — кивнула Поля, решив на худой конец хоть чего-нибудь добиться от Сапожкова. — Может, на завод военный меня устроите?

— А зачем? Нагрузки-то мы тебе придумаем, это в наших силах... но ведь ты же учиться приехала. Не беспокойся, наша повестка тебя найдет, когда потребуешься. На котором курсе?

— На первом пока, — сказала Поля не очень уверенно.

— Лихо... значит, все впереди у тебя. А приятно это — сознавать, что есть еще на земле незастроенные пустыри, неукрощенные реки, незасаженные степи... и вообще неоткрытые, там, тайны разные и сокровища... Я твою профессию шибко уважаю, хотя сам гидротехникой собираюсь заняться: воду люблю. Нравится мне взнуздывать ее, ленивую, толстую... до белого бешенства ее доводить! Не век же мне тут за столом сидеть... да и какой я секретарь, если каждая девчонка как на изверга кричит на меня за то, что, видите ли, на фронт я ее не пускаю. Эх, девчата, девчата, горюха мне с вами! — сокрушенно и так забавно для своих лет покрутил головой, что Поля не заметила, как он по-свойски, по-мальчишески взял ее за руку, совсем как Родион. — И думается мне, знаешь, нет ничего на свете упоительней пустыни... чтоб голая совсем, чтоб ничего в ней не было, понятно? И я прихожу в нее с армией таких же удальцов, как ты, и наполняю ее собою до отказа, да так, чтоб тесно в ней стало от городов, деревьев, от послушных и бесшумных машин, которые осуществляют повеленья жизни... мои повеленья, а? Голова от счастья кружится, какую силищу надо всадить в эту природу — косматую, непричесанную... и пусть она послушно выносит тебе на блюде все свои заветные ключики. «Все, все подавай сюда, какой еще там за спину спрятала?» Как, кружится у тебя голова... а?