Русский литературный дневник XIX века. История и теория жанра

Хотелось бы написать в честь Смердей и продолжение к этому начатому стихотворению» [294] .

Второй разновидностью эстетически значимой речи является проза, органически встроенная в текст записи. Здесь мы имеем дело с процессом расподобления повествовательных и описательных жанров, приобретших художественный статус. В таких случаях сюжетная динамика записи нарушается и в ее тексте появляется внесюжетное отступление, функционально отличное от основной творческой задачи автора. Мотивируется отступление чисто ситуативно, аналогично стихотворным цитациям в дневниках первой группы данного стилистического ряда. Факт, переживание или воспоминание настолько выразительны, впечатляющи, что передать их средствами «презренной прозы» – значит, умалить, ослабить их истинный смысл и значимость в жизни автора.

294

Романов К.К. Дневник. Воспоминания. Стихи. Письма. – М., 1998. С. 101, 110.

Лирическая проза, передающая душевные переживания, имеет специфический синтаксис. В ней много восклицаний, назывных предложений, риторических фраз, междометий, усилительных частиц и усиливающих повторов.

Офицер И.И. Гладилов в своем дневнике возвышается до лирического восторга в записи, отражающей его приезд в деревню и на городской провинциальный бал. Можно было бы заподозрить, что здесь дневниковед находится под влиянием Гоголя, одного из его знаменитых отступлений в «Мертвых душах», если бы запись не была сделана в 1841 г. Так близка она по своему настроению и образному строю поэме: «Зима! Зима! Вот уже другой день, как снег лежит, и уже говорят, ездят на санях; явились Ваньки. Люблю я зиму, эти наши каникулы, наш отдых. А сколько воспоминаний при первом снеге! <...> Боже мой, сколько представляется прошедших удовольствий! Сколько воспоминаний! Наша жизнь есть зимою <...> Зима! Зима! С чем может сравниться? Удалая тройка, летишь вечером в приятный дом, там ждут тебя, да, непременно ждут. Прозяб, входишь, там видишь за самоваром приветливую хозяйку или хозяина, круг их милого семейства, цветник красавиц, не озяб ли, не ознобился ли; бранят, зачем приехал в такой холод, а между тем рады <...> Вечер, в деревне скучно, в городе собрание. Бубенчики звенят, лошадей подают – выходишь, ух! Морозом обдало лицо, а луна так славно светит; пошел и закатился – 20 верст промчался, не видал. Вот я уже в городе, вот на балу, вот кадриль, другой, очаровательный вальс, не успеешь одуматься, вот и мазурка <...>» [295] .

295

Гладилов И.И. Дневник. – Русский архив. 1901. № 6. С. 290-291.

В.Г. Короленко записывает в нижегородском дневнике под 20 апреля 1888 г. целое стихотворение в прозе, по художественным достоинствам превосходящее его знаменитые «Огоньки». В нем поэзия природы сочетается с утонченной образностью, грусть воспоминаний – с очарованием сказки. Своей функциональной направленностью этот этюд равноценен самостоятельным стихотворным записям в дневниках Е.И. Поповой и К.К. Романова: «<...> Какие симпатичные, полные грусти голоса... И подумать, что издают их две лягушки. О чем это они грустят, на что жалуются?.. И невольно вспоминается старая нянина сказка. Да, только она, несчастная царевна, прекрасная, как сияние майского дня, может жаловаться на судьбу так мелодично, так трогательно и задушевно. Она, превращенная злым колдуном в самое отвратительное из животных <...> Что может быть ужаснее – любящая душа и отвратительная оболочка?. Мне вспоминается она – с такой же прекрасной душой, как у несчастной царевны, и с безобразным лицом. Я задумался о ней под продолжавшиеся жалобы лягушки и забыл обо всем. Я только смотрел в синюю лужу... <...> круги на воде <...> замирали, а лягушка скрывалась, чтобы мы, слышавшие ее голос, не могли видеть ее безобразия.

И она также ушла в свою нерадостную темную кожу, и давно уже улеглись круги, которые она подняла когда-то в окружающей жизни» [296] .

Удельный вес эстетически нагруженного слова в дневнике в течение всего века остается приблизительно на одном уровне. Но если принять в расчет общежанровую тенденцию к резкому возрастанию роли «чужого» слова в последней четверти века, то стихотворная, лирическая стихия представится своего рода стилистическим противовесом, который поддерживает языковой баланс. С особенной остротой эта компенсирующая роль эстетически нагруженного слова заявляет о себе в дневниках с преобладанием публицистического стиля, как у Короленко.

296

Короленко В.Г. Дневник: В 4 т. – Полтава, 1925. Т. 1. С. 131-132.

г) смешанные формы

Не все дневники XIX в. обладали стилевым единством или, при наличии в своем составе разных речевых жанров, стилистической доминантой. Ряд дневников в этом отношении отличался речевым многообразием, отсутствием господствующей жанрово-речевой формы. Причинами этого явления были как творческие задачи автора, так и эволюция жанрового содержания дневника. Так, в лицейском дневнике Пушкина преобладает стихотворная речь. Поэт использует эстетически нагруженное слово для характеристики своего настроения (29 ноября 1815 г.), для создания образов лицейских преподавателей (10 декабря), литераторов (та же запись), знаменательных литературных событий (28 ноября 1815 г.). Поэтическое слово и описательность входят в творческие планы автора, которые он формулирует в записи под 10 декабря 1815 г.: «Летом напишу я Картину Царского Села.

1. Картина сада.

2. Дворец. День в Царском Селе.

3. Утреннее гулянье.

4. Полуденное гулянье.

5. Вечернее гулянье.

6. Жители Царского Села.

Вот главные предметы вседневных моих записок. Но это еще будущее» [297] .

Дневник периода южной ссылки ориентирован уже на чисто информативное слово. В нем нет и следа от былого увлечения стихотворной речью. Эта тенденция является господствующей и в позднем дневнике Пушкина. Стиль эволюционировал по направлению к единству, монолитности.

297

Пушкин А.С. Дневник. – А.С. Пушкин. Собр. соч.: В 10 т. – М., 1954. Т. 6. С. 8.

Более сложная картина наблюдается в записных книжках П.А. Вяземского. Здесь отчетливо выделяются три стилевых пласта: информативно-повествовательный, несущий эстетическую нагрузку, и рефлективно-аналитический.

Слово в его художественно-эстетической функции, как и у Пушкина, преобладает в первых двух книжках. Поэт заполнял их стихами, которые в итоге составили его лирический дневник. Перейдя в последующих книжках к прозе, Вяземский не расставался со стихотворной речью. Его новые поэтические произведения часто впервые появлялись в дневнике, а уже потом – в печати. Подобная манера ведения записей отражала смену настроения автора, его стремление к разнообразию. Она выражала его желание «видеть движение жизни», о котором поэт говорил в письме к А. Тургеневу 3 июля 1822 г.

Попеременная смена речевых форм была характерна и для путевого дневника Вяземского. Дневник путешествия 1818 г. включает в себя не только лирические стихотворения, но и изложение воспоминаний И.И. Дмитриева. Их сюжеты также выполняли эстетическую функцию в комплексе с предшествующим стихотворением, воспевающим доблести и величие XVIII в. В данной записи проза чередуется с поэзией не только в прямом смысле. Поэтический отрывок сочинен в стиле торжественной оды XVIII столетия, а воспоминания – в жанре анекдота. Вяземский рассматривает предмет со всех сторон, переворачивает его разными гранями. Одописец Державин выведен в своем бытовом, сниженном облике, чему и соответствует прозаическая речь.

По принципу поэтической ассоциации построена запись под 16 июля 1825 г. в пятой книжке. В ее основе лежат два образа – водопада как водной стихии и Байрона как ее певца. Традиционные для романтической поэзии образы моря, корабля, огня включены в разные речевые группы: собственные стихи Вяземского, выписки из французского издания и строки из стихотворения французского поэта Канариса. Разные по речевой организации фрагменты объединены в целостную композицию несколькими эстетически нагруженными словами. Эффект целостности достигается акцентировкой и повторением ключевых слов-образов в нескольких самостоятельных текстах: «мятежной влаги Властелин» («Нарвский водопад»); «стихия Байрона! О море!» (стихотворение Вяземского «Море»); «на отсутствующем море он, в мечтах, зажигает флот» (стихотворение Канариса); «Зародыш вечной непогоды, / И вечно бьющего огня» (стихотворение Вяземского); «Облака <...> рисуются воздушною крепостью, объятою пламенем» (строки Вяземского); «зажигает грозный флот» (Канарис).

Аналитизм свойствен книжкам Вяземского на протяжении всего периода их ведения. Как и к другим речевым жанрам, к аналитическому слову Вяземский обращается периодически, в связи с теми или иными жизненными обстоятельствами, заинтересовавшими его фактами или прочитанными книгами. В ранних книжках аналитическое слово звучит в записях, посвященных процессу по делу декабристов (27 июня, 19, 20, 22 июля 1826 г.). В них делается попытка дать политическую, правовую и нравственную оценку их выступлению и приговору над ними. Наряду со сложными синтаксическими конструкциями и отвлеченными понятиями поэт использует иноязычные обороты, курсив и стихотворные строки не в свойственной им художественной функции, а интегрированные в стилистический и смысловой строй записи. Целевая установка на отвлечение от поэтической основы и педалирование политической семантики переводят смыслообразующий механизм стихотворения в прозаический план. Этому способствует введение в авторский текст слова, выведенного из стихотворного ряда, принадлежащего другому автору: «22 <июля 1826 г.> Сам Карамзин сказал в 1797 г.:

Тацит велик, но Рим, описанный Тацитом,Достоин ли пера его?В сем Риме, некогда геройством знаменитом,Кроме убийц и жертв не вижу ничего.Жалеть об нем не должно:Он стоил лютых бед несчастья своего,Терпя, чего терпеть не можно.

Какой смысл этого стиха? На нем основываясь, заключаешь, что есть мера долготерпению народному. Был ли Карамзин преступен, обнародывая свою мысль <...>? Несчастный Пущин в словах письма своего <...> дает знать прямодушно, что, по его мнению, мера долготерпения в России преисполнена и что без подлости (курсив мой. – О.Е.) нельзя не воспользоваться пробившим часом» [298] .

298

Вяземский П.А. Записные книжки. – М., 1992. С. 77 – 78.