Русский Нил
Шрифт:
Идейный переворот, пережитый Розановым в студенческие годы, создал как бы развилку сознания, которую он так и не преодолел в себе до конца жизни. Отсюда, думается, вытекает чудовищная розановская антиномичность сознания. В культуре это явление беспрецедентное. Антиномии Розанова возникли из действительности его чувствования и внутреннего пафоса. Так, его открытая религиозность прорывается иногда буйным атеизмом. Розановской свободе, отличающейся нетерпимостью ко всякому авторитаризму, сопутствует внутренний детерминизм. Его социальный анархизм часто переходит в сугубую государственность. Почти натуралистическое признание наличного бытия сочетается с полным игнорированием фактов, доходящим иногда до мифологических пределов. Постоянная борьба с «позитивностью» современного века соседствует с глубоко спрятанным позитивизмом сознания. Внешне он, казалось, не тяготился этим, даже гордился:
"На предмет надо иметь именно 1000 точек зрения. Это "координаты действительности", и действительность только через 1000 и улавливается". Такая "теория познания" действительно демонстрировала необычайные возможности специфически его, розановского, видения мира. Однако она же порождала немало внутренних трудностей, которые ему пришлось пережить. Двуликость, расщепленность сознания и усиленная рефлексия привели Розанова к глубокой жизненной драме, которую он стал осмысливать только на исходе своих дней. Драма эта заключалась во
"Ни одно мое намерение в жизни не было исполнено, а исполнялось, делалось мною, с жаром, с пламенем — мне вовсе не нужное, не предполагаемое и почти не хотимое, или вяло хотимое".
Жар и пламень сопровождали Розанова всегда. Начинал он свою творческую биографию как философ. Первая его большая работа — классический философский труд "О понимании. Опыт исследования природы, границ и внутреннего строения науки как цельного знания" (М. 1886). Книга в сорок печатных ластов, по словам самого Розанова, была "посвящена рассмотрению ума человеческого и устройству, расположению системы наук, реальных и возможных (потенциально в уме заложенных)" (В. Розанов, "Злое легкомыслие" — "Новое время", 24 марта 1904 года). Книга прошла незамеченной, что было воспринято ее автором как полная неудача, и после трехлетнего «онемения» (до 1889 года Розанов ничего не печатал) он навсегда оставил «классическую» форму философствования. Случайное знакомство с Н. Н. Страховым и С. А. Рачинским открыло Розанову путь в журналы консервативного направления, и в 90-е годы XIX века он целиком уходит в публицистику. "Огненная встреча" с К. Н. Леонтьевым (май — ноябрь 1891 года) обострила розановские консервативные идеи до ультраправых пределов.
Однако настоящей темой Розанова, открывшей новую эпоху его творчества, стала тема пола. Этот третий период выявляет наконец оригинальный розановский подход к действительности, но в то же время оказывается осложнен как перипетиями биографии Розанова, так и исторической ситуацией в России. Он мог еще быть «глухим» к "событиям на улице", но "боль биографии" никогда не оставляла его равнодушным. А тема пола теснейшим образом связана с его биографией.
После неудачного брака с А. П. Сусловой, известной также и по биографии Ф. М. Достоевского (Суслова оставила Розанова без развода, что в условиях тогдашнего положения о браке было непреодолимым препятствием новой женитьбе), Розанов вступил в «незаконный» брак (скрепленный тайным венчанием). Жена оказалась на положении любовницы, а пять человек детей — незаконнорожденными. Драматическую ситуацию семьи Розанов «увидел» в 1896–1898 годах, когда он начал понимать, что может оставить детей сиротами, а жену без права на какую-либо социальную помощь. "Таким образом, — писал он А. А. Александрову, — счастье и страдание мое личное удивительно замешалось в эту тему". Поводом его обращения к теме пола оказалось письмо в газету одной женщины в связи со съездом сифилитологов. Розанов начал писать Комментарий к Письму одной женщины. "И вот комментарий к Письму женщины стал переходить в несчастье, в исследование самой женщины. Тут открылась тема пола: и едва я подошел к ней, как увидел, что, в сущности, все тайны тайн связаны тут в узел. Если когда-нибудь будет разгадана тайна бытия мироздания, если вообще она разгадываема — она может быть разгадана только здесь. Вообще — никто и ничего об этом не знает, кроме того, что это есть как факт: полный эмпиризм, над которым я захотел поднять лампу. "Дальше в лес — больше дров" — и я Вам объясню только, что в обширное исследование, насколько уже оно написалось, введена разгадка Гоголя — в его психике, Лермонтова ("демонизм" его), Достоевского, Толстого; и затем Платона, коего «Федр» и «Пир» мною комментированы, как "Легенда об Инквизиторе"; до сего доведена моя работа, перевалившая за 320-ю страницу моего обычного письма, когда я бросил ее, чтобы перейти к фельетонам для "хлеба насущного"; в дальнейшем плане она обнимет — в самом кратком замечании Пифагореизм, подробнее Элевзинскне таинства; очень подробно — Сиро-финикийские культы и Египетские секреты. Затем восход — к Библии и, наконец. Предвечному Слову, распятому на кресте. Дело все в том, что, как я открыл без всякого труда через исследование своих родных писателей — Гог‹оля›, Лер‹монтова›, Дост‹оевского›, Толст‹ого› — половое чувство как-то связано с религиозным мистицизмом. Это какая-то таинственная ли жизненность, в меня влитая, или прямо Перст Божий: но я догадался, что узел этого — в младенце, который правда "с того света приходит", "от Бога его душа ниспадает"; и дело в том, что пол, о коем мы ничего не постигаем, есть в самом деле как бы частица "того света" (письмо Розанова А. А. Александрову [январь 1898 г.]. — ЦГАЛИ, ф. 2, оп. 2, ед. хр. 15, л. 65–68).
В этих планах заключается вся последующая мысль Розанова, ставшая основанием его будущих сочинений. Именно здесь, в "теме пола", раскрылась природа естественных целей, к которым он обратился в студенческие годы, отказавшись от "искусственных целей", от своего утопического сознания. Тема была найдена, и его "жар и пламень" целиком были отданы, семье и браку, разводу и проблеме незаконнорожденных детей. Розанов весь погрузился в культуру семитского Востока, ветхозаветных преданий и в египетскую культуру. Отсюда, с увлечения "египетскими секретами", начали развиваться в скрытом виде его антихристианские идеи. Консервативный ригоризм 90-х годов стал смягчаться, появилась терпимость к «иноверию», выявились интересы к сектантству и т. д. К этому же времени относится и знакомство с «декадентами» (Д. С. Мережковским, 3. Н. Гиппиус, Д. В. Философовым), собственно, извлекшими Розанова из литературного захолустья, в которое к началу XX века превратилась консервативная печать. Начинает расти его слава как одного из первых "законодателей духа".
Усилия Розанова, направленные на утверждение в обществе культа семьи, который мог бы, по его мнению, обновить разрушающийся современный мир, сопровождались многими трудами. Были опубликованы книги: "В мире неясного и нерешенного" (СПб. 1901; изд. 2-е. 1904), "Семейный вопрос в России" (СПб. 1903, тт. 1–2). Остались неопубликованными "История семьи в России", некоторые книги по смежным проблемам, касающимся темы пола и "религии семьи". Социологи должны обратить внимание на это богатое наследие писателя, одного из самых ревностных строителей русской семьи. Но как и при жизни Розанова, когда общество было всецело занято "глобальными проблемами", так, судя по всему, и сейчас разгадку Розанова пытаются найти в иных темах. Тогда как главный нерв творчества Розанова — семья.
Реализация творческого гения у Розанова всегда была связана с его личностью. Он насквозь проживал свои темы. Розанов неотделим от своей «литературы», а «литература» его неотделима от тех тем и проблем, которыми он бывал захвачен. Особенной "плотностью отношений" Розанова и темы отличается его встреча с культурой семитского Востока.
Розанову не только открывались картины
ветхозаветной жизни — он идентифицировал себя с древним иудеем и обладал вполне «ветхозаветными» качествами. Проникновение в душу древнего иудея родило целый ряд превосходных работ по психологии и быту ветхозаветной жизни (см. "Юдаизм"-"Новый путь", 1903, № 7-12; "Чувство солнца и растений у древних евреев"-"Новый путь", 1903, № 3; и др.). Страстность, нетерпимость к иноверию, непоколебимая уверенность в себе и своем деле, любовь к Богу — вот психология Розанова. Надо снова прочесть его "Ответ г. Владимиру Соловьеву" ("Русский вестник", 1894. апрель) или же "По поводу одной тревоги графа Л. Н. Толстого" ("Русский вестник", 1895, № 8) и другие статьи 90-х годов, чтобы убедиться в том, что перед нами человек с ветхозаветной нетерпимостью, ветхозаветный русский. Если же, кроме этого, мы учтем «богостроительство» "своего Бога" у Розанова, то в целом мы смогли бы быть свидетелями того, как образ священной истории Израиля рождается в истории личности Розанова. "История сливается с лицом человека. Лицо человека поднимается до исторического в себе смысла".Однако когда он занимался проблемами брака и развода, он заботился о русской семье, в педагогических темах его "Сумерек просвещения" он решал проблемы русской школы, а в своих литературных штудиях он занимался почти исключительно русскими писателями. Ветхозаветный Израиль и Египет были нужны ему как мировые высоты, с вершин которых он мог оценивать русские идеалы. Это была его "вселенская истина", и она не допускала к Розанову «национализма». Даже в таком сложном политическом событии, которое потрясло русскую жизнь, так называемом деле Бейлиса, Розанов был «чист», несмотря на крайние его увлечения. Рассматривая "дело Бейлиса" и участие в нем Розанова, можно было бы извлечь из него (для исследования) и некое "дело Розанова". Розанов в круговороте событий отстаивал себя и свое, преданность завету, заключенному со своим Богом, хотя политически в тот момент им легко было «воспользоваться». Важно понять, что и так называемое юдофильство и так называемое юдофобство Розанова росли из одного корня — из невозможности для него находиться на либерально-гуманистической поверхности при истолковании вещей, которые он чувствовал как сакральные, идущие из глуби мировой истории, роковые; невозможности удовлетворяться формально юридическими подходами современной ему позитивистской эпохи.
Если бы Розанов нарушил этот «завет», то после 1911 года мы, возможно, увидели бы закат Розанова, полный конец его в культуре. Но, отстояв себя, Розанов уже после события отказался от сочинений по "делу Бейлиса" (нераспроданный тираж своей книги "Обонятельное и осязательное отношение евреев к крови" приказал ликвидировать. Это — на 2 тысячи рублей). И свои выступления он признал ошибкой. Это было в 1917 году (до октябрьских событий). И вот теперь Розанов с еще большей силой и уверенностью отстаивает преданность завету со своим Богом, открыто выступив против Христа. Он следовал неукоснительно путями законников и фарисеев и так же слепо "распинал Христа". Это была последняя страница его "ветхозаветной истории". Преданность Розанова своему пути была беспримерной. Она напоминает фанатизм законника Савла. И возможно, что Розанову могла бы быть уготована участь обращения Савла в Павла. Линия его религиозного возрастания была столбовой, а события в России только начинались. Почти с уверенностью можно заявить, что проживи он пять — десять лет, и ему пришлось бы разделить мученический конец с миллионами своих соотечественников. И неизвестно, какое сердце увидели бы его последние свидетели. Шло "лихолетье на Руси", и Розанов физически его не перенес в самом начале. "Черные воды Стикса прорвали последние заслоны и затопили его сердце".
Это было 5 февраля 1919 года по новому стилю, когда ему было шестьдесят три года и девять месяцев с небольшим.
Подготовка текста, вступительная статья и комментарий ВИКТОРА СУКАЧА.
Русский Нил
"Русским Нилом" [1] мне хочется назвать нашу Волгу. Что такое Нил — не в географическом и физическом своем значении, а в том другом и более глубоком, какое ему придал живший по берегам его человек? "Великая, священная река", подобно тому, как мы говорим "святая Русь" в применении тоже к физическому очерку страны и народа. Нил, однако, звался «священным» не за одни священные предания, связанные с ним и приуроченные к городам, расположенным на нем, а за это огромное тело своих вод, периодически выступавших из берегов и оплодотворявших всю страну. Но и Волга наша издревле получила прозвание «кормилицы». "Кормилица-Волга"… Кроме этого названия, она носит другое и еще более священное — матери: «матушка-Волга»… Так почувствовал ее народ в отношении к своему собирательному, множественному, умирающему и рождающемуся существу. "Мы рождаемся и умираем, как мухи, а она, матушка, все стоит (течет)"-так определил смертный и кратковременный человек свое отношение к ней, как к чему-то вечному и бессмертному, как к вечно сущему а живому, тельному условию своего бытия и своей работы. "Мы — дети ее; кормимся ею. Она — наша матушка и кормилица". Что-то неизмеримое, вечное, питающее…
1
Тема Египта оказалась для Розанова сквозной. После первых публикаций на эту тему (см.: "О древнеегипетских обелисках" — "Торгово-промышленная газета", литературное приложение от 21 марта 1899 года; "О древнеегипетской красоте" "Мир искусства", 1899. № 10. 11–12, 15) Розанов не раз обращался к ней (см.: «Египет» — "Золотое руно". 1806. № 5), а в конце жизни подготовил капитальный труд" Из восточных мотивов" (Пг. 1916–1917. вып. 1–3. Остальные семь выпусков не опубликованы). С четвертого выпуска он хотел назвать свою книгу "Возрождающийся Египет". "Египетские мотивы" в творчестве Розанова вызывали живой интерес таких ученых, как В. А. Тураев, Н. П. Лихачев, Н. Н. Глубоковский.
Много священного и чего-то хозяйственного. И «кормилицею», и «матушкою» народ наш зовет великую реку за то, что она родит из себя какое-то неизмеримое хозяйство, в котором есть приложение и полуслепому 80-летнему старику, чинящему невод, и богачу, ведущему многомиллионные обороты; и все это «хозяйство» связано и развязано, обобщено одним духом и одною питающею влагою вот этого тела «Волги», и вместе бесконечно разнообразно, свободно, то тихо, задумчиво, то шумно и хлопотливо, смотря по индивидуальности участвующих в «хозяйстве» лип и по избранной в этом хозяйстве отрасли. И вот наш народ, все условия работы которого так тяжки по физической природе страны и климату и который так беден, назвал с неизмеримою благодарностью великую реку священными именами за ту помощь в работе, какую она дает ему, и за те неисчислимые источники пропитания, какие она открыла ему в разнообразных промыслах, с нею связанных. И «матушка» она, и «кормилица» она потому, что открыла для человеческого труда неизмеримое поприще, все двинув собою, и как-то благородно двинув, мягко, неторопливо, непринужденно, неповелительно. В этом ее колорит.