Русский политический фольклор. Исследования и публикации

Исследователю, рассуждающему о словах и текстах, которые могут восприниматься как оскорбляющие национальное достоинство, вольно или невольно приходится считаться с тем, что филологическая наука чревата не филологическими страстями и разного рода ограничениями. В отечественной филологии ярким примером такого рода ограничений может служить эдиционная история всем известного словаря Даля, из которого советские цензоры во имя специфически декларируемой борьбы с антисемитизмом выкинули все слова и все словарные примеры на слово «жид». Во втором, фототипическом, переиздании словаря Даля (1955-го и последующих годов издания) для этого даже пришлось разрезать на мелкие полоски и заново переклеить 541-ю страницу первого тома, вдвое увеличив ее межстрочный интервал.

Лексикографическая история слова «чукча» не столь драматична, но и здесь есть свои сюрпризы, которые в известном смысле схожи с историей того же слова» жид» (не имевшего во времена Даля привычного сегодня пейоративного и инвективного смысла). С одной стороны, «чукча» – это официальный этноним одной из северных народностей, населения Чукотки, с другой – слово с уничижительным этническим значением. При этом сходстве важным содержательным различием слов «жид» и «чукча» является то, что вторичное, уничижающее значение слова «чукча» шире его, как сказали бы лингвисты, этнического референта, поскольку в своем широком бытовании оно связывается не только с жителями Чукотки, но и с представителями фактически всех народностей Крайнего Севера.

Сама по себе такая ситуация не уникальна, схожее значение демонстрирует, например, употребление слова «чухна», которое сегодня также относится не только к собственно финнам, но и к самым разным народностям русского Северо-Запада, скандинавам, эстонцам и т. д. Уникальным в данном случае является экстенсивное распространение этого уничижительного, анекдотического значения слова «чукча» за сравнительно короткий исторический промежуток времени.

Популяризация самой чукотской темы в советской культуре во многом связана с писательской и просветительской деятельностью Тихона Захаровича Сёмушкина (1900–1970). Сёмушкин отправился на Чукотский полуостров в 1924 году в составе экспедиции, ставившей своей целью ликвидацию американской концессии «Гудзон-бей компани». Впоследствии он неоднократно возвращался на Чукотку, принимал деятельное участие (под руководством В. Г. Богораз-Тана) в создании чукотской письменности, в 1928-м был директором первой школы-интерната для детей-чукчей. Свои наблюдения и размышления о чукчах и строительстве советской власти на Чукотке Сёмушкин изложил в ряде очерков, изданных отдельной книгой в 1938 году и одобрительно принятой критикой. В описании уклада, обычаев и характера чукчей Сёмушкин был неизменно серьезен и идеологически сосредоточен, но некоторые страницы его книги все же могли давать повод к анекдотическому прочтению вопреки намерениям их автора. Так, например, читатель узнавал, что детям из чукотских стойбищ, набранным в устроенный для них интернат при школе, «пришлось показывать, как садиться на скамейки, как пользоваться кроватью, подушкой, одеялом. Утром, проходя с первым обходам по спальням, можно было наблюдать следующие картины: лежит какой-нибудь карапуз, положив ноги на подушку…; другой спит, стоя у кровати на коленях и опустив на нее голову. <…> Встал вопрос об обучении детей сну». «Чтобы получить на излечение ребенка (чукчу – К.Б.), надо было брать в больницу его, мать, отца и всю семью… Вероятно, на всем земном шаре это был своего рода уникум: в одной палате лежит больной мальчик, а в других палатах расположилась вся его семья, совершенно здоровая». Замечателен приводимый там же рассказ о делегатах-чукчах на первом районном съезде Советов Чукотки, состоявшемся в 1928 году в Уэллене:

Все делегаты были неграмотные. <…> Самые дальние проехали 1200 километров на собаках. Ехать нужно было больше пятидесяти дней и, самое главное, не ошибиться, – не приехать, когда съезд кончится. Делегатов предупредили за год. Календаря или подобия его у чукчей нет. <…> Чтобы не пропустить съезд, делегаты нарезали зарубки на палках. Когда набиралось тридцать таких зарубок, они брали другую палку. Когда палок было девять и на десятой имелось двадцать зарубок, делегат знал уже, что завтра надо ехать на «праздник говоренья», как они называли съезд. Делегаты приехали все как один (Семушкин 1936: 44) [140] .

140

Рецензировавший в «Литературной газете» этот рассказ В. Финк оговаривался, что «трудно сразу определить, в чем главная сущность интереса работы тов. Семушкина, что волнует больше всего», но подсказывал надлежащий ответ: «Быть может, это – ясный показ того, как пульс нашей жизни бьется и в далекой тундре Чукотки, как ранее темный народ, который царское правительство принудительно держало в диком состоянии, как бы впервые родился и дышит одним дыханием с нами.<…> Повествование тов. Семушкина подкупает своей теплой правдивостью и безыскусственностью, которых не встретишь у многих наших писателей» (Финк 1937: 4).

В 1939–1941 годах появляется двухтомная повесть для детей Сёмушкина «Чукотка», беллетризующая мотивы ранее изданных очерков, а в 1947–1948 годах – рассчитанный на взрослую аудиторию роман «Алитет уходит в горы», за который его автор удостоился Сталинской премии второй степени (1948). И первая, и особенно вторая книга, живописующая нищету и жестокую эксплуатацию чукчей до революции и спасительную миссию советской власти, также едва ли могут рассматриваться как материал для анекдотической традиции – если только не предположить их (трудно представимое для этих лет) травестийное вышучивание в жанре «черного юмора». В 1949 году на экраны страны вышел снятый по роману одноименный художественный фильм (режиссер Марк Донской, оператор Сергей Урусевский), давший кинематографическую жизнь образам охотников-бедняков, шамана, местного богатея Алитета, алчных американских колонизаторов отца и сына Томпсонов и благородных посланников советской власти – этнографа Жукова и уполномоченного Камчатского ревкома по фамилии Лось.

Не исключено, что книги Сёмушкина и в еще большей степени художественный фильм «Алитет уходит в горы» могли предопределить дискурсивное бытование представлений о чукчах в образе жалких дикарей, жертв или, напротив, пособников эксплуататоров, но все они сравнительно далеки от героя тех анекдотов, которые фиксируются как «чукотская серия». Судя по мемуарным и фольклорным свидетельствам, такие анекдоты получают хождение не ранее конца 1960-х годов. Но почему? О том, что именно послужило источником новой анекдотической традиции, судить приходится предположительно, но с большой долей уверенности можно предположить, что ближайшим контекстом, способствовавшим популяризации насмешек над чукчами, стал фильм «Начальник Чукотки» режиссера Виталия Мельникова по сценарию Владимира Валуцкого и Виктора Викторова. Вышедший на экраны страны в 1967 году «Начальник Чукотки» уже в первый год кинопроката собрал более 15 миллионов зрителей, а впоследствии стал регулярно транслируемым фильмом советского телевидения.

Влияние кинофильмов на создание анекдотического жанра именно в СССР – факт засвидетельствованный. Не книга, но именно экран порождает анекдоты о Чапаеве и Штирлице. Не книга, а мультфильм привел к появлению анекдотов о Чебурашке и крокодиле Гене. Не книга, а фильм дает начало анекдотам о докторе Ватсоне и Шерлоке Холмсе. Можно предположить, что так обстояло дело и в данном случае.

Сюжет фильма «Начальник Чукотки» комедийно обыгрывал приключения молодого ревкомовского писаря Алексея Бычкова (в этой роли снялся недавно умерший Михаил Кононов), который в 1921 году был назначен представлять на Чукотке советскую власть. Здесь, согласно революционному мандату, новый романтически настроенный начальник начинает собирать с американских предпринимателей пошлину за покупку меха и оказывается на свою беду обладателем миллиона долларов. На собранные деньги, как водится, тут же находятся охотники, и Алексею приходится бежать в Америку, откуда после разных мытарств и странствий он возвращается в Питер, чтобы сдать схороненные им деньги государству.

По ходу сюжета чукчи изображаются в этом фильме в комедийно утрированном виде, вполне соответствующем тому образу, который позже будет обыгрываться в «чукотском» цикле анекдотов: смесь раболепия, лести и глупости, что выглядит довольно забавно и, как мы сказали бы сегодня, в общем не слишком политкорректно. Интересно вместе с тем, что на фоне всей предшествующей культурной традиции выведенный в фильме образ чукчи, готового подчиняться пусть и чудаковатому, но зато по-революционному сознательному начальнику, сам по себе был весьма и весьма новым. Новым было уже то, что вопреки историческим свидетельствам чукчи в фильме изображаются не воинственными, а исключительно миролюбивыми туземцами (одной из «крылатых фраз» фильма стала сентенция «песец бить можно, человек стрелять нельзя»). В традиционном фольклоре образ чукчей рисуется иначе – таким, например, каким он предстает в былине «Добрыня чудь покорил» из сборника древних российских стихотворений Кирши Данилова. По сюжету этой былины, отразившей представления о врагах Новгородско-Киевской Руси, киевский князь Владимир собирает богатырей и обращается к ним с призывом «сослужить службу дальнюю»:

Кто бы съездил в орды немирныя И очистил дороги прямоезжия <…> Вырубил чудь белоглазую, Прекротил сорочину долгополую, А и тех черкас петигорскиех И тех калмыков с татарами, Чукши все бы и алюторы?»

(Древние российские стихотворения 1977: 106).

За время со второй половины XVII века, когда казаки дошли до Чукотки, по первую четверть XVIII века известно по меньшей мере о 23 вооруженных столкновениях с чукчами (Зуев 2001: 84). В конечном счете чукчи были замирены, но, как и в случае с находящимися восточнее их на побережье азиатскими эскимосами, это замирение не было результатом военного покорения: чукчи вошли в состав Российской империи номинально в конце XVIII века, платя ясак по своему желанию (Нефедкин 2003: 17). Опасливо-настороженное отношение к чукчам дает знать о себе на протяжении XVIII и всего XIX века. Так, участник «физической» сибирской экспедиции 1768–1774 годов И. Г. Георги характеризовал чукчей следующим образом: «Они наравне с страной своею крайне дики, суровы, необузданны и жесточае всех сибирских народов» (Георги 1777: 81; ср.: Крашенинников 1949: 450, 728). Пятьдесят с лишним лет спустя Ф. Ф. Матюшкин, член экспедиции Ф. П. Врангеля в 1820-е годы, наблюдавший ярмарку в Островном и давший достаточно подробный очерк быта и обрядов чукчей, указывал на взаимную подозрительность в торговых взаимоотношениях русских и чукчей. «К счастью, – отмечал он здесь же, – не бывает ссор между торгующими, а то деревянные стены крепости и комиссар с малочисленным, плохо вооруженным гарнизоном не были бы в состоянии ни минуты сопротивляться многочисленной толпе воинственных чукчей» (Путешествие по северным берегам Сибири 1948 [141] ; ср.: Кибер 1824: 116–117). И. А. Гончаров, описывая свое путешествие 1852–1855 годов на фрегате «Паллада», свидетельствует о том же:

141

Здесь и далее цитируется по электронной публикации .

Чукчи держат себя поодаль от наших поселенцев, полагая, что русские придут и перережут их, а русские думают – и гораздо с большим основанием, – что их перережут чукчи. От этого происходит то, что те и другие избегают друг друга, хотя живут рядом, не оказывают взаимной помощи в нужде во время голода, не торгуют и того гляди еще подерутся между собой (Гончаров 1987: 692).

К. К. Нейман, член чукотской экспедиции Г. Л. Майделя в конце 1860-х годов засвидетельствовал те же настроения, отметив, в частности, что жители Нижнеколымска, ближе, чем другие, знакомые с чукчами, больше всех их и боятся (Нейман 1871: 17; см. также: Суворов 1867: 17–18; Аргентов 1857: 15–16). В самом конце XIX века автор статьи о чукчах в энциклопедии Брокгауза и Эфрона также характеризует их в терминах враждебного противостояния и вообще создает вполне расистский текст: «Лица их злобны, характер враждебен» и т. д. Правда, справедливости ради, надо сказать, что в некоторых отношениях образ чукчей рисовался и анекдотическим: так, например, тот же Ф. Ф. Матюшкин сообщает, что «для большей части чукчей крещение составляет только спекуляцию, посредством которой они надеются получить несколько фунтов табаку, медный котел и тому подобные подарки. От того нередко случается, что иные добровольно вызываются вторично креститься и явно выражают свое негодование, когда им в том отказывают». Сам Матюшкин был свидетелем вполне анекдотической сцены крещения, по ходу которой согласившийся окреститься за несколько фунтов табаку молодой чукча стал решительно отказываться окунуться в купель с водой, а когда после уговоров он на это, «наконец, решился и с видимым нехотением вскочил в купель, но тотчас выскочил и, дрожа от холода, начал бегать по часовне, крича: «Давай табак! Мой табак!» Никакие убеждения не могли принудить чукчу дождаться окончания действия; он продолжал бегать и скакать по часовне, повторяя: «Нет! Более не хочу, более не нужно! Давай табак!»» (Путешествие по северным берегам Сибири 1948). Подобная сцена, вероятно, вполне допускает анекдотическое рассказывание, но, по общему контексту исторических и этнографических сведений о чукчах, ее, вероятно, правильнее сопоставлять с историей освоения американцами Дикого Запада, а не с руссоистскими идиллиями колониальных нарративов о наивных и добрых дикарях.

Другое дело, что в советской культуре, вопреки реальной исторической и фольклорно-этнографической действительности, восторжествовал образ, который менее всего связывался с чукчами в XIX веке даже у тех исследователей, кто относился к ним с симпатией (см., напр.: Крушанов 1987). Вероятно, какую-то роль в трансформации образа чукчей сыграли реальные обстоятельства: к началу XX века то, «что не могли сделать ружья и пушки, сделали табак, водка и эпидемии: чукчи постепенно утратили былую воинственность» (Нефедкин 2003: 18). Пугающие рассказы о воинственных чукчах, а также былички и предания, которые рассказывались еще в 1920-е годы о так называемых синдушных, или худых, чукчах, или чичунах, среди старожилов Индигирки, Колымы, Лены, Яны, вытеснялись анекдотами, собравшими под именем чукчей незлобливых и доверчивых дуралеев, которые достойны насмешки, но в чем-то и своего рода снисхождения. Не исключено, что определенную роль в этом объединении сыграл тот самый языковой фактор, о котором писал Лев Рубинштейн, а именно семантическая инерция русского языкового сознания, наделяющая слова с начальным «чу» особой эмфатической содержательностью, которая указывает на нечто чужое и при этом обязывающее к бдительности. Междометие «чу!» представляется здесь вполне знаковым. Не случайно, может быть, что и само слово «чукча» не является самоназванием чукчей, а является именем, которое дано им русскими. Даже если это слово и восходит, как утверждают некоторые словари, к чукотскому слову «чауча» – «оленьи люди», то его выбор кажется вполне симптоматичным на фоне других русскоязычных этнонимов на «чу»: чудь, чухна, чуваши, диалектное чуча (так называли первых людей, населявших Забайкалье), чудаки (в середине XIX века так называли первобытных жителей Сибири, от которых будто бы остались бугры и курганы).