Чтение онлайн

ЖАНРЫ

Русский роман, или Жизнь и приключения Джона Половинкина
Шрифт:

— Постойте! — успел крикнуть Барский. — Вечером я жду вас в гости!

Глава десятая

Опасные связи

— Вирский — ваш духовный сын! Я не ослышался? — воскликнул Меркурий Афанасьевич.

— Родион — мой крестник и сын моего старинного знакомого. Его отца тоже звали Родион. А его дед по отцу — известный до революции сенатор Недошивин, куратор московских женских гимназий. Он дружил с адвокатом Кони, историком Ключевским, писателем Короленко и другими известными людьми. Его считали отчаянным либералом, но его ценил и государь. Сенатору не повезло в семейной жизни. В пятьдесят он овдовел и взял в жены выпускницу гимназии. Она была младше его на три десятка лет. Через год

молодая жена скончалась от родовой горячки, оставив его с мальчиками-двойняшками. Причем они были друг на друга разительно не похожи.

— Как это может быть? — с неподдельным интересом спросил Беневоленский, поудобнее устраиваясь в кресле напротив отца Тихона. Старый поп ужасно любил чужие истории.

Старец бросил взгляд на комнату, где лежала Настя.

— Видите ли, Меркурий Афанасьевич… Мальчики были… от разных отцов.

Беневоленский вздрогнул и быстро перекрестился.

— Да-да, не удивляйтесь, — сказал отец Тихон. — Я и сам долго не мог в это поверить. Но на Соловках один врач, светило по этой части, объяснил мне, что такое бывает. Вообразите себе состояние бедной женщины, не говоря уже о законном супруге.

— Как это интересно! — прошептал Беневоленский и тут же поправился: — Я хочу сказать: как это ужасно! Но как вы это узнали?!

— Мне рассказал об этом сам Вирский-старший, отец нынешнего Вирского.

— Почему же он Вирский, если его законным отцом был Недошивин?

— После революции сенатор Недошивин решительно отказался бежать за границу. Разумеется, его арестовали. У большевиков был к нему особый интерес. Он был сенатором по геральдической части, и коммунисты хотели с его помощью провести ревизию царских орденов и ценных бумаг, чтобы как можно выгодней продать за границу. Недошивин не стал с ними сотрудничать и погиб. Один из его сыновей, Филипп, уже взрослым мальчиком публично отрекся от отца и взял себе фамилию отца приемного — Ивана Родионовича Вирского, популярного до революции спирита-гастролера. Когда-то его принимали в лучших аристократических салонах. Он любил путешествовать по России, и везде с его появлением связывались загадочные преступления. Будто бы даже знаменитое «мультанское дело» было его провокацией.

— Помню! — вскричал Беневоленский. — Удмурты-язычники, которых обвинили в ритуальном убийстве нищего. Их защищал Короленко.

— И кассационный суд оправдал. Но факт убийства нищего Матюшина был налицо. Между тем Иван Вирский как раз в это время посещал село Старый Мультан. Его видел православный священник и донес об этом начальству.

— Понимаю. — Беневоленский поджал губы.

— Впрочем, это были только слухи. Полиции ни разу не удалось поймать Вирского. Незадолго до революции он куда-то пропал. Затем объявился в СССР и странным образом возвысился, стал директором закрытого института по изучению возможностей человека. Опять же по слухам, в этом институте ставились опыты над живыми людьми. О результатах докладывалось в ОГПУ, по ведомству которого и числился институт.

Иван Вирский нашел своего приемыша в лагере для беспризорников. Он регулярно наведывался туда и отбирал самых здоровых мальчишек и красивых девочек. Филипп Недошивин находился там вместе с братом. Вирский забрал его одного, хотя лагерное начальство намекнуло, что братьев-двойняшек разлучать бесчеловечно.

Я встретился с Филиппом Недошивиным, ставшим Родионом Вирским, уже в тридцатые годы в лагере имени террориста Каляева. Лагерь находился в Гефсиманском скиту Троице-Сергиевой лавры. Туда из Москвы перед двадцатилетием революции вывозили разнообразный человеческий «мусор» — воров, попрошаек, инвалидов, юродивых… В числе коих оказался и я.

К тому времени Филипп-Родион уже сделал неплохую карьеру. Он был талантливый художник и фотограф, один из первых советских аристократов. Он не стыдился жить на широкую ногу, когда народ умирал с голода.

Он приехал на служебном автомобиле с редактором одного журнала, чтобы сделать фоторепортаж о перековке «человеческого

материала». В нашем лагере было много любопытных людей! Например, у нас был нищий, как две капли воды похожий на Карла Маркса. Еще там работала одна женщина… Это был не человек в физическом смысле слова — некое поразительное существо без рук и без ног. Но я не оговорился, она именно работала за токарным станком и давала самые высокие показатели. Ей помогало другое существо, красивый парень с руками и ногами, но… без головы. То есть голова у него была, но ничего не соображала. Это был законченный идиот. Однако он нежно любил свою напарницу и слушался ее беспрекословно. Она ему говорила, какую деталь и куда вставить, какой винтик повернуть, когда нажимать кнопку станка. Какая это была трогательная пара! Только глядя на них, я, монах, понял, какой может быть истинная любовь между мужчиной и женщиной. Да-да, настоящая семейная любовь!

— Я это очень понимаю, — тихо сказал Меркурий Афанасьевич.

— Вирский сразу выделил меня из толпы. У него, как и у его приемного отца, было редкое чутье на людей мистического склада. Но в первое наше знакомство я этого, конечно, не знал. Предстал перед ним обыкновенным дурачком. Когда он подошел ко мне и спросил мое имя, я плюнул в него и назвал непотребным словом. Охранники хотели меня избить, но он остановил их.

— Этот человек нужен мне, — сказал он, пристально рассматривая мое лицо, — как типаж для моей картины.

— С каких это пор вы рисуете идиотов? — спросил его редактор журнала.

— Он не идиот, а юродивый, — отвечал Вирский, — я сейчас как раз работаю над большим полотном под названием «Уходящая Русь». Я собираюсь заголить и высечь старую Московию.

— Государственный заказ? — со значением спросил редактор. — Я слышал, что-то подобное пишет Павел Корин.

Лицо Вирского передернулось от ненависти. Через много лет мне довелось видеть коринское полотно. Какое высокое чувство иерархии! С каким трагическим достоинством он изобразил наш исход! Вирский свою картину не закончил. Что-то мешало ему, и это приводило его в бешенство. Были дни, когда он в неистовстве рвал на клочки зарисовки и кромсал ножом загрунтованные холсты. Меня он заставлял позировать особенно часто, хотя, уверен, он чувствовал, какую молитву в это время я твердил про себя.

— «Да воскреснет Бог…»? — угадал Беневоленский.

— Вскоре меня конвоировали из Сергиева на дачу Вирского в Болшеве. О лучшем месте я не смел и мечтать! В моем распоряжении оказалась прекрасная библиотека, собрание религиозной литературы на всех европейских языках. Впрочем, в то время я больше интересовался светской литературой, зачитывался Прустом. За это почти каждый день я должен был беседовать с хозяином дома. Однако не скрою, обязанность эта была настолько приятной, что я с нетерпением ждал его возвращения со службы.

Вирский был исключительно обаятельный мужчина. Не подумайте ложного, но мужская дружба порой трепетно приближается к влюбленности. Вам не приходилось читать поэта Михаила Кузмина? Он тоже играл в православие. И при этом воспевал мужскую любовь в самом прямом, физическом смысле. Я полагаю, что и в Содоме и Гоморре обитали люди, не лишенные чувства красоты. Не смотрите на меня так испуганно, Меркурий Афанасьевич. Мы с вами тертые калачи.

— Вскоре я понял, что Вирский имеет надо мной власть, — продолжал отец Тихон. — Я тосковал без него, когда он уезжал в командировки, я просто места себе не находил.

— Он был крещеный?

— Вообразите, его крестил Иоанн Кронштадтский! Но это отдельная история. Я чувствовал, что не Вирский идет к вере, а я ухожу от нее. Он с энтузиазмом впитывал мои знания и спорил со мной так тонко, что озадачивал меня. Он, несомненно, знал что-то в духовной области, чего не знал я.

Однажды мы заспорили о евхаристии. Он говорил, что превращение вина и просфоры в кровь и тело Христа невозможно. А я, неразумный, подыграл ему, сказав, что все дело в вере. Вера в таинство превращает хлеб и вино в плоть и кровь.

Поделиться с друзьями: