Русский роман, или Жизнь и приключения Джона Половинкина

— Кто художник? — нервно спросил Бубенцов.

— Кажется, Гогарт, — нехотя отвечал Федор Терентьевич, зевая и крестя рот.

— Дорогая?

— Копия.

— А эта? — Бубенцов ткнул папиросой в альпийский пейзаж.

— Какое вам до этого дело?

— Решительно никакого!

Курослепов тяжело поднялся со стула, подошел к Бубенцову и уставился на него немигающими слезящимися глазами.

— Илья Степанович, за что вы ненавидите Сержа? Я понимаю, он человек невозможный. Но и вы тоже хороши!

Бубенцов даже пожелтел от злости.

— С чего вы взяли, что я его ненавижу? Слишком много чести!

— Если все дело в Ольге Павловне…

— Молчите! — в бешенстве крикнул исправник. — Или вы рискуете стать моим врагом! Впрочем… вы правы. Да, я люблю ее! Да, понимаю, это безнадежно. Но я не позволю смеяться над собой титулованным мерзавцам!

— Но кто же над вами смеется, голубчик?!

— Люблю ее и не стыжусь! — не слушая, продолжал Бубенцов. — Да, я плебей, я солдафон! Я не учился в университете, как вы и князь. Но я получил это место, служа отечеству! И за это меня презирают все наши уездные фрондеры! Но мне наплевать-с! Ведь я, Федор Терентьевич, пред вами и князем трепетал. Вот, думаю, люди тонкие, образованные. Их не пороли в детстве, они не слышали от родителей пьяной ругани. Их не запирали в чулане с крысами за малейшую провинность. Но теперь — нет, шалишь! Теперь я мно-о-го о вас знаю! И заметьте, не бегу докладывать по начальству. Потому что свою гордость имею-с! А Ольги Павловны вы не касайтесь! Для вас это пустяк, анекдот-с! Думаете, я не знаю, какое «mot» запустил князь про меня в обществе? «Влюбленный жандарм — такая же пошлость, как палач, играющий на мандолине». Очень остроумно!

— Вы ошибаетесь, Илья Степанович, думая, что я не разделяю ваших чувств. Я их очень разделяю…

Тут в гостиной появился князь. Исправник замолчал, надулся и сделал вид, что рассматривает картины.

— Здравствуй, Федя! — небрежно бросил Чернолусский, не замечая Бубенцова. Князь был облачен по-домашнему, в бухарский халат.

Услыхав голос Чернолусского, в гостиную влетел лесничий.

— Где дочь моя, исчадье ада? — зашипел он, превращаясь в злобного гуся.

— Господа! — переходя на официальный тон, вмешался Курослепов. — Довольно задираться. Дело нешуточное. Я желаю поговорить об нем с Сергеем Львовичем наедине. Где это возможно?

— В моем кабинете, — пожав плечами, отвечал Чернолусский.

— Нехорошее дело, Серж! — заговорил Курослепов, едва войдя в кабинет, и продолжал, прохаживаясь вдоль груды сваленных на пол книг: — Если Ольга Павловна находится в твоем доме, это полбеды. Она девица совершеннолетняя и может распоряжаться собой. Разумеется, будет скандал, даже грандиозный скандал, ну, тебе не привыкать. Верни девушку, а я постараюсь дело как-нибудь замять… Что за книга? Какая-то очередная хиромантия?

— Черная магия, — равнодушно сказал князь. — Ольги здесь нет.

— Предположим. Но когда ты видел ее в последний раз?

— На «Вавилоне». Вышло скверно! Ольга убежала от меня той ночью, а утром я уехал охотиться к Ревичу. Больше я ее не видел, клянусь.

— Ольга Павловна не ночевала дома. Твой кучер подтвердил, что привез ее к тебе вечером третьего дня. Я вынужден сделать у тебя обыск, Серж. Позовите урядника с понятыми и приступайте к обыску, — сказал Курослепов Бубенцову, вернувшись в гостиную.

Читатель! Пока Бубенцов с урядником обыскивают дом, мы расскажем тебе о Чернолусском и его «Вавилонах». Сергей Львович Чернолусский был личностью самою безнравственною. Промотавши состояние покойных родителей, включая и долю безвременно и при весьма загадочных обстоятельствах почившего в бозе старшего брата, их сиятельство на этом не успокоился. Князь заложил и перезаложил под соло-векселя имение и за сущий бесценок продал фамильную гордость Чернолусских, Горячий лес, предмет зависти всех уездных охотников. Оставшись гол как сокол, князь дошел до того, что стал потихоньку спускать ростовщику последние вещи и картины. Делалось это тайно, через раболепно преданного дворецкого, но в городе об этом знали и смеялись над князем.

Аппетиты князя поубавились. Он более не играл в карты, потому что ему не верили в долг, не ездил в Москву пьянствовать с приятелями, ибо со всеми давно переругался, не делал любовницам, еще многочисленным, дорогих подарков и даже при случае у них же разживался деньгами. Но в одном Чернолусский не мог себе отказать. Это были знаменитые княжеские «Вавилоны».

Нетрудно догадаться, что участники этих «Вавилонов», происходивших в доме князя примерно раз в месяц, занимались не возведением Вавилонской башни, но тем, чем не менее прославились древние вавилоняне, то есть самым изощренным и разнузданным развратом. Неудивительно, что на эти оргии князь приглашал людей самых проверенных по части всевозможных безобразий и, разумеется, только холостых. В их число, увы, входил Федор Терентьевич Курослепов, не оказавшийся на последнем «Вавилоне» по причине прозаической: у него разболелись зубы.

Слухами о «Вавилонах» полнился весь уезд. Говорили, будто девиц легкого поведения, доставляемых для «Вавилонов» из губернского города, однажды вымазали ваксой, чтобы придать им облик смуглых хананеянок. Говорили, что готовилась для них ванна с шампанским, после которой в доме несколько дней носились полчища мух. Говорили, что бедных девушек видели ночью нагими в княжеском пруду, причем к ногам их были привязаны рыбьи хвосты из картона. В результате одна из девиц чуть не утонула, потому что хвост затянуло илом. Говорили, что, одолжив у цыган дрессированного медведя, князь заставил девиц голыми кататься на нем в саду, отчего бедное животное взбесилось и было хладнокровно застрелено князем.

Но наиболее осведомленные лица утверждали, что не эти опасные забавы были изюминкой княжеских «Вавилонов». Для каждого сборища князь лично придумывал что-то особенное, утонченно развратное. Так, на один из «Вавилонов» пригласили скандального поэта, одного из тех горе-писателей, которых наш известный публицист Николай Михайловский метко окрестил «декадентами». На другой «Вавилон» были специально выписаны восточные близнецы со сросшимися боками, и князь подверг несчастных жестокому эксперименту — напоил одного из них портвейном, наблюдая за тем, как хмелеет и второй, не касавшийся губами пьяного напитка. Еще на одном «Вавилоне» была женщина-змея, способная укладываться целиком в тесный ящик, годный только для большой куклы. И тут князь не обошелся без жестокости, оставив жертву собственного искусства в ящике до утра.

И все сходило ему с рук.

Сам генерал-губернатор пообещал, что «закроет лавочку» Чернолусского, позорящего старинный дворянский герб, но угроза не перешла в законное действие. Говорили, что супруга губернатора побаивается князя, считая его чернокнижником. Известно было, что в библиотеке, которую князь удивительным образом до сих пор не распродал, остались десятки богопротивных книг о черной магии, собранных старшим братом Чернолусского, известным библиоманом и средней руки литератором.

За неделю до описываемых событий идея нового «Вавилона» овладела князем. Среди приглашенных были следователь Курослепов, помещик Талдыкин, молодой, но с уже заметно порочными склонностями господин, живший тем, что сдавал имение дачникам, а также неизменный участник всех оргий, дальний родственник князя Алексей Иванов, проживавший в Москве «вечный студент», которого с позором исключили из университета за воровство в университетской гардеробной.

Иванову была послана телеграмма. Князь приглашал родственника погостить у него «в глуши» и просил придумать изюминку для «Вавилона». Князь предлагал «не стесняться в расходах», обещая их «возместить сполна» — каким образом, в телеграмме не было сказано. Иванов с энтузиазмом взялся за дело. Накануне он прочел в «Новостях дня» фельетон о некоем чародее, обманывавшем публику бессовестным образом и бравшем за то немалые деньги. Статейка была подписана Фомой Неверующим. Таким образом автор намекал, что он один из немногих, кто остался не оболваненным «фальшивым магом», как он называл героя своей статьи. Смешное описание «чудес», происходивших в доме сенатора Недошивина, позабавило студента Иванова. «Вот то, что нужно», — решил он: князь обожал плутов и не раз признавался Иванову, что если бы не его титул, он непременно сделался бы вором или конокрадом.