Русский роман, или Жизнь и приключения Джона Половинкина

Девочка смотрела на них и хлопала большущими глазами. Она не понимала, о чем идет речь. Но в слове «Лолита» почувствовала что-то обидное для себя и стала подбирать в голове ответное словечко.

— Слушай, не лечи меня, а! — высказалась она наконец. — На себя посмотри, калечный!

— Сколько тебе лет, чадо? — спросил Крекшин. — Ты уже достигла половой зрелости и нравственной высоты Джульетты?

— Ой-ой! — поняла его девочка. — Между прочим, как раз сегодня мне исполнилось шестнадцать лет. Поздравлений и подарков не требуется.

— Врешь, — авторитетно сказала Варвара.

— Вру… — печально согласилась девочка. — Первый раз я всегда вру. А вы правда писателя Сорнякова лично знаете? Он где? Он на чьей стороне?

— Вот так всегда! — огорчился Крекшин. — Душа моя, зачем тебе сдался этот Сорняков? Неприятный тип некрасивой наружности с массой вредных привычек. Он бездарен, завистлив, похотлив и ни разу не читал Федора Достоевского.

— Не может быть, — растерялась девочка. — А пишет так прикольно! Мы его всем классом читаем.

— Видишь ли, доверчивое создание, — тихим голосом стал говорить Крекшин, обнял ее за плечи и повез на роликах в сторонку, — мне горько тебе признаться, но все романы Сорнякова написаны мной.

— Но зачем? — пролепетала девочка.

Вячеслав скромно потупил глаза.

— Однажды, милая незнакомка… Кстати, как тебя зовут?

— Анна Чагина. Можно просто Ася.

— Так вот, просто Ася… Однажды я в буквальном смысле этого слова вынул Сорнякова из петли. Это случилось, когда провалился его первый роман. Я сказал ему: Виктор! Зачем эти жертвы? Я сделаю из тебя первоклассного писателя. Я научу тебя прилично вести себя в светском обществе и смывать за собой в унитазе. Только, пожалуйста, пожалуйста, Витя, не пытайся править мои тексты! Просто ставь над ними свое имя. Бедный! Он не нашел в себе силы выполнить даже это условие. Между тем, дорогая Ася, мне не смешно, когда маляр безродный уродует «Мадонну» Рафаэля!

— Слава! — сердито крикнула Рожицына, заканчивая колдовать над носом Джона. — Что ты несешь!

— Прости, любовь моя! — шепнул Крекшин Асе на ушко. — С сегодняшнего дня я женат. Но мы еще увидимся. Кстати, — громко и развязно продолжал он, — рекомендую своего приятеля. Джон Половинкин, американец, баснословно богат. Вилла, яхта не то в Сиэтле, не то в Сан-Франциско, он сам точно не помнит. Семизначная цифра на банковском счете, разумеется. И при этом ничего не боится. Ни пули, ни танков, ни девочек на роликовых коньках. Короче, выражаясь языком вашего поколения, он полный мажор. Сегодня ты выбрала удачный маршрут, Джульетта.

— Ха-ха! — засмеялась Ася, понимая, что ее разыгрывают. — Половинкин! У нас в классе есть чувак с такой же фамилией. Полный отморозок! А Сан-Франциско — это где?

— В Африке, — буркнула Варя, мстительно глядя на Крекшина.

— Ну, нет! — Ася больше не хотела, чтобы ее принимали за дурочку. — В Африке находится Мадагаскар. Мы по географии недавно проходили.

Крекшин, Варя и Джон засмеялись.

— Что вы ржете! — снова обиделась Ася. — Гоните на баррикады! Я тоже скоро там буду. У меня одно поручение.

— Какое поручение? — спросила Варя.

— Ага! — прищурилась девочка. — Откуда я знаю, на чьей ты стороне?

Она вскинула руку, показала пальцами знак «V», оттолкнулась роликом от асфальта и, описав круг, помчалась по Конюшковской улице вдоль забора американского посольства.

Глава двадцать третья Преступление и наказание

Дверь в квартиру Гнеушева на Ленинградском проспекте была приоткрыта. В голове Соколова мелькнуло неприятное подозрение. А что если «физкультурник» уже мертв? А может быть и еще хуже. Спровоцировано новое ограбление, повторная кража тех самых картин под его, Соколова, визит. Капитан выходит из опустошенной квартиры и нос к носу сталкивается с ее хозяином. «Здрас-сте! Извините, Борис Вениаминович, я тут, знаете ли, случайно. Заглянул, знаете ли, по дороге. Ой! Да у вас дверь открыта. Картиночки, говорите, пропали? Помилуйте, я-то здесь при чем? Какая милиция, помилуйте!» Бежать!.. Нет, бежать поздно.

— Да входите вы, капитан! — раздался насмешливый голос учителя. — Не воображайте себе бог знает что. Я уже и кофе вам сварил.

Соколов вошел в квартиру. Гнеушев встречал его в прихожей в расшитом серебряными драконами шелковом китайском халате. Он дружески протянул Соколову руку. Капитану ничего не оставалось, как ее пожать.

— Как вы узнали, что я за дверью? — строго спросил он.

— Ай-яй-яй, Максим Максимович! Для сыщика вашей квалификации задавать подобные вопросы просто неприлично! Угадайте с трех раз. Например, я случайно увидел вас из окна.

— Если бы вы меня случайно увидели, то не держали бы дверь открытой и не варили бы мне кофе. Может быть, я не к вам шел.

— Вариант второй. Я следил за вами с момента вашего появления в столице.

— О моем отъезде никто не знал. Я уезжал утренним поездом, когда весь город еще спит. Предположить, что вы следили за мной в Малютове, невозможно.

— Излагайте свой вариант.

— Вам позвонили и сообщили, что я еду к вам. С этого момента вы и стали посматривать в окно. Но зачем было разыгрывать меня?

— Маленькая месть, капитан! В Малютове вы позволили себе поиграть со мной… Между прочим, я этого не прощаю, так что вы легко отделались. Но что же мы стоим? Кофе стынет! Этот кофе нельзя подогревать! Это не магазинная бурда. Это настоящий кофе из Бразилии.

— У вас все настоящее, — ворчал Максим Максимыч, отхлебывая горький, но ароматный напиток из крохотной чашки, которую своими толстыми пальцами едва удерживал в руке. — Настоящая живопись, например.

— Да! — с энтузиазмом согласился Гнеушев. — Прошли времена, когда я, как сумасшедший, гонялся за альбомами импрессионистов, часами простаивал в Пушкинском музее перед цветастыми поделками какого-нибудь Матисса. Теперь этого добра мне даром не нужно. Недавно я, знаете ли, побывал в Нью-Йорке, посетил музей «Метрополитен». Там этих Мане, Моне и прочих Ренуаров как грязи! Безлюдные залы битком набиты французской мазней. «Боже! — подумал я. — Какие же мы провинциалы с нашей варварской любовью к поздним французам!» Не умеем ценить собственного великого модерна — Филонова, Малевича, Кандинского, Серебрякову, Петрова-Водкина! Я не говорю о нашем золотом фонде — русском пейзаже конца девятнадцатого века.

— А что, — спросил Соколов, — простых учителей физкультуры уже посылают в заграничные командировки?

— Времена изменились. Мы дружим с США.

— Ну и кого из дружественных нам американцев вы, Борис Вениаминович, извините за выражение, мочили?

Гнеушев с досадой поставил чашку на стол.

— Фу, как грубо! Я надеялся на более интеллектуальную прелюдию к нашему разговору.

Капитан тоже поставил на стол пустую чашку.

— Борис Вениаминович, почему вы меня так гостеприимно принимаете? Какой-то провинциальный мент нахально завалился к вам домой, пьет дорогой кофе, задает наглые вопросы.

— Во-первых, — с важностью сказал Гнеушев, — я коренной русский дворянин. У нас не принято выгонять гостей, не угостив кофеем. Во-вторых, я эстет. Меня интересует всё цельное, настоящее. В том числе и вы, стопроцентный провинциальный капитан. Я это не в комплимент вам говорю, потому что стопроцентным бывает и красивое животное, и кусок хорошего дерева или минерала. Но человеческий материал, подобный вам, всегда меня занимал. Вы весь как на ладони. В вас нет загадки, изюминки. Простите за откровенность, но вы самый обыкновенный деревенский мужик.