Русский роман, или Жизнь и приключения Джона Половинкина

— Чего-то я не понял, — потряс головой Воробей, как бы отгоняя наваждение. — Ты мне что предлагаешь, Ваня? Чтоб я на Петровну донос накатал?

— Не донос, — смутился Джон, — а информацию.

— Значит, ты хочешь сказать, — насупился Воробей, смотря в сторону, — если я такую информацию на Петровну пошлю, я доброе дело сделаю?

— Конечно! — облегченно воскликнул Джон, решив, что Воробей наконец правильно его понял. — Вы информируете власть о непорядках в больнице. Они примут меры. Тем самым вы поможете больным. Тете Василисе поможете.

— Да! — пораженно протянул Воробей, новыми глазами глядя на Джона. — И вы так в своей Америке живете? Друг на дружку стучите?

— Это называется не стучать, а сотрудничать, — поправил его Джон, опять почувствовав что-то неладное.

— А у нас это называется стучать. За это у нас морду бьют!

— Но что же делать?! — воскликнул Джон.

— Задрать штаны и бегать, — сказал Воробей и презрительно сплюнул через щель в железных зубах. — Между прочим, этот крест, Ваня, Ознобишин рубил в то время, когда должен был заниматься с приготовишками в Крестах. Давай пошлем на него телегу в роно? Мол, у него интересы в голове конфликтуют…

— Понятно, — буркнул Половинкин. — Выходит, из-за меня дети пострадали.

— Да не обижайся ты, Ванька! — примирительно сказал Воробей. — Просто не лезь в чужой монастырь со своим уставом.

Они уже стояли возле кладбищенской ограды. Воробьев, тяжко кряхтя, слез с коня и стал отвязывать от седла крест.

— Вы считаете, для меня это «чужой монастырь»? — продолжал возмущаться Джон. — После того, что про меня знаете?

— Конечно, чужой, — просто отвечал Воробей. Он отвязал крест и прислонил к ограде. Потом развел костерок и стал варить в прокопченной кастрюльке что-то черное. — Битум, — пояснил он. — Комель обмазать.

— Я не чужой, я свой! — воскликнул Джон и топнул ногой от обиды.

— Как сказать, Ваня. Вот сейчас мы поставим твоей матушке крест, и я отвезу тебя на автобус до Малютова. А там ты сядешь на поезд и покатишь в столицу. А из Москвы полетишь в Америку…

— Да, я полечу в Америку, — согласился Джон, — но для того, чтобы закончить некоторые дела, уладить формальности, проститься с отцом Брауном. Потом вернусь в Москву и получу российское гражданство. Потом поеду сюда. Я жить с вами собираюсь, дядя Гена…

— О как! — крякнул Воробей. — А как ты собираешься с нами жить?

— Я буду фермером, — важно сказал Джон. — Возможно, буду разводить пчел.

— Пчелы это хорошо, — мечтательно поддержал его Воробей. — Я и сам бы не прочь. Но для этого нужно сахар воровать.

— Зачем? — опешил Половинкин.

— Затем, что без сахара ты со своим медом проторгуешься в прах. Знаешь, кто у нас тут главный пасечник? Муж заведующей продуктовой базой. Она неучтенный сахар с базы мешками волокёт, а он этим сахаром пчел кормит и медок гонит. Медок, конечно, дрянь. Но мужик покупателю не врет! Так и пишет на банках: «Мед липовый».

— Тогда я займусь животноводством.

— Опять молодец. Но для этого пшеницу воровать нужно.

— Выходит, без воровства в деревне делать нечего?!

— Почему — нечего? Я не ворую. И Ознобишин тоже.

— Ну так я пойду в учители или пастухи, — обрадовался Джон.

— В учителя тебя не возьмут без нашего образования. А в пастухи? Давай, Вань! Напарник мне позарез нужен!

Установив крест на могиле Лизаветы, они полюбовались на свою работу и сели в тени тернового куста, чтобы перекусить. Воробей достал из сетки сверток, похожий на тот, что доставал вчера. И было там то же самое: кусок сала, мятые яйца и черемша.

— Кусай, Ванька! — оживившись, сказал Воробей. Вскоре Джон понял причину этого оживления: из той же сетки была извлечена бутыль самогона и две чашки. — Помянём рабу Божью Лизавету свет Васильевну!

— Я больше пить не буду, — отказался Половинкин.

— Так ведь положено, — удивился Воробьев.

— Кем положено? Я этого человека не знаю.

— Ну, как хочешь, — согласился Воробей, даже обрадовавшись, что ему самогонки достанется больше. — Правильно, не пей. Только учти, тогда пастухом тебе не стать никогда.

— Я знаю, что буду делать, — сказал Джон. — Николай Васильевич жаловался, что здесь проблема с английским языком. Я буду давать частные уроки английского языка за небольшую плату.

— Вот чудак! — воскликнул Воробей, по-новому глядя на Половинкина. — Ты это что, всерьез?

— Серьезно.

— Да кто тебе даст наше гражданство, Ваня?

— Это не проблема, — уверенно возразил Половинкин. — Россия теперь свободная страна, а решить все формальности мне поможет мой отец… Палисадов.

— Что?! — крикнул Воробей.

— Мой отец — Палисадов. Это мне Максим Максимыч сказал.

Выражение лица Воробьева непрестанно менялось. То искажалось злобной гримасой, то делалось страдальческим и каким-то извиняющимся.

— Максимыч? — бормотал он. — Значит, так оно и есть! Но откуда он знает? Неужто Палисадов сам открылся? Тогда, Ванька, у тебя шанс! Говорят, он теперь первый в Москве человек. Палисадов тебя в люди выведет. Может, еще генералом станешь.

— Мне ничего от него не нужно, — надменно произнес Джон.

— А если не признает? — не слушая его, продолжал Воробьев. — Ты, Вань, тогда в газету иди. Они журналистов боятся.

— Если не признает, — спокойно отвечал Джон, — я его убью!

— Что?!

Воробей пристально заглянул в его глаза и вздрогнул. Это были глаза покойной Лизы.

— Я, дядя Гена, — продолжал Джон, — для того и приехал в Россию, чтобы убить отца. Разыскать и убить.

— Да зачем? Это же грех!

— У меня есть теория на этот счет.

И Джон обстоятельно изложил Воробью свою теорию об убийстве Отца, которую рассказывал Барскому, Чикомасову и Дорофееву. Он был уверен, что Воробьев ничего не поймет, но Воробьев воспринял теорию Половинкина совершенно серьезно.

— Это так, да! — горячо закивал он. — И то, что ты о нас, русских, вчера говорил — правда! Без любви живем, без жалости друг к дружке! Но в одном, Ваня, ты не прав! Не отца в России убивать нужно, а мать спасать. Хотя ее ты уже спасти не можешь.