Русское видео

Илья Заславский тоже не был задохликом и за просто так «жида» ему глотать не приходилось, не считая давних стычек с дворовой шпаной. Но то — детство, когда все решали природные сила и темперамент.

В те поры имущественного расслоения не было еще и в помине. Наличность исчислялась в двухзначных цифрах, и ее обладатели могли, в лучшем случае, купить у тех, кто властвовал во дворах, лишь временные поблажки.

Времена превосходства мускулов над кошельком давно канули. Неважно куда — в ушедшую ли юность, в каменный ли век. Так или иначе — безвозвратно. Мощь свою Илья предпочитал, как большинство современных людей, копить в Сбербанке, а не гимнастическом зале. Хотя и прекрасно понимал, что если удастся просочиться в щель «железного занавеса», все эти рублевые накопления — пыль. Годятся разве что на сувениры знакомым, да в качестве напоминания о годах бессмысленной битвы за выживание. Понемногу, однако, притекали к нему и настоящие, твердые деньги.

С переправкой долларов проблем не было. Контрабандистские ухищрения тоже остались в прошлом. Съездить в Венгрию и открыть счет в банке Илья успел незадолго до отмены служебных паспортов.

Купленная им по дешевке у знакомого комсомольского деятеля синяя книжица явила свои достоинства на границе. Однако откупаться все равно пришлось. Не мог же он позволить себе мотнуться за рубеж просто так, с одним только, пусть и важным, но, по сути, минутным делом. Выезжая загрузил машину скобяной мелочевкой в количестве, достаточном для признания в нем коробейника «по гостевой визе». Купцы всех времен и народов делились с таможней. Не стал нарушать традицию и Илья.

Распродавши в Югославии товар по демпинговым ценам, не бросился хватать дефицит. Путь домой лежал через бдительную венгерскую таможню. По совету бывалых друзей обменял динары и форинты на валюту. Полученные бундесмарки оставил на счету в будапештском банке, туда же перевел из Союза выручку за распроданное домашнее имущество. С этого счета деньги Ильи автоматически переместились на новую родину. Благо, банк «Мизрахи» гостеприимно распахивал двери своих отделений в каждом городке Израиля.

Поступление денег оказалось весьма своевременным. Льготные кредиты, 18 тысяч шекелей в год на семью пособия, как будто неплохо. Но не хотелось лезть в эти сети. Не привлекал и режим строгой экономии, на котором сидело большинство эмигрантов. А тратить было на что. Глаза разбегались, растекались шекели.

Ограничивать себя в тратах не хотелось, а всевозможная бытовая аппаратура и мебель в Израиле, как в стране, не входящей в экономические сообщества, стоили весьма и весьма недешево. Разве что немногим дешевле, чем в Союзе. О покупке квартиры и речи не могло идти. За образовавшиеся в совокупности двадцать тысяч шекелей и сарая не продадут. Только если добавить государственную «машканту». Илья же считал, что не для того он вырвался из-под тотальной опеки одного государства, чтобы тотчас попасть под другую. Отказались Заславские и от выгодных условий «Фонда Грусса» — для новых репатриантов. Независимость дороже.

Остались в хорошей, отнюдь не даром снимаемой квартире, среди технических чудес, и во сне не являющихся советскому обывателю, с купленным буквально за гроши «фордом» десятой модели. И вместе с тем — на бобах. Не тех, что с роскошного иерусалимского базара, а тех, что из русского присловья.

Работать не хотелось, но пришлось. Теплый климат позволял почти ничего не тратить на верхнюю одежду, она, впрочем, и стоила-то гроши. В отличие от большинства эмигрантов, в принципе нищих, Заславские в своей тысячешекелевой квартире сидели королями, наслаждались подлинной роскошью.

И работу Илья искал поначалу вовсе не на стройке в компании с арабами. Знал, что деловая жилка в цене, а статья за частнопредпринимательскую деятельность здешнему юристу могла явиться только в бреду. Равно как и прочие сугубо советские нелепости: сроки за коммерческое посредничество и спекуляцию. Проще говоря, торговлю. То, к чему ужесточившаяся советская жизнь двигает многих не хуже мощного бульдозера.

Оказалось, жизнь не дешевеет и здесь. И как ребенка следует воспитывать с младых ногтей, так и входить в деловую жизнь Иерусалима следовало быстро и жестко. Попусту ушло, пропало, растратилось время. Надо было учить иврит, а не бегать по распродажам за барахлом.

То, что узкий конвертик израильского вызова приходит чаще всего от незнакомых людей, знают все. И скрывать это было бы глупо. Заславские же принадлежали к той меньшей части выехавших, направлявшихся если не к родственникам, то к друзьям. В какой-то мере это соответствовало действительности.

С Гришей Фишбейном Заславский в школе не то чтобы дружил. Вернее сказать, и вовсе почти не общался. Для заметного, крепкого, спортивного Ильи такая дружба была как бы ступенью вниз. Маленькому, с детства сморщенному, как подсохшее яблоко, Грише удивительно подходило приклеившееся с легкой руки одноклассников прозвище «Червивый». В ту пору сверстники не сильны были в языках, и им не приходило в голову перевести Гришину фамилию — «рыбья кость», что еще точнее отвечало облику ее носителя.

Сам из семьи глубоко религиозной, но не ставшей от того более зажиточной, Гриша от неотвязных одноклассников спасался различными способами. Иной раз успешно, иной — не очень. Район их девятиэтажек вклинивался в чересполосицу частного сектора. А уж нравы там — оторви да брось. Все это выплескивалось на улицу, по которой ежедневно Гриша шествовал в школу. Идти можно было разными путями, но последний отрезок дороги миновать было нельзя. Там-то и поджидали Гришу сборщики налогов.

Сначала Гриша исправно платил, отрывая копейки от скудных родительских доходов. Мать — почтальон, отец — грузчик в овощном, не много зарабатывающий, зато изрядно попивающий. На их денежки не разбежишься. Неизвестно, виной ли тому не съеденные школьные завтраки, но Гриша рано перестал расти, и среди здоровенных лоботрясов-сверстников выглядел сущим пигмеем.

Платил, пока терпение не лопнуло. В шестом классе есть хотелось нестерпимо и постоянно. Решил спортом заняться, конечно — боксом. Ничего особенного занятия ему не дали, но в желудке после тренировок сосало пуще прежнего. Плюнув на уличные приличия, поплакался учителям. Не помогли ни школа, ни детская комната милиции. Стало хуже. После вмешательства администрации и общественности трое ребят затащили жалобщика на школьный двор. Он не особенно и сопротивлялся, словно загипнотизированный.

Поскользнулся ли тогда у забора Гриша сам — в точности неизвестно. Не так давно он приловчился падать еще до того, как бить начинали. На земле выгибался дугой, суча ногами. На губах вздувались рыжие пузыри. Шептал умоляюще: «Не трогайте меня, ребята! Болен я, эпилепсия. Черная болезнь. Меня бить нельзя».

Врал, конечно. Но пена была вполне натуральной. Слезы ведь уже не действовали. Гришины припадки очень нравились забавникам, они даже девчонок с собой водили смотреть спектакль. Гриша показывал — не жалко. Зато не били. Потом кто-то догадался заглянуть в медицинскую карточку. Гриша был разоблачен. За него взялись пуще прежнего.

И в этот раз не помогло. Трое веселились — Гриша свалился прямо в здоровенную кучу дерьма. Судя по размерам, не могла она принадлежать одному человеку. Однако экспертиза не проводилась. Как уверял потом Гриша, чья-то нога еще и придержала его лицо в смраде и слизи. Впрочем, он не захлебнулся. Ногу убрали, а затем он был отпущен хулиганами восвояси. Его не били, наоборот — обошли стороной.

Возвращался он долго. По грязным щекам текли слезы, смешиваясь с тем, что налипло на них под школьным забором…

Мимо параллельного класса — шел урок физкультуры, мимо своих одноклассников, как бы случайно оказавшихся неподалеку, задворками и проходными дворами наконец он добрел домой. Здесь следует упомянуть, что в числе обидчиков был и Илюша Заславский…

Событие это осталось без последствий. Не считать же наказанием выговоры или там снижение оценок за поведение. Однако с этих пор Гришу в школу и обратно стала сопровождать мама. Благо почту разносила в этом районе. Наказавшие доносчика ходили в героях довольно долго. Не меньше недели.