Рядом с нами

— Вы что же, против внешкольной работы учащихся? — недоуменно спросил Алик.

— Я за пятерки, — коротко ответил Мишин папа, а Костин папа добавил:

— Мы не против внешкольной работы, мы против плохих внешкольных работников, которые мешают нашим детям учиться.

В этом месте Костин папа вытащил своего сына из-за спины старшего вожатого и сказал:

— А ну, марш домой готовить уроки!

Папа сказал эту фразу строго, давая понять не только своему сыну, но и всем другим мальчикам, что принятое им решение окончательное и никакому обжалованию не подлежит.

1948 г.

ДИТЯ "ДОМОСТРОЯ"

Иван Кондратьевич Хворостенко с утра был в подавленном настроении. Он отказался от чая, забраковал три проекта решения, составленные к очередному заседанию бюро и велел междугородной станции вызвать на провод семнадцать райкомов комсомола.

Междугородный провод был для работников обкома своеобразным манометром, по которому они определяли давление крови в сердце первого секретаря.

Заказ на пять вызовов означал: Иван Кондратьевич не в духе; когда заказывались десять вызовов, каждый знал: Хворостенко разговаривал ночью с Москвой, получил за что-то внушение и теперь до вечера будет метать гром и молнии. При пятнадцати вызовах инструкторы, завы и замзавы отделов без всякого понуждения к тому сверху расходились по предприятиям, чтобы не попадаться на глаза Ивану Кондратьевичу. Пятнадцать было максимумом. И вдруг сегодня семнадцать вызовов! К чему бы это? Даже зав. финхозсектором, самый бойкий и осведомленный человек в обкоме, и тот беспомощно разводил руками:

— Не знаю.

Неопределенное положение усугублялось тем, что Иван Кондратьевич переживал на этот раз свое несчастье, не повышая голоса. Он ушел в самого себя. Молча рисовал он чертиков, молча вырывал листки с нарисованным из блокнота и кидал их в корзину. За этим вдумчивым занятием и застали мы его в то злополучное утро семнадцати вызовов. Хворостенко поднял свои печальные, страдающие глаза и убитым голосом сказал:

— Нет у нас теперь Васьки Попова.

И хотя я не был знаком с Васькой Поповым и даже не знал о его существовании, мое сердце болезненно сжалось от тяжелого предчувствия.

— Что, умер Васька? — спросил я.

Иван Кондратьевич безнадежно махнул рукой:

— Хуже! На районной конференции прокатили. Не избрали Ваську Попова в Дубровке секретарем.

— А это плохо?

— Зарезали! Без ножа… — И Хворостенко жестом обреченного человека провел ладонью по собственному горлу.

— А что, этот самый Васька Попов был, по-видимому, прекрасный человек? — спросил я.

— Да нет, человек он совсем пустопорожний. Двух слов толком сказать не может.

— Вот как! Ну тогда, очевидно, Васька зарекомендовал себя хорошим организатором. Знаешь, бывает на язык человек не боек, да рукаст. В работе никому спуску не дает.

— Одно название — секретарь, — сказал Хворостенко. — Всеми делами у него в райкоме учетный работник заправлял.

Я отказывался понимать Ивана Кондратьевича. Конференция провалила кандидатуру плохого секретаря — зачем же было грустить по этому поводу и рисовать безнадежных чертиков в своем блокноте?

— А тебе очень жалко Ваську?

— Да разве я о нем печалюсь? Не того человека на его место избрали. Знаешь, кто теперь секретарем в Дубровке? Учетный работник.

— Тот самый?

— Тот.

— Да ты же сам хвалил этого парня.

— В том-то и беда, что не парень, — страдающим голосом сказал Хворостенко. — Будь бы этот учетчик человеком мужского пола, я бы сам проголосовал за него обеими руками. А то ведь девушка, а они ее в секретари.

— Ты что же, против выдвижения девушек?

— Ни в коем случае! Учетчиком, инструктором, даже вторым секретарем — не возражаю. Но первым должен быть только парень. Девушка осложняет руководство. Вот Васька Попов слабее, а руководить им куда проще. Не сделает чего-нибудь или проштрафится — вызовешь его к телефону, подольешь ему горючего, он и завертелся. А для девицы слова специальные подбирать нужно: "Шепот, робкое дыханье, трели соловья". В прошлом году я не удержался, брякнул одной напрямик, по-простецки — она в слезы. Письмо в ЦК ВЛКСМ, мне нахлобучка.

— Это не довод. Держи себя в руках, не расходуй зря горючее.

— Со стороны хорошо советовать. А ты попробуй поработай с ними. Секретарь райкома должен по колхозам бегать, а она не может: у нее муж, трое детей.

Я посмотрел в учетную карточку нового секретаря в Дубровке и сказал:

— О каких детях ты толкуешь? Она даже не замужем.

— Это еще хуже. Значит, про нее сплетен всяких напустят в районе.

— А ты заступись. Тут тебя никто за язык держать не будет.

Иван Кондратьевич устало поднял глаза. Он ждал от меня сочувствия и не нашел его.

— Я, конечно, понимаю, — сказал он, — девчатам надо создавать соответствующие условия, больше помогать им в работе. Но все это осложняет руководство. А я другого хотел. У меня уже в девятнадцати райкомах парни сидели. За каждого драться пришлось. Думал, уже все, только работай — и вдруг на тебе, прорыв в Дубровке.

Позвонил телефон. Хворостенко соединился с Черемшанами. Говорил инструктор, посланный в Черемшаны на конференцию.

— Ну, как? — крикнул Иван Кондратьевич в трубку. — Рябушкина не избрали? А кто вместо него?

Секретарь обкома побледнел.

— Девушка?!

В этом месте Хворостенко хотел брякнуть что-то напрямик, по-простецки, но, вспомнив, что в комнате есть посторонние, он взял себя в руки и сказал, сдерживая негодование:

— Ну и что ж, что она учительница? А куда ты смотрел? Почему не дал ей отвода? Как нет основания?

Инструктор, как видно, не понимал всех этих деликатных намеков, и Хворостенко в сердцах бросил трубку.

Комсомольцы поправляли секретаря обкома, а он все упорствовал:

— Учетчиком, инструктором, даже вторым секретарем — не возражаю. Но первым должен быть только парень.

И вот он стоит, маленький напыщенный человек, в дверях большого комсомольского дома и пытается преградить своей тщедушной грудью дорогу бурному натиску жизни:

— Не пущу!

Запоздалое дитя «Домостроя», ему и невдомек, что комсомольцы могут в один прекрасный день прокатить на областной конференции его самого так же, как они сделали это на районной с Васькой Поповым.