Рыба гниет с головы

– Значит, народ схватился за вилы и топоры? – вдруг пробормотал фельдшер, туша в пепельнице окурок.

– Именно! – горячо ответил Антон. – Именно за вилы и топоры! Эти молоденькие дурачки из Приморья простых милиционеров из ППС начали отстреливать. Глупо! Но тоже о многом говорит. Это не последнее предупреждение властям, не последний звонок. Какой, к черту, звонок – набатный колокол! И пусть он раздался в Приморье, но подхватить его могут где угодно. Лопнет терпение, и начнут громить отделы полиции, хватать садистов и вешать на фонарях! Ведь недалеко уже до этого, ведь пора же полицейскому начальству и другим чиновникам задуматься, что-то начать предпринимать. Растлили такую огромную организацию! Угробили целую систему! За такие вещи в веках проклинают, а не то что в тюрьму сажают.

– Значит, у вас в области тоже есть такие, кто понимает? – проворчал Сергей Викентьевич.

– Есть. И эти понимающие борются, сражаются и не боятся. Они считают это своим долгом. А я… у меня такая же вот сволочь в мундире и с погонами когда-то убила мать!

Антон поднялся со стула и вышел из кухни, громко хлопнув дверью.

Старый фельдшер наконец склонился к позиции Антона. Он не стал ничего говорить, рассуждать. Наверное, просто поверил, что этот молодой горячий парень может помочь что-то изменить в их городке. Он просто зашел утром к Антону в комнату и сказал, что в обед придет человек, с которым можно поговорить. И все. Антон понял, что имел в виду старик.

Около двенадцати часов в комнату Антона вежливо постучали, а потом вошли двое. Один – долговязый мужик, второй – старик с седыми редкими волосами и слезящимися глазами. Старик молчал, а долговязый, представившийся Сашей, стал сбивчиво объяснять, мол, Викентьевич сказал, что Антон может помочь прижать этих… Народ уже боится, каждый может выйти на улицу и не вернуться. И управы никакой ведь нет. И он стал рассказывать, как попал в местное отделение после семейной ссоры. Честно признался, что пришел домой пьяный, устроил дебош, а теща вызвала полицию.

– Я сначала с ними вежливо, – рассказывал Саша, потупив глаза, – хоть и пьяный был, а понимаю, что у них работа такая, реагировать на заявления населения. Как это говорят – ничего личного. А они меня в камеру стали тащить. Я уперся, мол, чего вы так-то. Ну, просплюсь, подпишу ваши бумаги, куда ж вы меня? А они налетели человек восемь… – скупо усмехнулся Саша. – Понятно, где им, мелкоте, со мной справиться-то… В камеру затащили, «ласточкой» завернули и давай ногами пинать. Представляете, это дело до меня уже утром дошло, что они даже ботинки сняли, чтобы у меня синяков не было. Чувствуется, что опыт у них большой! – Саша привычно полез в карман куртки, вытащил сигареты, а потом испуганно посмотрел на Антона. Пришлось согласно кивнуть. – В общем, отыгрались они на мне там на всю катушку, чего только не наслушался! И п… и х… и мы тебя вые… и высушим, то-се, бутылку засунем тебе… Это у них любимое орудие. Раньше вроде поговаривали, но это так, думал, байки всякие, треп, а тут понял, что не раз они такое с задержанными проделывали. Короче, мне повезло, наверное, побоялись свое обещание выполнить. Я ведь, если меня достать, – зверь. Я им сразу сказал, что приду и их всех перестреляю. Я любого из них одним ударом убью – они ведь все мелкие, как крысята. Закончилось тем, что подвесили они меня «ласточкой» на моем же ремне и оставили часа на два, наверное. Я-то что, а вот у Федорыча в феврале сына убили. – И Саша посмотрел с жалостью на старика.

Второй мужчина прокашлялся, промокнул платком глаза и представился:

– Птицын я, Анатолий Федорович. Я с Антониной, дочкой нашего фельдшера, на железной дороге работаю. – Говорить старику было трудно, но он собрался с силами: – Один он у меня был, без матери растил. Серьезный парень, старательный, самостоятельный.

И Птицын стал рассказывать, как уходил на дежурство, как сердце щемило, будто в предчувствии беды, как перед уходом уговаривал сына быть поосторожнее. Сын собирался вечером с друзьями посидеть в кафе, они кого-то провожали в отпуск. И беда случилась. Нет, сначала просто сообщили, что его сына забрали в отделение, но ощущение беды уже было.

Анатолий Федорович всякими правдами и неправдами вырвался с работы пораньше и прибежал в полицию. Трое молодых людей стояли около входа и курили. Птицын первым делом бросился к ним, стал сбивчиво объяснять, что его сына забрали. Оказалось, что эти трое все знали, только они как-то сразу стали глаза отводить в сторону и сквозь зубы начали бормотать, что приказано Птицына не отпускать пока, а ждать какого-то утреннего разбора. Старик постоял немного, но так ничего и не добился.

И он ушел домой, потому что умом понимал, что сын его не хулиган, не беспредельщик, а нормальный взрослый парень. Ну, не могли его за какое-то правонарушение или преступление задержать. Разберутся и выпустят. Это он умом понимал, а сердце сжалось и не отпускало, ныло страшно, что сына он больше не увидит. Весь корвалол в доме Птицын в тот день выпил, валидол горстями сосал. И даже момент наступил, когда старик решил, что не доживет он до возвращения сына, что сейчас умрет.

Он был в каком-то забытьи, когда услышал звонок в дверь. И не радостью пахнуло, а ледяным холодом. Шаркая непослушными ногами, открыл дверь и увидел двоих мужчин без формы, но сразу догадался, что они из полиции.

– Поехали! – коротко и хмуро сказал один.

Старик только кивнул в ответ и стал нашаривать куртку на вешалке. Он все понял. Апатия какая-то наступила или прострация. Вокруг туман, голоса людей гулкие и как будто издалека раздаются. Птицын поднимался по ступеням, а лестница как бы дрожала под его ногами, будто в воздухе висела на веревках.

Сын лежал на полу в коридоре. Старик смотрел на него окаменело и обреченно. Вот, значит, и привелось сына пережить. Хуже нет беды на свете, чем старикам детей хоронить. Не война ведь…

Птицын замолчал. Чувствовалось, что у него в горле встал здоровенный комок, который мешал не только говорить, но и плакать. Саша посмотрел на старика, дернул желваками на скулах и стал продолжать рассказ вместо него:

– Представляете, он его в таком виде увидел, что… лежит он на полу, вся одежда расстегнута, местами порвана. И руки в крови, вот тут, – показал он на фаланги своих пальцев, – сбиты в кровь. Они его вроде в машине в больницу отвозили, «Скорую» не стали ждать, только смысл…

– Умер? – спросил Антон.

– Умер, конечно. Отец ночь просидел в приемной, а утром ему сказали, что сын умер. Там, конечно, всякие бумаги писать стали. Вскрытие показало, что он умер от кровоизлияния в поджелудочную, что ли. Как-то так, я не помню точно. Я-то понимаю, сам прошел через это. Они ему руки-ноги связывали – я так думаю, «ласточку» делали. А в возбуждении уголовного дела отказали на следующий день. Мне участковый потом говорил, но так, втихаря, что, если бы они его из камеры выпустили, он бы этих троих, которые его пытали, сразу убил. Он ведь здоровый у Федорыча был, как бычок, но никогда не буянил. А в деле там что-то написано такое, типа, он двери вышибал, трещина там где-то на балконе появилась. Эти трещины у них уже лет десять.

– А хоть объяснили, за что его забирали-то из кафе ночью? Почему он в отделение попал?

– По подозрению в убийстве. Там во дворе кафе кого-то застрелили – то ли уголовника, то ли бизнесмена. Получается, что он сидел в компании, пил, отдыхал. Потом вышел, застрелил человека и снова вернулся продолжать веселиться. Они просто не хотели искать убийцу или понимали, что бесполезняк!

– Саша, а что за участковый тебе это рассказывал?

– Да, этот… Леонтьев. Он наш, поселковый.

Глава 8

В восемь утра Ирина Федорова с юристом из Екатеринбурга вошла в кабинет, где ее ждал полковник Рамазанов. Встреча состоялась лишь потому, что юристом была Лера Алимова – школьная подруга Федоровой. Услышав о беде, о гибели сына Ирины, она взялась помочь и приехала в Сарапинск, каким-то чудом узнав, что в Сарапинске как раз находится с проверкой заместитель начальника ГУВД области Рамазанов. Это была слабенькая надежда на то, что он поможет, что-то сдвинет с места.