Рыцарь Бодуэн и его семья. Книга 1
Шрифт:
Бароны, собравшиеся в замковом дворе, в ситэ большого, красивого города, на взгляд казались собранием друзей. Да с чего бы иначе — споров больше нет, победа добыта общими трудами, и даже делить уже нечего. Все поделено. Из среды крестоносцев, по обычаям всех священных походов, выбран один, чтобы принять завоеванный домен. Остальные скоро разъедутся по домам — с богатой добычей и прекрасными индульгенциями, в Париж, Шампань, Невер и Бургундию, успев до зимы по хорошей дороге через Монпелье, честно отработав вассальную службу. И это ничего, что прежний хозяин домена еще жив, что он сидит, можно сказать, у гостей под ногами — в углу квадратного широкого двора есть низкая решетчатая дверца, она ведет в темницу, а в темнице горюет, молится и ругается двадцатичетырехлетний храбрый человек, родственник двух королей, с которым еще не придумали, что делать дальше.
Не все, конечно, было так гладко… Бургундский и неверский сиры, важнейшие из присутствующих особ (если не считать лиц духовных) — держались по возможности подальше друг от друга.
Остальные же — ничего. Держались небольшими группками, дружелюбно переговаривались. Собрались только важные люди — простых рыцарей, не говоря уж о прочих, в замок не пригласили. Новый сеньор города, еще не обвыкшийся со своим званием, заговаривал то с тем, то с другим — один из немногих сохраняя мрачный вид. Сам граф Тулузский был здесь — последнее время он жил вместе с крестоносцами — и по общим наблюдениям это ему большой радости не доставляло. Вообще-то граф тулузский — хотя и богатейший из присутствующих, первый светский пэр Франции, как-никак — не вызывал у собратий по оружию особого почтения. Небольшой, видимо постаревший за последний месяц, он держался тихо, по-французски говорил нечисто, жил не в замке, а в отдельном доме в Каркассоне вместе со своим капелланом и небольшой свитой. Все вокруг, до простых пилигримов, знали, что граф Раймон — фигура непопулярная. Что поход его — вынужденный, что легаты ему не доверяют и следят за каждым его движением. Что как ни старался граф Раймон выговорить у военачальников пропуск на свободу для своего племянника (того самого виконта, который теперь сидит в подземелье собственного замка) — ничего у него не получилось. И что Раймон только однажды навещал племянника в темнице, тоже знали. О чем они там говорили, правда — знал только священник, в присутствии которого велся разговор. Зато всем было известно, что граф Раймон — единственный крестоносец, который не получил за все предприятие ни единого обола, и вовсе не получит, потому что он в поход пошел не добычу брать, а свое кровное сберечь от Каркассоновой участи. Какие уж там почести, первый пэр: пригласили в собрание баронов одного, как бедного родича, без свиты. Смирение, смирение, граф Раймон: основная добродетель покаянника. Потому что других добродетелей покаянникам положение не позволяет.
Новые гости города Каркассон, переминаясь на солнышке, ждали кого-то важного. Этот некто, скакавший со свитой после утрени по узким, налитым жаром ранней осени городским улочкам, издалека отличался хорошим конем и малым ростом. По прибытии на замковый двор — решетка ворот и так в последнее время была поднята, но он, проезжая под ней, почему-то на миг зажмурился, словно убоявшись участи Ивейна — он оказался мальчиком. Совсем юным отроком, еще не брачного возраста, даже странно было, что у него такой большой и красивый конь.
Высокий лысоватый человек с усами седой щеткой — сенешаль графа Раймона, лично сопровождавший важного гостя, спешился первым и подал мальчику руку. Сенешаля тоже звали Раймоном (де Рикаут), что, впрочем, в землях Тулузена не редкость. Можно сказать, это тутошнее местное имя. Удивительно ли, что граф тоже его носит — а также и будущий граф, молодой графский сын, драгоценный мальчик, которого так хотели видеть друзья-бароны из далекого Иль-де-Франса.
Мальчик спешился и оказался довольно высоким — его зрительно уменьшали худоба и хрупкость. Впрочем, лицом и осанкой удивительно красивый ребенок, просто ангел — и ничего в нем не было от провансальской смуглоты, столь противоречащей куртуазному идеалу облика. Светлая кожа, правильные черты, широкие светлые глаза. Должно быть, унаследовал от матушки — принцессы Жанны из Плантагенетов, еще на Сицилии прозванной Прекрасной. Только волосы у мальчика были отцовские, черные и прямые. И такие же брови. И… еще что-то такое же, то ли чуть-чуть горбатый нос, то ли… затравленно-гордый взгляд, устремленный на баронов.
Бароны тоже стояли и смотрели. Непонятно, видел ли мальчик хоть одно дружелюбное лицо — да еще этот чуждый тип внешности, по большей части грязно-светлые волосы, много бород (хоть люди-то не простые, и не иудеи какие-нибудь, а бороды брить не любят), каменное молчание. Среди множества франкских лиц — одно ярко выраженное провансальское: монсеньора Арнаута, легата. Его одного все без исключения знали, узнавая даже в военной одежде; только он один, едва наступит хоть краткая передышка, переодевался в белое монашеское платье и не забывал о пурпурной легатской мантии. Мальчик стоял как хрупкое дерево — слишком прямо для спокойного человека — и смотрел, стараясь скрыть, что боится. Раймон де Рикаут что-то тихо сказал ему, склонившись к уху, но мальчик не услышал — нежеланный ветер украл слова прямо с губ сенешаля. Второй сопровождающий — рыцарь Джауфре де Пуатье, с черными волосами, прилипшими ко лбу от пота и волнения — шагнул вперед, принимая у мальчика коня. Чуть подтолкнул в спину — воспитатель наследника, привычной рукой: «Ну же, поприветствуйте господ».
Хорошо воспитанный мальчик улыбнулся — неожиданно яркой, приятной улыбкой — и, по наитию прирожденного придворного вычислив самого главного среди «друзей, прибывших из-под Парижа» — пошел навстречу герцогу Бургундскому. Их тут было много — высоких и широких, в цветных одеждах, многие при гербах, почти все с оружием — осталась привычка ходить с мечами по захваченному городу. Кто-то из них, наверное, был священником, да где ж разберешь в военное время, когда епископы не вылезают
из кольчуг. Герцог Одон, мужчина крепкий и слегка приземистый, усмехаясь, подался ему навстречу. Граф неверский Пьер мрачно смотрел из-под тяжелых бровей. Многие осклабились — не то что бы дружелюбно, но позабавленно. Мальчик протянул вперед руку — провансальская учтивость, не понятая никем из франков — и рука его так и повисла в воздухе, прежде чем опасть обратно. «Как же я буду тут жить», написалось на лице мальчика, упорно смотрящего барону в переносицу, где сходились рыжеватые брови. Крестоносное собрание пришло в движение. Все эти огромные, спокойные, мокрые от жары люди образовывали круг, начиная что-то говорить — друг с другом, не с гостем. В кругу выделялось отчетливо провансальское, носатое худое лицо аббата Арнаута, да еще чуть сбоку и сзади — почти черный взгляд отца.— Позвольте, мессиры, представить вам моего сына и наследника, Раймона… Который с охотой и радостью останется здесь, в залог моей дружбы с графом Монфором, сколько того потребует монсеньор легат.
Отец казался совсем небольшим. Он на самом деле и был невелик, но уверенность и легкость нрава всегда окружала его ореолом всеобщей любви, увеличивавшей фигуру тулузского графа для дружелюбного взора. Кто, как не он, естественнее прочих смотрелся на этом замковом дворе — сотни раз исхоженном, со знакомой тенью донжона, лежавшей наискосок, так что половина каменного пространства — не та, что с темничной дверью — лежала в прохладной черноте.
— Прошу вас, друзья мои крестоносцы, быть снисходительными к его молодости и хорошо его принять.
Краткий кивок аббата Арнаута. Даже в двенадцать лет легко догадаться, что аббат Арнаут ненавидит твоего отца, а тот весьма боится данного аббата. Отец не подошел, не обнял при встрече, он позволяет этим многим чужим, насмешливым глазам рассматривать мальчика, и ужасно тошно и скверно сознавать, что отец боится.
Вроде бы говорит хорошие и правильные вещи, и можно представить, что они просто приехали в гости к кому-то из вассалов — в замок Фуа, например, или к сиру Бонифачо де Монферрато, или даже сюда, в Каркассон — столицу вечно вздорных, мятежных и капризных виконтов Безьерских, но все-таки родни, все-таки совершенно своих людей… Нынешний виконт — кажется, он еще жив — Рамонету кузен. Каждому понятно, что это не просто война — разве не видала эта земля воен? Войны — дело спокойное и привычное для дворянина, они почти что не опасны для жизни (то ли дело у сержантов и оруженосцев), рыцари всегда воюют друг с другом, только новая-то война — не из разряда понятных. Она — между своими и чужими, и не где-то за Пиренеями, где чужие — это чернолицые мавры; она почему-то происходит за стенами наших собственных домов.
— Ну что же, здравствуйте… Рамонет.
Имя — принадлежность отца, «маленький Раймон», как бы в противовес «Раймону старому». Теперь эти люди — друзья из-под Парижа — будут так его называть? Эн Джауфре долго объяснял по дороге — ничего позорного, это не плен, даже не совсем то же, что жить в заложниках: скорее пребывать в качестве живого… (залога) — ну зачем так грубо, в качестве подтверждения лояльности отца, чтобы северные бароны не усомнились в его добрых намерениях и не вздумали тронуть графские земли. Наследник тулузского графа — человек важный и неприкосновенный, и если таковой проведет несколько месяцев в гостях у весьма почтенных франкских баронов — то будет к чести обеих сторон. Мы же, как-никак, входим в оммаж франкского короля, из этих баронов многие — вам родичи, молодой мессен. Но и эн Джауфре, и Рамонет одинаково хорошо понимали, что такое заложник; и даже у куртуазного пуатевинца не слишком хорошо получалось врать, будто происходящее ему нравится и кажется приятным. Впрочем, при въезде в Каркассон эн Джауфре сказал правду. Обращаясь к Раймону де Рикауту и к драгоценному мальчику одноверменно, а так же и ни к кому в отдельности, он бросил на ветер, глядя вниз, на расстилавшийся внизу обгорелый бург с торчащими черными печными трубами:
— Ну, как бы далее ни получилось, мессены, считайте, что мы легко отделались.
А каков он, граф Монфор, спросил Рамонет, не привыкший получать отказов в ответах. Всякому интересно, каков тот человек, которому тебя отдают в заложники. Граф Симон… очень храбрый рыцарь, стиснув зубы, ответил Раймон де Рикаут. Ему было грустно о пленном виконте. Весьма преданный графу Тулузскому, он однако же любил его молодого племянника — хотя нередко участвовал в междоусобицах с таковым: виконты Тренкавели никогда не могли смириться с еще каролингским разделом земель и то и дело пытались отрезать что-нибудь от пирога лена Тулузен. У сенешаля же была родня в Безьере… Тетка и две кузины, весьма хорошенькие и приятные в общении, все трое — еретички… Были…
А граф Монфор, нынешний владетель виконтовых ленов — рыцарь храбрый. Спас оруженосца, упавшего в ров на штурме Кастеллара. Кастеллар, каркассонский пригород, раньше был во-он там… Ну ничего, его быстро отстроят, деревянные пригороды легко горят, дело обычное. Что там еще граф Монфор? В Святой Земле воевал. На свои денежки, не на венецианские, потому как отказался христианский город Задар для слепого дожа осаждать, молодец…
Чертов Монфор, послал нам Бог чуму под боком, бельмо на глазу, что ж он Каркассон осаждать не отказался, раз такой праведник и бессеребренник, это я к слову, молодой мессен, вы меня не слушайте. Не отказался, потому что дело богоугодное, Папой нашим одобренное, а за обиды венгерскому Задару тот же Папа крестоносцев отлучал. И смотрите, молодой мессен, смотри, Рамонет — мы рассчитываем на тебя! Ты сам знаешь, о чем нужно будет говорить. И о чем — молчать… Ты умный отрок, Рамонет. Потерпи — недолго. Потерпи.