Рыцарь Испании

Донья Ана села на край ложа и закрыла лицо ладонями. Ее пальцы были длинными, она не носила колец.

– Иисусе! – сказала служанка. – Дождь поломает розы.

Она осторожно открыла ставни и внесла в комнату два горшка с цветами, по одному в каждой руке. Розы безжизненно поникли под ударами дождевых струй, и вода капала с их листьев на красно-желтый пол.

Хуан поднялся и посмотрел на донью Ану. Шаль соскользнула с ее головы, и он увидел, что в ее темные волосы вплетена голубая бархатная роза.

Она уронила руки и заговорила; ее голос был тихим и хриплым.

– Тереса, – сказала она, – кого ты привела ко мне?

Молния ударила за открытыми ставнями, когда служанка внесла в комнату еще два залитых водой горшка с розами. Она остановилась, все еще держа их в руках, и с недоумением посмотрела на Хуана.

– Кабальеро, который пришел к воротам, – ответила она.

Затем она увидела орден Золотого руна на его груди.

– Святая Дева! – воскликнула она.

– Вы не знали, кто я? – спросил Хуан.

– Откуда мне знать хотя бы одного из рыцарей Алькалы? – горько ответила донья Ана.

Он слышал, что она никогда не покидала дома иначе как в сопровождении троих или четверых человек, но он и предположить не мог, что она жила такой затворницей; это сделало ее еще более удивительной в его глазах.

– Господи! – вскричал он. – Может быть, вы и писем не получали и не слышали серенад?

– Я никогда не получала ни единого письма, – ответила она, – и меня заставляют спать в той части дома, которая обращена во внутренний двор, где слышен только плеск фонтана и иногда пение соловьев.

Хуан подумал обо всех подкупленных посредниках и обо всех музыкантах, которых нанимали играть перед домом Сантофимия-и-Муньятонес.

Он рассмеялся. Затем вновь посерьезнел.

– Сеньора, – спросил он, – значит, вы не приглашали меня? Тогда я уйду.

Теперь он с презрением думал о насмешках дона Карлоса и о той легкости, с которой он сам согласился пойти на встречу вместо инфанта. Она подняла на него взгляд.

– Почему вы подумали, что я обращалась к вам? – спросила она.

Кровь бросилась ему в лицо, он покраснел до корней своих пышных золотых волос, новое острое чувство пронзило его сердце. Она смотрела прямо на него, в ее глазах сияло что-то дикое и чудесное; и ему показалось, что янтарный свет, который изливали две лампы на стене, проходит сквозь нее, и она вот-вот растворится и исчезнет в золотом сиянии.

Он не мог признаться ей, что пришел к ней без намерения.

– Ваше послание было предназначено мне? – спросил он, затаив дыхание.

Она отвернулась.

– Я не знала, что вы принц, – уклончиво сказала она.

– Дон Хуан Австрийский! – прошептала служанка. Белым куском ткани она вытирала лужи воды, которые четыре горшка с розами оставили на гладких плитках пола.

– Кто были другие два кабальеро? – спросила донья Ана.

– Более высокий – дон Алессандро, герцог Пармы, сын Оттавио Пармского и Маргариты, дочери моего отца…

– А горбун, должно быть, был с вами, чтобы вас развлекать.

Хуан побледнел.

– Иисусе! – перекрестился он. – Он – инфант дон Карлос, единственный сын короля.

– О! – хором воскликнули женщины.

– Мне следовало это знать, – торопливо добавила донья Ана, – но вы ведь совсем недавно в Алькале.

Хуан сразу представил себе, какой прием мог ожидать дона Карлоса; он был рад, что она избежала ярости принца, которую навлекла бы на себя, если бы показала ему свое отвращение; он знал, каким мог быть Карлос.

Он сел на один из жестких черных стульев. Он чувствовал, что служанка смотрит на него с любопытством, а донья Ана – настолько пристально и пылко, что ее взгляд смутил и взволновал его.

– Вы за мной посылали? – тихо спросил он.

– Да, – она поднесла ладони к коралловым бусам на своей шее. – Я так часто видела вас, как вы проходили мимо моего дома.

– Каждый рыцарь Алькалы был бы рад услужить вам, – сказал он.

Гром грохотал все глуше, дождь уже не хлестал с прежней силой. Донья Ана наклонилась вперед, послышался легкий шелест ее тонкой белой шелковой юбки.

– Вы тоже писали мне? – спросила она. – Вы тоже посылали мне серенады?

– Да, – ответил он, – хотя я и не знал тогда, насколько вы восхитительны.

Она упала на алые подушки и закрыла глаза.

– О! – воскликнула она. – Зачем я это сделала? Я больна, я одержима, мое сердце болит, болит. Я страдаю, я так страдаю. Оставьте меня, дон Хуан, и забудьте.

Он поднялся и приблизился к ней; он долго вглядывался в ее лицо, нежное и свежее на ярко-алом фоне, смотрел на длинные локоны, сколотые поблескивающим гребнем, на тени длинных ресниц, видел трепет ее полных губ и пульс, бьющийся на ее округлой шее.

На ее щеках был легкий пушок, а в ушах длинные грубые золотые серьги в форме пшеничных колосьев, которые сейчас, покачиваясь, касались алых подушек. Он подошел к изголовью ложа и наклонился над нею; маленький жакет зеленого шелка на тугой шнуровке облегал ее грудь, а пышные белые юбки скрывали очертания ее ног вплоть до пряжек маленьких туфелек.

– Сеньора! – сказал он.

Она открыла глаза, и он увидел, что они наполнены слезами, как чашечки цветов бывают наполнены росой.

Благоговейный трепет и грусть, дотоле ему неизвестные, тронули его сердце.

– Ана, – сказал он.

Она вновь закрыла глаза, и слезы потекли по ее щекам.

– Я не знала, что вы принц, – прошептала она.

Он положил руку на орден Золотого руна и сказал горькую правду, которую никогда прежде не облекал в слова.

– Я также и крестьянин, – произнес он.

Донья Ана не ответила. Гром проворчал в последний раз, уже далеко; дождь закончился, но было слышно, что вода еще продолжает капать с ветвей кустов, растущих вокруг дома.

Служанка открыла ставни, и в окне показались пурпурное небо с уплывающими прочь черными облаками и восходящая полная луна.

Дон Хуан присел на край черного ложа; его юное лицо было расстроенным и задумчивым.

– До одиннадцати лет, – продолжил он, – я жил в Леганесе у императорского музыканта Францискина Масси. Я ходил в школу босым через поля, одетый как крестьянин.