Рыцарь ночного образа
Шрифт:
— Ничто не идеально в твоем мире, но мой мир сейчас более упрощен. Упрощение — это предельная стадия. Да, я не сказала тебе, что моя подруга вложила в письмо фотографию моей матери, выходящей из своей квартиры для обхода окрестных телефонов, и без Моппет. Вот она, посмотри, и перевари это, если можешь. Я не смогла. Она выглядит, как мумия, которую только что достали из саркофага, а в юности она…
Я посмотрел на фотографию, и не смог себе представить мать Моизи в юности.
— В юности моя мать обладала несравненной красотой, или ее иллюзией, что еще выше. Когда-то, молодой, она мечтала о сценической карьере, но надежды сбились с пути, как и ее планы, и так далее.
— Она когда-нибудь выходила на сцену?
— Да, это так же точно, как то, что актриса
— Да, Моизи, небо, когда я смотрел на него прошлой ночью с крыши склада, вызвало во мне лихорадку. Это было противоположностью компании.
Она, по всей видимости, услышала только слово «компания».
— Я рада, что ты согласен, что мне нужно животное для компании, но оно должно быть сообразительным. Ему придется шарить по помойкам, потому что я не могу обеспечить ни одну живую душу в мире, а у животных есть души.
— Как насчет кошки?
— Что насчет кошки?
— Я обнаружил, что на складе полно кошек, и, наверное, котят, а также крыс. Я вечером могу вернуться туда и набрать тебе полную сумку котят, ты можешь выбрать, и остальных я верну, если ты не захочешь всех.
— Одного мне хватит, — сказала Моизи, — но отбери его для меня тщательно.
— Я могу отобрать его по цвету и размеру, но я не смогу сказать, сообразительный он или нет.
— Он должен уметь шарить по помойкам.
— Я думаю, это умение врожденное, оно в крови у большинства кошек.
— Хорошо, тогда давай посмотрим — сейчас конец января, и если ты принесешь мне котенка, на него будет оказывать влияние…
Внезапно она начала двигаться судорожно, и я схватил лопаточку для прижимания языка, думая, что у нее начинается припадок.
— Бога ради, не надо, — выкрикнула она, когда я прижал деревянную ложку к ее рту. — У меня не приступ, ты же видишь — я не работаю, потому что мне нечем работать. Просто в мире без рассудка все замерзло, как горы в Гренландии.
— Я уверен, что станет теплее — до того, как станет еще холоднее.
— Потому что холоднее не бывает.
— Нет, потому что у тебя будет теплая компаньонша — кошечка со склада.
— Ты так говоришь, что мне приходится поверить тебе.
— Я никогда не лгал тебе, Моизи.
(Я в тот момент взял «голубую сойку» и начал в нее все это записывать.)
— Умирающим все лгут.
— Живые, может быть, и склонны лгать умирающим, но умирающие умирающим не лгут.
— Попытайся остаться здравомыслящим. Мы должны попытаться остаться здравомыслящими.
Моизи подняла длинную, хрупкую руку к моему лицу.
— Милый, у тебя щека колется, тебе надо побриться — нельзя пренебрегать своей внешностью, даже здесь.
— Я не взял с собой бритву.
— У меня когда-то была бритва, чтобы сбривать волосы на лобке, — заметила она мечтательно. — Ты знаешь, ко входу в свою вагину я отношусь с некоторым тщеславием, и всегда старалась, чтобы там не было волос — как у девочки. Меня никогда не ебали, ты знаешь, только в рот — не из-за отвращения к мужскому органу и не из-за пуританской стеснительности, а потому что у меня воинствующее отношение к самой большой мировой проблеме за пределами этой комнаты, каковой является переизбыток населения, увеличивающегося на два миллиона в год только в этой стране, и на миллиард, наверное, если брать всех.
— А мне всегда это нравилось.
— Переизбыток народа?
— Нет, нет, твое вагинальное отверстие!
— Но бритва заржавела. Я больше не брею волосы на лобке.
— Но волосы на твоем лобке такие светлые и пушистые, что твой нетронутый вход прекрасно виден, даже когда ноги не раздвинуты.
— Так, хватит про мою вагину, — сказала она. — Но тебя с бородой я не представляю.
— Я тоже, но мне пришлось бежать сломя голову без…
— Без всего, что тебе нужно для жизни, кроме себя самого, и я бы сказала, что так
для тебя гораздо лучше.— Но в постели было так тепло от его жара. Я не обижаюсь на него, хотя знаю, что вторая любовь моей жизни была созданием со своими собственными заблуждениями.
Она вздохнула:
— В моей жизни сейчас так мало времени для друзей, еще меньше для знакомых, а для врагов его нет совсем.
(Если я останусь тут, вместе со складской кошкой, и если так будет продолжаться еще хотя бы месяц, я, наверное, начну писать «молвила Моизи», вместо «Моизи сказала». У меня такое чувство, что по мере развития ее склонности к словесной магии, она начала «молвить», а не говорить, как ворон у Эдгара По: я не помню другого поэта, который бы использовал слово «молвить» вместо «говорить», и себя я поймал сейчас на том, что сам начинаю блуждать мыслями вокруг того, что писали о По и что я читал. Я помню, как писали, что он за всю жизнь никого не любил, кроме сестры и своих фантазий, таких как Ленора, Аннабель Ли и Елена в оконной нише, которая вела в бой тысячу кораблей, и, наверное, никогда не испражнялась. И еще я помню, что он умер в Балтиморе в день выборов, или свалился в этот день и вознесся (цитирую) «высоко над смертной грустью и бессмертною работой» (конец цитаты). А потом мои мысли перетекли на прекрасного седого поэта Уитмена — он, по всей видимости, боялся, но тем не менее осмелился праздновать нашу любовь и наши вечнозеленые дубы Луизианы, где как он заявлял, у него была женщина и нелегальный отпрыск, но ученым так и не удалось доказать ни того, ни другого, и так он и остался с возчиком из Вашингтона и прекрасными ранеными юношами, которых он лечил и за которыми ухаживал в госпиталях гражданской войны. И его стихотворение «Каламус», шокировавшее чувствительного южанина Ланира[33], описавшего поэзию Уитмена как «варварский вой над крышами мира» — хотя почему бы и не повыть варварски над крышами мира вместо того, чтобы играть на флейте в Филадельфии, мистер Сидней Ланир? Я люблю, впрочем, и вас болота Глинна — точно такие, как вы их описали, и у вас есть прекрасная строчка о том, что широта горизонта — как широта души хорошего человека.)
Она снова говорит о кошке-компаньонке.
— Преимущество кошки со склада в том, что когда она голодна, она не будет смотреть на меня…
— Чтобы ты покормила ее — нет, не будет.
— Если только не вырастет очень большая и не проголодается так, что будет смотреть на мои босые ноги и голые руки как на еду.
Я засмеялся и подумал какой все-таки сильный юмор в ее мрачных мыслях. Моизи всегда жаловалась на недостаток у нее юмора, который — без которого — ей бы не выжить в ее «комнате».
— Моизи, ты просила быть здравомыслящими так давай будем.
— Я и пытаюсь мыслить здраво. Я слышала или читала об отшельниках, поселившихся вместе с животными, которые потом съедали этих отшельников, не способных обеспечить их ничем съестным, кроме как собственной плотью — живой или мертвой. Такой конец моего существования был бы скандалом, который стер бы всякую память о моих работах. И поэтому я хочу, чтобы ты пообещал мне, что если эта обещанная мне кошечка-компаньонша должна здесь жить — если уж ничего лучшего придумать нельзя — ты будешь время от времени забегать, после того, как найдешь свою третью любовь, и что ты напомнишь мне в подходящее время найти для кошки новый дом — нет, мне его не найти, тебе придется забрать ее к себе домой вместе с твоею новой любовью.
— И когда настанет это время?
— Когда ты посетишь меня и обнаружишь, что я не способна надлежащим образом ухаживать за моей кошкой.
— Хорошо, я обещаю.
Внешне наши чувства успокоились, в глубине продолжали бурлить. Мы говорили, просто чтобы говорить о чем-нибудь — такой легкомысленный вид разговора, который начинается, когда любые рассуждения должны служить лишь одной цели — отодвинуть отчаяние, хоть на какое-то время.
Но это время уже бежит вовсю. Наступила тишина — если не считать стука зубов — и она продолжалась, пока я не заметил, что свеча, поставленная на бледно-голубое блюдечко, не зажжена, и сказал: