Рыцарь Шато д’Ор

Но вскоре Ульрих стал замечать, что его отношения с братом и его женой стали ухудшаться. Гаспар все чаще беспричинно раздражался, высокомерно помыкал младшим братом, насмехался над ним и постоянно подчеркивал свое старшинство и свое право наследовать имущество отца. Ульрих иногда терпел унижения молча, иногда взрывался и отвечал резкостью на резкость. Гордость была наследственной чертой всех Шато-д’Оров, и Ульрих не мог постоянно терпеть унижения. Генрих Шато-д’Ор обычно принимал сторону старшего сына, своего наследника, и решал споры в его пользу. Ульрих замкнулся в себе, ожесточился. Все три месяца, оставшиеся до битвы при Оксенфурте, он вспоминал потом как три месяца попреков, скандалов, обид… Всякий раз при воспоминании о Клеменции его охватывал гнев: она стала для него неким исчадием ада. Разумеется, она ни взглядом, ни намеком не напоминала ему о поляне и росистой траве. Но Ульрих постоянно помнил о том, что у них с ней БЫЛО. Ему казалось, что она вот-вот разоблачит его перед отцом и братом, хотя он прекрасно понимал, что она этого не сделает. Он боялся ее насмешливого, презрительного взгляда, как бы говорившего: «Ты мой раб! Захочу — казню, захочу — помилую!» Он редко слышал ее голос, но, когда она обращалась к нему, его лицо заливалось краской, дыхание сбивалось, а мысли путались в голове, и он говорил совсем не то, что хотел сказать. Это было хуже всего, потому что, когда он сбивался в своих речах, его зло и беспощадно высмеивали. У Клеменции в такие минуты играла на лице улыбка, в которой было столько яда, сколько у гадюки по весне.

Отца и брата Ульрих простил сразу после их смерти. Он был убежден, что их науськивала на него Клеменция. Ее же он не простил и прощать не собирался. Когда хоронили павших Шато-д’Оров, Клеменция шла рядом с ним; ее лицо, обрамленное траурным платком, было неподвижно и бесслезно, словно каменное. Ни единой слезинки не пролила она, когда гроб с телом Гаспара заперли в родовом склепе. В эти минуты Ульрих еще больше возненавидел ее. Смерть отца и брата, свое грехопадение и соблазн, в который ввела его Клеменция, он считал звеньями одной цепи.

Отправляясь в Палестину, Ульрих даже не попрощался с ней. Он истово молился, чтобы Господь простил его грехи. Некоторое время он был совершенно уверен в том, что сложит в Палестине голову. Потом, как мы знаем, Ульрих стал думать о мести, о том, чтобы завоевать право въехать в Шато-д’Ор хозяином и навеки изгнать оттуда урожденную фон Майендорф.

В годы странствий Ульрих редко думал о том, как идут дела в замке Шато-д’Ор. Он был убежден, что хозяйка без зазрения совести предается разврату и запустила хозяйство, испортила детей его брата и осквернила память об их отце. Но так было лишь в первые годы скитаний, самые тяжелые. Затем, когда Ульрих привычно рубил головы и получал раны, когда его волновали лишь заботы насущного дня и он толком не знал, доживет ли до следующего, дела Клеменции перестали его интересовать. И лишь когда перспектива счастливого возвращения замаячила перед ним огоньком надежды, — лишь тогда ему вновь стали приходить мысли о том, что ждет его дома. С годами его взгляды изменились — взгляды на их отношения с Клеменцией. Он знал, что вспышки страсти, подобные той, что охватила их на поляне, — явление не исключительное. Он уже знал, что такие вспышки — точно порывы ветра. Сколько их пронеслось через его жизнь! Однако у Ульриха была и настоящая любовь к женщине, которая стала матерью Франческо, к несчастной Пьерине. Увы, и она стерлась в его памяти с годами; лишь глядя на сына, Ульрих изредка вспоминал о дочери торговца. Вспоминая ее, он всегда испытывал чувство вины, словно обманывал или изменял ей.

Итак, чем ближе к родному дому подводила Ульриха его опасная дорога, тем чаще он думал о неизбежной и малоприятной встрече с Клеменцией. Он был убежден, что своего отношения она к нему не изменила. Мысленно ставя себя на ее место, он всякий раз приходил к выводу, что ее ненависть к нему вызвана любовью к Гаспару, в смерти которого она винила Ульриха. Кроме того, она вымещала на Ульрихе свою досаду, свой гнев на самое себя, и вот этого-то Ульрих не мог ей простить даже сейчас, по прошествии многих лет. Он понимал, что вина за прелюбодеяние лежит не на нем одном. То был обоюдный грех, ведь он не силой ее брал! Она не только не противилась, но, напротив, желала греховного соития.

Мы уже говорили, что много раз Ульрих хотел отказаться от возвращения в Шато-д’Ор. То он хотел податься в разбойники, то уйти в монахи, то покончить с собой. Что заставляло его отказаться от подобных намерений? Причины были разные. Одна из них нам уже известна — страстное желание вернуться в Шато-д’Ор хозяином. Другой причиной было то, что он дал обет, поклялся перед образом Христа. И Ульрих не мог нарушить клятву. Он считал себя должником маркграфа, который даровал ему жизнь. Понятие о долге чести было для Ульриха священно. Возможно, если бы речь шла лишь о возвращении замка, Ульрих в конце концов отказался бы от него и предоставил своим родичам самим разбираться в наследственных делах. Но честь рыцаря требовала, чтобы он или сразил сто сарацин, или погиб. Самоубийство его пугало, ибо являлось грехом и осуждалось церковью.

Несколько лет назад, еще будучи в Палестине, Ульрих дал еще один обет — заявил, что не коснется женщины до тех пор, пока не станет хозяином в своем замке. Правда, обет был дан во хмелю, но по всем правилам, в присутствии свидетелей и даже нескольких духовных лиц. Обет был освящен как угодный Господу, и Ульрих до сих пор исполнял его неуклонно, хотя мужской силы в нем было еще предостаточно. Между тем, если бы Ульрих отказался от прав на замок, ему вообще пришлось бы уйти в монастырь. Впрочем, он вовсе не стремился к беспутной жизни, которой вдоволь хлебнул в юности. Нет, он мечтал о законном браке, браке с дочерью пусть небогатых, но славных родителей, древность рода которых и знатность были бы сравнимы с древностью и знатностью Шато-д’Оров. Он мечтал произвести с помощью этой пока еще не известной ему дамы достойного потомка, восприемника своей славы, дать начало новой ветви рода Шато-д’Оров Франческо, хоть и рожденный в законном браке, все же был сыном торговки. Его Ульрих держал как бы в резерве — на случай, если более приличного наследника у него не окажется.

…Снова и снова мысли Ульриха возвращались к Альберту. Неужели для того, чтобы восстановить честь рода, надо перешагнуть через труп племянника? Терзаемый сомнениями, Ульрих приближался к воротам замка, в котором не был два десятка лет.

ВСТРЕЧА

Ульриха встретили почтительно, но не слишком радушно. Любой другой на его месте, то есть рыцарь, совершивший столько же подвигов, сколько совершил их Ульрих, возможно, счел бы подобную встречу для себя оскорбительной. Но Ульрих и не ожидал более пышного приема, ведь его появление не сулило хозяевам замка ничего хорошего. По правде сказать, он не рассчитывал даже и на такую встречу.

У подъемного моста в две шеренги выстроились два десятка пеших копейщиков, на серебряных щитах которых золотились гербы Шато-д’Ор — стрела, разящая орла, и латинский девиз, исполненный готическим шрифтом: «Амор эт беллум» — «Любовь и война». Это означало, что Шато-д’Оры не знают промаха ни в любви, ни в ратных делах. Альберт де Шато-д’Ор гарцевал перед строем на нарядно украшенном коне, в золоченых доспехах и в шлеме с пышным султаном из страусиных перьев.

Дядя и племянник обменялись приветствиями, соперничая друг с другом в изяществе.

— Я рад видеть вас в стенах нашего замка, дорогой дядюшка! — произнес юный рыцарь, опять-таки налегая на слово «нашего», как бы противопоставляя его слову «вас».

— Мне также приятно вновь лицезреть свой отчий дом после стольких лет отсутствия! — дядюшка, не оставшись в долгу, сделал ударение на слове «свой».

— Прошу вас, мессир Ульрих, окажите мне честь, проезжайте в ворота первым! — Альберт, тряхнув длинными волосами, ниспадавшими на плечи, склонил голову и прижал к груди бронированную перчатку, надетую на его правую руку.

— О нет! — возразил Ульрих. — Умоляю вас, мессир Альберт, только после вас! — Дядя и племянник сошлись на том, что проедут в ворота одновременно, стремя в стремя. Вслед за рыцарями проехали и оруженосцы. Надо сказать, что Франческо весь остаток пути не выказывал никаких признаков дурного расположения духа, стоически превозмогая боль, а ведь сидеть в седле было для него истинной пыткой. Оруженосец Альберта, его звали Андреас, был, по-видимому, еще моложе Франческо и являл собой образец ангельской красоты. Впрочем, нам еще представится случай описать его подробнее.

Следом за оруженосцами в замок строем прошли копейщики, замыкал же процессию Марко, который вел на поводу свою клячу и вьючного битюга.

Дядя и племянник спешились у дверей донжона [3] , где стояли двое рослых копейщиков, закрывавших проход в башню скрещенными копьями. При подходе господ стражники поставили копья вертикально, тем самым приветствуя рыцарей и одновременно открывая им дорогу в донжон. По каменной парадной лестнице, ничуть, на взгляд Ульриха, не изменившейся с тех пор, как он покинул отчий дом, Альберт и Ульрих в сопровождении оруженосцев поднялись в главный зал. Здесь уже были накрыты столы, поставленные буквой Т с непомерно длинной ножкой. Стол, занимавший место «перекладины», был накрыт всего на четыре персоны и предназначался для семьи Шато-д’Оров, а длинная «ножка» отведена была для гостей и вассалов. Отдельно от стола рыцарей и благородных дам располагался стол оруженосцев, к которому Андреас проводил Франческо.

3

Донжон — отдельно стоящая главная башня феодального замка.