Рыцари Белой мечты. Трилогия

Ага. Предлагают сдаться. Гарантируют жизнь и безопасность. И то хорошо.

— Ну-ну, — комментирует Анищенко, и безо всякого перевода знающий, что от них требуют. — Пусть сперва зубы покажут. А там поглядим, что да как. Забыли, что такое русские солдаты.

— И чешские, браче, — залёгший в цепи чех не может удержаться.

— И чешские, — вторит Анищенко. — И чешские…

Дитерихс передаёт отказ. Тогда "представители народного правительства Австрии" удаляются, дав двадцать минут на размышления. После они открывают огонь.

Солдаты, видя, что парламентёры удаляются не солоно хлебавши, заняты последними приготовлениями к бою.

Дитерихс чувствует, что надо что-то сказать, подбодрить отряд. Многих из тех, кто сейчас смотрит на командира, не станет спустя двадцать минут. Они должны знать, за что погибают. Они должны знать, что погибают не зря. Должны знать, что никогда не погибнут они, последние герои Великой войны.

И тогда Иоган, ведомый душевным порывом, который невозможно описать словами — только чувствами — каким-то чудом, лихо взбирается на вагон неподвижного поезда. Он не думает, что его может убить снайпер, спрятавшийся в одном из окрестных домов.

— Офицеры! Солдаты! Товарищи!

И пусть его, Дитерихса. Могут потом заклевать за "левацкое" обращение, но за годы эсеровского террора забыли, что можно быть товарищами не только по партии, но и по оружия. И сейчас Иоган обращался к ударникам именно как к "братьям по винтовке".

— Через двадцать минут начнётся бой. Мы должны выстоять. Почему? Потому что наша задача — спасти человека, Карла Габсбурга, благодаря которому закончилась Великая война. Наша победа — на пятую часть заслуга этого человека. И сейчас мы должны спасти его, помочь. Как нас вспомнят потомки, если мы не сделаем этого? Как предателей? Как последнюю сволочь, знаменитую чёрной неблагодарностью? Или как людей, помнящих, что такое долг и честь? Знающих, какова была цена этой победы и какова должна быть награда за неё? Да и вообще!

Дитерихс лихо сорвал фуражку с головы и поднял её высоко-высоко.

— И вообще! Кто из нас не мечтал пройтись парадом по Вене? Четыре года назад началась Великая война — и здесь она заканчивается. Мы закончим её. Мы выдержим. Мы отомстим за наших погибших друзей и родных. Мы вспомним Галицию, Сандомир, Стоход, Луцк! Мы вспомним окопы и обстрелы! Мы вспомним бои за Россию! И мы покажем все миру, на что мы способны! Ради того, чтоб больше не было войн — мы дадим свой последний бой. На нас смотрит Россия. На нас смотрит мир. Покажем им всем!!!

Громкое "ура!". Такое странное "ура", нёсшееся со всех сторон. Люди, лежавшие в стрелковых цепях, одним глазом косившиеся на мушки винтовок, а другим — на остзейского немца-патриота России, не были полны угара боя. Они своими возгласами отвечали: "Умрём. За мир. За Россию". Они знали, на что идут и за что будут драться.

И скажите на милость: разве можно победить таких людей?..

Бой начался внезапно, можно сказать, буднично: враг просто пошёл в атаку…

Проснулись пулемёты, им вторили винтовки. Австрийцы залегали в укрытиях, прятались за каждым углом, но всё надвигались и надвигались на наши позиции. Они сражались за свой город, за свою правду, и одно это придавало им невероятные силы.

А нашим просто некуда было отступать…

"Максимы" дали беглую очередь по залёгшим австрийцам. Зачиркали, загудели, засвистели пули, выискивая жертвы. Отбивая каменную и кирпичную крошку, ударяясь о землю, разбивая стёкла — пули, не все, настигали-таки людей. И люди гибли, или оказывались ранены, или просто задеты. Но остановить их пулемёты оказались не в силах.

Тогда в дело вступили винтовки. Дружный залп трёхлинеек — и повалились, попадали на землю снопами "народные гвардейцы". Обагрились кровь плохонькие шинельки и пиджачки. В глазах застыла боль, перемолотая ненавистью. А они шли. И шли, и шли…

Пулемётчики начали беречь патроны: лент было слишком мало, чтобы истратить их в эти минуты.

Дитерихс не в силах был смотреть на это. Ещё несколько секунд — и австрийцы перейдут в рукопашную, и придётся работать штыками. Надо ударить первыми, перехватить инициативу! Да, в атаку!

Анищенко обогнал командира.

Михалыч поднялся во весь рост. Он, казалось, совершенно не беспокоится за свою жизнь. А пуля уже проделала дыру его фуражке, и вот вот-вот подружка её могла сделать то же самое с сердцем вечного прапорщика. Но Анищенко было всё равно.

— Ребята! В штыки! — и, для острастки, с чувством, добавил, грозя кулаком-молотом наступавшему врагу: — Сарынь на кичку, сволочи!

Этого момента все ждали с нетерпением: ударники (многие даже не примкнув штыки) — все, разом, от Дитерихса до рядового, кинулись в бой. Пулемётчики — и тех хотели было присоединиться, но вовремя опомнились.

Ударники не врубились даже — просто смешались с австрийцами, и бой обернулся побоищем. Кулаки, ножи, кастеты, штыки, приклады, зубы — всё шло в дело, всё кидалось в бездонную глотку кровавой рукопашной. Дитерихс застрелил в упор какого-то австрийского солдата, а через миг уже повалился на землю, сбитый ударом рабочего. Тот навис над Иоганом с зажатым в руке ножом. Остзеец, не в силах шевельнуться, смотрел на клинок, как кролик смотрит на удава.

"Ну что ж, пора прощаться…" — без тени грусти, буднично, скучно подумал Дитерихс.

А рабочий меж тем навалился на несостоявшуюся жертву: в его боку набухала кровью рана. Солдатский штык поработал на славу…

В какой-то момент стало понятно, что ударники побеждают: австрийцы отступали, пятились, не в силах справиться с закалёнными Великой войной солдатами.

Да и — доннерветтер! — эти проклятые русские ударили с тыла!

Несколько десятков человек с невозмутимым Хворостовским решили исход боя. Дитерихс, не веря глазам своим, смотрел на то, как жалкая кучка солдат ударила в самый центр отряда "национальной гвардии". Впереди, флегматичный, деловитый, шествовал Иван Антонович. Что-то бормоча под нос, он шёл в полный рост. Он не дрался даже — хватало одного вида револьвера (совсем не того, с которым командир ушёл в разведку) и солдатских штыков, чтоб проложить ему дорогу.

Австрийские цепи рассыпались окончательно, смешались — и бежали, бежали, бежали, скрываясь в окрестных домах.

Иоган радостно обнял Хворостовского, когда они встретились ровно посередине поля боя.

Иван Антонович, всё такой же серьёзный, отстранил остзейца.

— Ушёл Габсбург…Шёнбрунн пуст…Зря только отбивали грузовики…Зря силы тратили…Он уехал в Триест сам…Зря это всё…

И такая безнадёжность слышалась в этом голосе, что Дитерихса морозом пробрало.

В ушах зашумело. Звук выстрела застыл…Звук…Выстрела? Что?!!

— Выводить надо ребят, выводить, — устало выдохнул Хворостовский. — Ну вот и кончилась война…

Хворостовский, живший только войной, ушёл вместе с нею. Последний выстрел боя достался Ивану Антоновичу…

Ударники смогли отбить паровоз, прицепить с другой стороны к составу и покинуть город. Они уходили налегке, ведь нельзя же излишним грузом назвать тела погибших товарищей и любимого командира…

Многие годы спустя Хворостовский ударный полк будет славен на весь мир своими героями, презиравшими опасность и шедшими в бой в полный рост, медленно, как сам Иван Антонович…