Рыцари былого и грядущего. Том II

— Где вы теперь найдёте таких военных?.. — грустно улыбнулся Сиверцев.

— Только среди орденских рыцарей, — уверенно констатировал Лоуренс. — Эвола ни разу не употребляет слово «рыцарь», но он рисует портрет именно рыцаря, и чем дальше, тем больше этот портрет приобретает религиозные черты, причём, собственно христианские: «Этому стилю свойственны твёрдость в поступках и отсутствие красивых жестов, идеал ясности, внутренняя уравновешенность, недоверие к экстатическим состояниям и смутному мистицизму, чувство меры, способность объединятся, не смешиваясь, как свободные люди, ради достижения высшей цели или во имя идеи».

Лицо Андрея озарила улыбка:

— А ведь тут есть не просто христианские, но и чисто православные мысли. Например «недоверие к экстатическим состояниям» — черта собственно православная, католицизму-то как раз не свойственная.

— Умница, Андрюшка, — отец Августин даже хлопнул себя ладонями по коленям. — И недоверие к «смутному мистицизму» — чисто православная черта.

— А «способность объединяться, не смешиваясь», — продолжил невозмутимый Лоуренс, — характернейшая черта рыцарства, порождённая ментальностью франков. Далее Эвола, продолжая воспевать некую абстрактную традицию, отражает традицию чисто христианскую: «Воинской традиции неведома ненависть, как основа войны. Ненависть, ярость, злоба, презрение в глазах истинного воина являются ублюдочными чувствами, он не нуждается в разжигании столь низменных чувств, в экзальтации. В традиционных государствах война велась с холодной головой, безо всякой ненависти или презрения между противниками». То что Эвола называет «ублюдочными чувствами» есть, по-нашему говоря, греховные страсти, от которых воин никогда не сможет освободить своё сердце без Христа. Очень важно, что здесь Эвола говорит о возможности избежать характерных «профессиональных заболеваний» военных. Можно воевать без злобы и ненависти. Так воюют христианские рыцари. Ещё Эвола указывает на то, что идеалы истинных воинов в чём-то смыкаются с монашескими идеалами: «Воинская идея определённым образом пересекалась с идеей особой аскезы, то есть внутренней дисциплины, контроля над собой». Вот это очень важно: как военным, так и монахам свойственен аскетизм — система жёстких самоограничений, необходимых для достижения высших целей. Тут военная и монашеская ментальности пересекаются, и в точке этого пересечения рождается Орден Христа и Храма.

— Эвола упоминает в этой связи тамплиеров?

— Парадоксально, но не упоминает. Впрочем, его можно понять — человеку, который наивно считает себя язычником, неловко обращаться к опыту христианских воинов-монахов. Эвола отразил тамплиерский идеал (во всяком случае — многие его черты), кажется, даже не подозревая об этом. Впрочем, он называет в качестве перспективы идею некоего абстрактного Ордена ради создания не менее абстрактного «европейского единства». И вот тут наш барон, порою поднимающийся до понимания высочайших истин, вдруг проявляет поразительную близорукость и духовную беспомощность. Мог бы он и принять в расчёт, что сама идея Ордена родилась в недрах христианства и вне христианства не встречается — язычество ничего подобного не знает. Странно выглядит и непонимание того, что «европейское единство» может возникнуть лишь на базе некой идеи. В качестве объединяющего начала Эвола выдвигает набор добродетелей истинного воина. Но нельзя рассматривать добродетели в отрыве от идеи, которая их породила. Абсурдно утверждать: мы не нуждаемся в солнце, нам достаточно солнечных лучей. Но идеи у Эволы нет. Не приняв христианства, он не предложил и никакой языческой религиозной системы. Идея есть у нас — рыцарей Храма.

— А для нас так уж важно возится с теориями этого барона?

— Очень важно. Эвола блестяще прославил рыцарский психотип, его книги имеют огромное влияния на значительное количество людей. Это влияние вызвано тем, что в писаниях Эволы истинно, его глупости никакого очарования не имеют. Мы не можем допустить, чтобы наши современники, восхищённые фактически христианскими идеями Эволы, уходили вслед за ним из христианства. Это просто нонсенс.

— А может, Эвола отрицательно относится к христианству, потому что видел вокруг себя искажённые его проявления?

— Вполне возможно. Во-первых, он вырос в католическом мире, а потому у него были причины ошибочно полагать, что католицизм — это и есть христианство. Во-вторых, он видел вокруг себя христианство уже размягчённое либерализмом, ослабленное идеологией прав человека. Вообще, мне кажется, что разговоры о правах идут от женского начала. Это у женщин права, а у мужчин обязанности. А христианство — религия мужского начала. В христианстве очень важны такие понятия, как долг, защита слабых, готовность к жертве, мужество и твёрдая воля, без которых невозможна непрерывная борьба со страстями, самоотречение. Это же всё мужские добродетели, и христианство требует их даже от женщин. Не случайно в одной из молитв саму Богородицу называют Воеводой. И монашеский путь борьбы с греховными страстями христианская аскетика описывает в военных терминах: «невидимая брань», «меч духовный» и т. д.

— Но это же всё аллегории, иносказания.

— Конечно, иносказания. Но если монашеская аскеза использует военную терминологию, значит есть всё же нечто родственное между духовным деланием монаха и служением воина. Ни одна система не станет использовать терминологию чуждой ей по духу корпорации. Итак, появление в недрах христианства воинов-монахов не есть нечто случайное или искажающее идеалы христианства. Напротив, идея Ордена развивает идеалы христианства, он органичен и закономерен в рамках Церкви. Идеология корпорации воинов-монахов — естественное развитие мужского начала, которое лежит в основе нашей религии. Вот этого-то и не понимал Эвола, полагая, что христианство — религия слабых, а язычество — религия сильных. Между тем, большинство языческих систем, несмотря на культ тупой и грубой силы, являются развитием именно женского начала, не несут в себе подлинной мужественности. Так что идея героической элиты — чисто христианская, но в современном мире эту идею разрабатывает кто угодно, только не христиане.

Уже известный тебе Гейдар Джемаль пишет: «Основной задачей исламского общества является возрождение героической элиты, могущей стать костяком будущего правящего класса». Джемаль понимает героическую элиту, как «братство через смерть», которое строится на осознании того, что «ты являешься братом себе подобных людей, потому что вы вместе стоите перед лицом смерти. Для братства смерть является освобождающим началом». Тебе не кажется, что это очень близко к идее Ордена Христа и Храма?

— Мусульмане научились у крестоносцев?

— Вот именно. Они своим языком излагают наши идеи, а мы потом думаем, что это идеи не христианские. Глупо же. А вот ещё прелюбопытная мысль Джемаля, источником своим имеющая явно не ислам: «Джихад — борьба с ничтожным внутри себя и агрессей ничтожного снаружи. Великий джихад — внутренняя священная война в Духе, малый джихад — священная война в физическом мире». Помнишь у Эволы почти в точности такая мысль: «Внешняя война считается подлинной и справедливой, если она отражает борьбу, идущую в мире внутреннем. Это битва против тех сил и людей, которые во внешнем мире имеют те же черты, что и те силы которые необходимо подавить внутри себя». Поразительный факт: язычник и мусульманин фактически пишут об одном и том же, а между тем ни язычество, ни ислам никогда не предъявляли никаких требований к внутреннему миру человека, никогда не призывали к «внутренней войне», которую христиане называют «невидимой бранью». Эвола и Джемаль излагают христианские мысли, близкие к тому, о чём писал Бернар Клервосский, изображавший храмовников, как людей, которые ведут войну и на «внутреннем», и на «внешнем» фронте.

— А вот позвольте-ка проэкзаменовать нашего юного друга, — вставил слово отец Августин. — Джемаль излагает христианские мысли, искажая их. В чём именно?

— Он говорит про «борьбу с ничтожным внутри себя», а не про борьбу с греховным. Я это сразу заметил. Под «ничтожным» можно понимать просто трусость, страх смерти или привязанность к материальным благам. И с этим внутри себя надо бороться, но понятие греха куда глубже. Следуя рецепту Джемаля, можно победить внутри себя трусость или склонность к обжорству при помощи тщеславия или гордыни, полагая, что одержана большая победа на «внутреннем фронте», а с христианской точки зрения это будет поражение.

— Правильно, — добродушно улыбнулся отец Августин. — А Эвола?

— А он и вовсе ничего конкретного не говорит про «те силы, которые необходимо подавить внутри себя». Мне кажется, воруя христианские идеи, они просто не способны понять их глубину.

— Всё правильно, — кивнул батюшка, — идея религиозной героической элиты была сформулирована теоретиками крестовых походов, о чём ты в своё время немало читал, беседовал, думал.

— Итак, — резюмировал Лоуренс, — наша задача — вернуть украденную у нас идею героической элиты и очистить её от искажений. По-нашему это будет выглядеть так: христианская героическая элита, основу которой составляют рыцари-монахи, это люди, которые в любой момент готовы умереть, защищая ближних, а так же защищая христианство от любых агрессивных посягательств.

— Одно только непонятно, — развёл руками Сиверцев. — Почему современные христианские мыслители не выдвигают идею создания собственной героической элиты, считают эту идею чуждой христианству и отдают её для разработки язычниками и мусульманами?

— А ты сам-то как думаешь? — усмехнулся долго молчавший Князев.

— Да уж, думаю. В основе профессии воина лежит неизбежный грех — убийство. Церковь не может позволить себе создать корпорацию убийц, даже очень набожных.