Рыцари и сеньоры (сборник)
Шрифт:
Люська всхлипнула.
— Наташ, у Толика температура уже под сорок.
— Простыл, все-таки?..
— Простыл. Я ему укол сделала. Легкие послушала — хрипов вроде нет. Может «скорую» вызвать?
— Люсь, ты же медсестра, а не я…
— А что я могу?! — вдруг повысила голос Люська. — Вдруг я ошибаюсь?!
— Ну, я не знаю… — растерянно начала было Наташка.
— Ты ничего не знаешь! — раздражено перебила Люська. — Толик на лавочке чуть ли не час сидел, а ты тут языком трепалась. То же мне, гениальная адвокатша нашлась!..
— А почему ты на меня кричишь? — удивилась Наташка.
Ее голос стал сухим и строгим.
— А вот хочу и буду кричать!
Люся швырнула трубу и обхватила голову руками. Голова горела как в огне.
«Боже мой, да что же делать-то?! — с отчаянием подумала Люська, — А вдруг Толик умрет?!.. И на Наташку я опять
Люська посмотрела на мужа. Тот тяжело дышал и беспокойно водил руками по одеялу. По лицу Люськи побежали слезы.
— То-о-олич-ка-а-а, ты мой!.. — тоненько и по-бабьи заголосила она — Про-о-остишь ли ты ме-ня когда-нибудь таку-ю-ю ду-ру-у-у?!..
Люська упала на грудь Толика и обхватила его руками за шею. Слезы лились неудержимым потоком… Они были горячими и жгучими до боли.
На столе снова зазвонил телефон, но Люська его не слышала…
Чертова кожа
Наверное, самая простая рифма к слову «ребенок» найдется сразу же — «теленок». Каким я был тогда, в далеком 1980-ом?.. Да и в самом деле большим, бесхитростным теленком. Даже самые мои жгучие мысли — будь то обида на чужую несправедливость или осмысливание собственного несовершенства — могли запросто и вдруг превратиться из кусачего овода в легковесную бабочку. И я — теленок! — пережевывая что-то или смеясь над чем-то, наблюдал за тем, что происходит внутри меня словно со стороны, и не видел в этом простодушном преображении никакой трагедии. Уже теперь мне кажется, что эта мягкая не возмущенность как-то связана с восприятием времени в юности: словно ты входишь в реку и чувствуешь не столько течение воды, сколько ее внутреннюю сущность — живительную прохладу. Ты смотришь по сторонам, любуешься удивительным утром, а течение времени воспринимается разумом не как его безвозвратная потеря, а как неиссякаемый круговорот…
Улыбнусь: все-таки Любочка правильно называла меня «философом», хотя это явно насмешливое звание, конечно же, нужно взять не в одну пару кавычек. Как-то раз мы сидели на берегу реки… Я, очарованный только что подаренным мне Любой романом Михаила Булгакова «Мастер и Маргарита», вдруг вздумал изобрети свое собственное «доказательство бытия Божия». Конечно же, я не верил в Бога и меня интересовал только процесс конструирования доказательства. Иными словами, я пытался доказать то, во что не верил сам и как раз в этом и состояла моя вопиющая глупость. Я говорил что-то про небо и реку и про то, что облака, в сущности, и есть отражение реки. Но движение облаков никак не связано с направлением течения самой реки. Почему отраженное не соответствует тому, что оно отражает?..
Любочка редко прерывала мои измышления на философские темы, хотя они и казались ей примитивными, как рисунок дикаря. Люба перебирала мои волосы, смотрела в строну пляжа и о чем-то думала. Я окликнул ее… Люба улыбнулась, легонько укусила меня за ухо и шепнула, что я «полный балбес».
Но я упрямо продолжил доказывать, что наш мир лишен жестких, механических связей и что в нем найдется место для Бога. Ведь Космос — вечный и холодный — создает земные облака на своем оттаявшем краешке, а потому идет дождь, не пересыхают родники и текут реки. Но как бесконечно огромное допускает воздействие на себя бесконечно малого и в тоже время они оба — в силу не взаимосвязанности их движения — остаются совершенно свободными?..
Люба засмеялась и сказала, что, во-первых, я — оголтелый пантеист и, во-вторых, что я целуюсь лучше, чем философствую.
Я попытался вернуться к своим рассуждениям, когда мы возвращались с реки. Люба держала меня под руку. Я не успел сказать и десяти слов, как вдруг Люба резко оборвала меня. У нее был холодный, изучающий взгляд… Люба усмехнулась и спросила: «Слушай, философ, сколько можно? Ты что и в самом деле дурак?»
Эти слова прозвучали как пощечина… Я попробовал вырвать руку, но Люба удержала ее. Она суетливо и неловко извинилась и сказала, что терпеть не может отвлеченных рассуждений, если они касаются «космических тем». Я спросил почему… Люба долго молчала. Она шла, низко опустив голову, и рассматривала дорогу.
— Я не помню, сколько тогда мне было лет, — неохотно начала она. — Но моя мама хорошо запомнила тот случай и говорила, что тогда мне было чуть больше трех… Мы приехали к бабушке в деревню. Ночью я проснулась от ужаса и закричала так, что переполошила в доме всех… — Люба как-то искательно
и жалко принялась рассматривать мое лицо. — Там, во сне, я подумала, что если я умру, то меня никогда не будет… Ни-ког-да! Я представила себе космос, не имеющий предела, и крохотную светящуюся точку, летящую в нем… Пройдет тысяча лет, сто тысяч, сто миллиардов лет, а точка будет лететь и это не имеющее пределов «Никогда» останется прежним. Я вдруг поняла, что такое смерть и что такое «тебя никогда-никогда-никогда не будет». Даже само это слово «никогда» можно было бы повторять бесконечно долго и оно само никогда-никогда-никогда не кончалось бы…Любочка говорила все более медленно и неуверенно и слова давались ей с мучительным трудом. Ее монолог нужно было оборвать и я не нашел ничего лучшего, кроме как усомниться в том, что трехлетний ребенок может понимать, что такое бесконечность.
Люба усмехнулась:
— Тогда был 1961 год… Гагарин полетел в космос. Мои родители — интеллигентные люди и они многое объясняли своей дочке. А я была очень умной девочкой…
Наверное, я и Люба были очень разными людьми… Любое зло тогда казалось мне не столько темным и далеким, как жуткий лес, сколько попросту бесполезным и чужим. А может быть, просто затянулось мое детство? Можно сказать и так… Но я совсем не страдал от этого и если старался казаться взрослым, то как-то с оглядкой, с оговоркой, что это всего лишь следующий день моей жизни, а там, наверху, — вот посмотрите-посмотрите! — светит то же самое вчерашнее солнышко…
Работа пионервожатым в лагере «Светлячок» не отнимала у меня много сил. Я охотно возился с детьми — десятилетней малышней — и ясно осознавая свою ответственность перед ними, не был строгим воспитателем. Кстати, тогда я не мог сказать про себя, что «я люблю детей». Теленок не может любить телят, потому что он сам попросту является одним из них…
Все выше изложенное не мешало мне приставать с поцелуями к старшей пионервожатой Любе даже днем в каком-нибудь укромном уголке. Любочке было двадцать один год, мне — девятнадцать. Когда Люба обижалась на меня, — а в начале знакомства это происходило довольно часто — у нее бледнели губы и она была готова с удовольствием пустить в ход жесткие кулачки. Правда, ее удары никогда не достигали цели, а если и колотили меня, то только по спине. Любочка смеялась, кричала «Слон несчастный, сейчас убью!..» и вслед убегающему «слону» летела то книга, что шахматные фигуры, то еще что-нибудь явно не тяжелое. Мне нравилась эта то удивительно ласковая, то откровенно глупая, на грани жестокости, игра. Мы оба могли сознательно причинить боль друг другу, например, заставить ревновать, но… Я не помню случая, чтобы наши ссоры (кроме последних) продолжались больше двух-трех часов.
Первые шаги к примирению делал только я… Впрочем, так ли это на самом деле? Ведь я отлично понимал, чего ждет от меня Любочка. Кстати говоря, по ее же словам, в моем «покаянии» не было ни капельки осознания вины, скорее всего это было самым наглым проявлением мужского высокомерия. Например, я подходил к Любе, когда она читала книгу, садился рядом и молча терся носом о ее худенькую шею. Люба молчала… Тогда я обнимал ее за плечи и шептал ей в ухо: «Любочка!.. Любочка моя!» Моя рука скользила вниз и касалась ее груди. В начале нашего знакомства, я регулярно получал книгой по голове. Потом, когда Люба все-таки решилась на паузу, я, не долго думая, нырнул рукой за лифчик. Люба укусила меня за руку. Мы чуть не подрались и, как это ни странно звучит, Люба потом сама прижгла мне ранку на руке зеленкой. Я обнял Любу и прежде чем поцеловать, долго рассматривал ее губы. Они были чуть тонкими, но совсем не портили ее, а еще они были упругими и по-женски жадными…
Довольно быстро я понял, что Люба — женщина. А мне было девятнадцать и у меня никогда никого не было… Как-то Люба сказала мне, что у меня руки мужчины и глаза ребенка. А потом добавила, что я настолько похож на порядочного человека, что любая девушка скорее согласится выйти за меня замуж, чем бездумно флиртовать. Она улыбнулась так, словно улыбнулась не мне и сказала «в общем, ты глубоко несчастный человек!» По мнению Любы, я должен был обидеться на ее слова, но я только улыбнулся в ответ. Странно, но рядом с Любой я всегда чувствовал в себе какую-то неодолимую силу и ясно понимал, что ей ничего противопоставить этой силе. Незаурядный женский ум Любочки, ее опыт и женская хитрость были способны к сопротивлению не в прямой схватке, а только исподволь. Теленок вдруг оказывался сильнее пантеры. Осознание этой несправедливости очень часто и рождало в Любе чувство гнева…