Рыцари, закованные в сталь

— Сэр, — пробормотал Майлз, — мне трудно в это поверить… Это какой-то сон…

— Успокойся, ты вовсе не спишь, — ответил старый солдат, — но есть другие дела, ради которых я тебя призвал. Милорд думает — впрочем, не только он, лорд Джордж и я того же мнения, — что пришло время тебе отложить свои мальчишеские забавы и узнать вещи, необходимые мужчине. Ты здесь уже год и имел достаточно свободы делать, что захочется, но, мальчик, — и старый волк заговорил очень серьёзно, почти торжественно, — тебя ожидают дела такой важности, что если бы я рассказал тебе об этом, ты бы сразу и не понял. Милорд считает, что ты, возможно, имеешь неплохие задатки, однако лишь время покажет, сумеешь ли ты толково употребить их. Следующим воскресеньем я и сэр Эверард Уиллогби возьмёмся обучать тебя, как пользоваться турнирным копьём и управлять лошадью. Ты должен сказать Питеру-кузнецу, чтобы он сработал для тебя простой набор доспехов, и пусть возьмётся за дело сегодня же. Так что иди, хорошенько обдумай всё, что я тебе сказал, и готовься к воскресенью. Однако постой, — добавил он, когда потрясённый Майлз уже шагнул к порогу, — держи язык за зубами, не проболтайся про покровительство милорда. Таково его собственное тебе повеление.

Майлз снова повернулся и без единого слова направился к двери. Но сэр Джемс остановил его во второй раз.

— Стой! — крикнул он. — Я забыл кое-что передать тебе. Милорд сегодня утром сделал тебе подарок, о котором ты ещё не знаешь. Это… — тут он на мгновение замолчал, должно быть, наслаждаясь тем, что ему предстояло сообщить, — это великолепная фламандская лошадь хорошей породы и горячего нрава. От такого коня не отказался бы и прославленный рыцарь. Ты родился под счастливой звездой!

— Сэр! — воскликнул Майлз, — …Сэр!.. Вы сказали, эта лошадь будет моей?

— Да, она будет твоей.

— Моей собственной?

— Твоей, твоей.

Майлз Фолворт шел от капитана, как во сне, но, наверно, это был лучший сон в его жизни. Он вышел на воздух, и его просто шатало от радости и изумления. Первым делом хотелось разыскать Гаскойна, и Майлз нашел его, хотя и не помнил, где и как.

— Идём, Френсис! — крикнул он. — Я расскажу тебе кое-что, и ты поверишь в чудеса!

Майлз потащил друга в «соколиное гнездо», где они давно уже не бывали, не отвечая на вопросы озадаченного Гаскойна, пока они не забрались в свое старое убежище. И только тут он приоткрыл завесу.

— Сядь, Френсис, — сказал он, — сядь получше, чтобы не упасть от удивления.

Когда Гаскойн подчинился, Майлз осмотрелся вокруг и огорошил:

— Сюда я пришёл в последний раз. — И тут он излил другу душу, испытывая легкое головокружение то ли от высоты, то ли от собственных слов. Он не сказал о графе, но ничто не мешало поведать об удивительной новой жизни, которая так внезапно открылась перед ним во всем блеске упоительных надежд, невероятных возможностей, самых дерзких помыслов. Он говорил, расхаживая взад и вперед по каменным плитам. Он был не в силах устоять на месте, он уже рвался в будущее.

Гаскойн сидел, повесив нос. Он понял, что его друг расправляет крылья для полёта, в который он, Гаскойн, и не надеялся отправиться. На сердце у Френсиса было тяжело, он понимал, что это, должно быть, начало конца их крепкой дружбы, которая так скрашивала его жизнь.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ

Прошло три года, и в жизни Майлза миновала та пора зрелой юности, когда ты уже как бы не юноша, но еще не чувствуешь себя настоящим мужчиной.

Тем памятным днем, когда Майлз посвящал Гаскойна в чудесные перемены в своей судьбе и радостные предчувствия, ему казалось, что он в одночасье расстается с юностью, а завтра проснется мужчиной. Но так в жизни не бывает. Перемены не наступают вдруг, они вызревают, приближаясь шаг за шагом. Возможно, первые дни после разговора в башне Брута он действительно верил в свое внезапное превращение и упивался новизной перемен, но расставание с мальчишеской жизнью оказалось не таким легким и быстрым. Майлза порой тянуло к прежним забавам в кругу резвых сверстников, и он не сразу отошел от их жизни с веселыми играми, потешными состязаниями, вылазками в рощу или на вырубки, охотой на грачей и галок.

Но незаметно для самого себя он стал постепенно утрачивать ту безоглядную живость, ту неистребимую беспечность, что составляет изюминку мальчишеского бытия. Он уже мог быть спокойным созерцателем тех игрищ и забав, которые прежде не позволяли ему усидеть на месте. Ему уже больше нравилось наблюдать за ними, нежели самому в них участвовать.

За три года он отвыкал от праздных развлечений, поскольку каждый день был наполнен изнурительным трудом и многочасовыми упражнениями. Ведь его наставник — сэр Джемс Ли — был неумолим и тверд, как железо. В течение двух, может быть, трех недель Майлз мог заниматься с неподдельным воодушевлением, которое вызывала в нем новизна приемов и упражнений, но они так редко менялись, что учеба вскоре становилась подневольной изматывающей работой. Когда-то ему казалось, что нет ничего скучнее и ненавистнее, чем упражнения на столбах с тяжелым мечом. Но теперь, когда он не слезал с лошади и выполнял бесконечные однообразные упражнения с копьем и мечом, «столбовая потеха» казалась просто отдыхом, которым он охотно пользовался.

Однако и его теперешняя жизнь не была вовсе лишена удовольствий. Иной раз ему разрешали сойтись в учебном поединке с другими молодыми рыцарями и бакалаврами на ристалище у внешней стены. Еще более приятные мгновения доводилось пережить, когда ему удавалось скрестить легкие копья на турнирном дворе с сэром Эверардом Уиллогби, а лорд Джордж, и, может быть, еще один — два человека наблюдали за поединком.

Не забыть ему тот день, когда замок посетил лорд Дадлей, и Майлз с тяжелым копьем вступил в показательный бой с сэром Эверардом. На юного новичка пришел посмотреть сам граф со своим гостем. Майлз старался изо всех сил и не напрасно. Лорд Дадлей похвалил его сноровку и мужество, а лорд Джордж одобряюще кивал и улыбался. Только граф Хаус сидел с, казалось бы, безучастным видом. Майлз дорого бы дал, чтобы проникнуть в его мысли.

За все эти годы сэр Джемс Ли почти никогда не выражал ни одобрения, ни порицания Майлзу, за исключением тех случаев, когда тот проявлял небрежность или невнимательность. Тогда слова наставника били больнее плети. Не раз Майлз падал духом, не раз охватывало его горькое разочарование, и только бульдожья цепкость и редкое упрямство помогали ему преодолеть настроение полной безнадежности.

— Сэр, — вырвалось у него однажды, когда на сердце было особенно тяжело, — скажите мне, молю вас, я хоть чему-нибудь научился? Дано ли мне стать достойным рыцарем и скрестить меч и копье с другими воинами, или я и впрямь тупая колода, которая может служить только мишенью?

— Ты глуп, молокосос! — не церемонясь, ответил сэр Джемс. — Думаешь, можно обучиться рыцарской доблести за полгода или за год? Ты еще слишком зелен, а когда созреешь, я скажу тебе, годишься ли ты для того, чтобы выступить против настоящего рыцаря.

— Ах ты, старый медведь, — подумал про себя Майлз, когда одноглазый рыцарь повернулся и пошел прочь. — Разрази меня гром, если на днях я не покажу, что владею копьем не хуже тебя!

Однако последний год этой изнурительной боевой учебы не был так суров, как первые два. Для упражнений чаще выезжали в поле, и тогда он получал возможность сойтись в дружеской схватке с кем-нибудь из рыцарей замка, по всем правилам — с мечом, копьем или деревянной палицей. В этих единоборствах он всегда умел постоять за себя, причем с немалым мастерством, хотя и сам не всегда понимал это. Вероятно, именно скромность снискала ему особое расположение многих обитателей замка.

К тому времени он занял свое место во главе отряда оруженосцев и был уже главным бакалавром, как некогда Уолтер Блант, которого сместил когда-то сам, будучи еще неотесанным новичком в замке. Младшие пажи и оруженосцы почитали его как своего кумира, хотя и умело пользовались его добродушием. Все гордились тем, что их отряд возглавляет настоящий рыцарь, и восторженно расхваливали его успехи в единоборствах.

Однако, хотя Майлз и стоял во главе отряда оруженосцев, он, в отличие от других старших бакалавров, не поднялся по лестнице придворной службы. По каким-то своим соображениям граф отвел ему место в свите лорда Джорджа для выполнения особых поручений. Тем не менее граф всегда выделял его в толпе других оруженосцев, невозмутимо кивая ему, где бы они ни встречались, а Майлз, который уже мог оценить, как много граф сделал для него, был готов до последней капли пролить свою кровь за главу дома Бьюмонтов.