Рыжеволосая девушка

— Да что ты говоришь! — добродушно усмехнулся Вейнант. — Ты что-нибудь заметил?

Восторг, ликование и лихорадочная веселость выливались у нас в злые шутки, в незначительные слова; но дело было вовсе не в словах, не в их значении; просто у нас была потребность говорить о чем-то, не связанном больше ни с лишениями и тяготами войны, ни с убийствами или преследованиями… Да, отвыкли мы от радости.

Когда стемнело, мы по очереди дремали на старом диване. Обычно по ночам бывало тихо, если не считать стрельбы зениток, на которую мы уже не обращали внимания, или случайного воздушного боя над морем. Однако в эту ночь мы слышали много всяких звуков — негромкий стук уезжавших машин, какой-то шум и приглушенный грохот. У нас в комнате были спущены маскировочные шторы, на столе горела свеча. Было невыносимо жарко. Половина наших товарищей спали; остальные глядели друг на друга.

— Черт возьми, мне кажется, я слышу, как маршируют солдаты, — сказал Франс.

— Английские! — добавил Рулант.

— Боже мой, перестаньте острить! — вмешалась я. — Ваши шутки действуют мне на нервы.

— Однако Франс прав, — заметил Рулант. — Действительно маршируют солдаты.

— Идемте, ребята! — сказал Франс… — Садом мы тихонько проберемся к дороге. Я должен знать, что это такое.

— Угадать не трудно, — спокойно и равнодушно заявил Вихер, который прикорнул на двух стульях.

Мы отправились посмотреть. Дорога казалась серой полоской, по которой двигались, колыхаясь, неясные тени; тишина лишь изредка нарушалась гулом автомашин. Это ехали легковые автомобили и грузовики. Синие острые лучи фар шарили по дороге и сверлили тревожную летнюю тьму, сужая пространство. Казалось, мимо нас ползет длинное членистое животное.

— Смываются потихоньку, — шепнул Рулант. — Они тоже слышали Би-би-си.

— На этот раз никак нельзя свалить на еврейские враки… — пробормотала я.

— Тсс… — шикнул на нас Франс. — Вон опять шагают.

Мы уставились в темноту. Длинная черная колонна проползла мимо нас. Мы слышали скрип сапог и характерное шарканье подошв. Темнота скрывала от нас лица, не видно было выправки уходивших солдат, но наше взволнованное воображение рисовало нам все, что можно было заметить при свете.

— Да это вермахт, черт побери! — радостно прошептал Рулант.

— Тихо!.. — повторил Франс; я слышала, как он двинул Руланта в бок. Они еще могут убить нас всех… Пусть уходят!

Мы подождали, пока они прошли. Позади колонны солдат снова следовали с приглушенными гудками легковые автомобили, грузовики, велосипеды и несколько мотоциклов.

— Они движутся как раз туда, куда следует, — сказала я, когда мы вернулись в штаб; мы разбудили тех, кто спал, чтобы они тоже увидели торжественное ночное зрелище. — Ведь с той стороны идут союзники.

— Вероятно, от Лейдена немцы движутся в восточном направлении, — предположил Вейнант, — затем через Хелдерскую долину пойдут дальше к востоку. Они, разумеется, хотят обеспечить себе для отступления свободный путь в свой рейх…

— Как бы я радовалась, если бы внутренние войска Сопротивления опередили их! — сказала Тинка. — Почему они не могут там изловчиться и взорвать хоть несколько мостов? Немцы ведь обязательно будут переходить большие реки.

Так мы коротали ночь, время от времени выходили наружу, прислушивались, вглядывались в смутные тени беспорядочно отступавших войск — они все шли и шли в сумраке летней ночи.

Настало утро. Спать никому не хотелось. Никто не ощущал голода. Нам не терпелось поскорее выйти на улицу.

Как только кончился комендантский час, мы с Рулантом двинулись в путь.

— А что, если Каллеграаф убежал вместе с другими? — пробормотал мой спутник.

— Может, мы встретим еще какого-нибудь негодяя, который заслуживает пули, — ответила я ему.

Когда мы дошли до шоссе, мы сразу увидели, что бегство продолжается. Ехали автомашины всех цветов, старые и новые, нагруженные чемоданами, мешками и узлами. Немцам надо было очистить Кеннемерланд, всю Северную Голландию. Фашистские молодчики из последних сил пытались спасти свою жизнь. Мы остановились и стали наблюдать; я даже потихоньку считала их.

— Двадцать три за последние пять минут, — сказала я. — Здорово!

Автомашина уголовной полиции, которую мы видели вчера разъезжавшей по городу, снова показалась возле городского парка. Она с ревом въехала в одну из аллей, очевидно, чтобы проверить, не спрятались ли где немцы в штатской одежде. На улицах было полно народу, несмотря на то, что день только начинался. Десятки людей пришли посмотреть на бегство оккупантов.

— Плеккер, небось, уже сидит на чердаке у Гитлера, — услышала я возглас одной из девушек, которые шли на фабрику.

— И как только мы управимся без Плеккера! — подхватил старый рабочий, обгоняя их на разбитом велосипеде.

— Рулант, я просто не знаю, во сне я это вижу или наяву, — сказала я. — Понимаю, что я еду на велосипеде, вижу тебя, но это уже не Гарлем… Это какой-то сумасшедший дом!

— Да, это безумие, и оно должно было наступить… Где только теперь искать нашего молодчика, ума не приложу. Весь этот грязный фашистский обезьянник тронулся с места.

— Поищем на вокзале, — предложила я.

Возле вокзала толчея была больше, чем в разгар туристского сезона.

С привокзальной площади нам видно было, что у перрона стоит готовый к отправке поезд. Он явно предназначался для тех «камрадов» и их «подруг», которые не имели собственных автомобилей и умоляли увезти их в безопасное место. Мы продолжали наблюдать с площади, как в здании вокзала, нагруженные тюками и узлами, толпились предатели вместе со своими домочадцами— женами и детьми. Нечто аналогичное мы с Ан и Тинкой видели накануне, однако на этот раз картина была совершенно дикая. Беглецы галдели, отталкивали немецких солдат, которые, по-видимому, должны были навести порядок на вокзале; они лезли чуть не по головам, энергично работали локтями и кулаками, пробивая себе дорогу.

— Вот оно, единение Новой Европы, — усмехнулся Рулант.

На перроне раздался свисток. Навьюченные багажом беженцы, которые все еще толкались у входа в вокзал, встретили этот свисток отчаянными воплями. Толчея еще усилилась. Жандарм, которого беженцы чуть не сбили с ног, пустил в ход свою короткую саблю и плашмя ударял кого попало, изрыгая отборнейшие ругательства; слов мы не разобрали, слышали только его злобные, полные ненависти окрики. На перроне раздался второй свисток. Мы с Рулантом стояли, словно животные, застигнутые бурей. Зрелище это наполнило мою душу ужасом: я уже не чувствовала ни малейшего торжества или удовлетворения. Эта беготня, эта драка, эта жалкая борьба беженцев из-за местечка в поезде были отвратительны.