Ржа
Шрифт:
Индеец Дима, ухмыляя толстое хитроглазое лицо, вспоминал, как его брат Ганя с хлюпаньем бил кулаком по бледной щекастой роже Леши Ильгэсирова.
— Абас! — говорил плечистый тяжелый Ганя, когда попадал Ильгэсирову кулаком в зубы.
Это ведь очень неприятно — царапать кулак о резцы такого мерзкого человека, как Леша Ильгэсиров. К тому же и зубы у грозы поселковой детворы были мерзкие — желтые и с черным налетом.
— Сидьенг кигхи! — взахлеб рассказывал Дима старшим братьям, когда объяснял, почему Ильгэсиров заслужил наказания. — Это сволочь такая! Он меня ударил!
Потом Дима подумал и добавил:
— И Дуди! Дуди тоже ударил, убай!
— А кто такой этот Дуди? Он ведь не русский? — кривил умное и нахальное лицо Мичил.
— Я не знаю, — отмахивался Дима. — Какая разница!
Ганя и Мичил с улыбкой переглядывались.
— Не бойся, — сказал потом Мичил, — с Ильгэсировым Ганя поговорит. Таких уродов надо ставить на место.
Где место Леши Ильгэсирова — определить было трудно: от Ганиных ударов он перекатывался по земле то в одну сторону, то в другую, иногда вскакивая на короткие ножки и порываясь бежать. Ганя его настигал в два шага, валил могучим рывком за одежду и бил ногой. Место экзекуции с трех сторон окружали привычные северные контейнеры — рубчатыми железными стенами в пятнах ржавчины. Когда от очередной зуботычины эвен Ильгэсиров укатился к одной из этих стен и замер там неопрятной жирной кучей, Ганя весело улыбнулся и сказал младшему брату:
— Я его все-таки вырубил.
Вырубленный вдруг снова подскочил и бросился бежать.
— Эй, тохто! — помахал ему в спину Ганя, в этот момент особенно похожий своей осанистостью и благородной мордатостью на былинного якутского боотура. — А поговорить?
— Эбюсь омор!!! — крикнул через плечо Леша Ильгэсиров слова, которые должны были означать по-якутски страшное ругательство, но были настолько исковерканы эвенским произношением, что Ганя половину вечера размышлял над тем, что же именно ему предложил сделать обиженный и униженный враг.
Надо сказать, что самый старший из индейского племени, воин Коля, Ильгэсирова не вспоминал, хотя именно опухший красно-синий вид заклятого неприятеля поразил его не так давно, когда он стоял на крыльце своего дома с мертвыми котятами в руках и размышлял о тайне погребения. На фундаменте старой трубы Коля, как ни странно, думал о том, что бывает между взрослыми мужчиной и женщиной, когда они остаются наедине. Тот самый водитель вахтовки, которым так обидно дразнил Колю Ильгэсиров, почти каждый вечер звонил переливчатой соловьиной трелью в дверь их однокомнатной квартиры и уводил куда-то маму. Возвращалась мама поздно, когда уже пора было спать, и ничего не рассказывала сыну. Да тот и не спрашивал. Он просто смотрел на маму в ясном солнечном свете полярной ночи — как она в ночной рубашке ложится в свою постель, а потом отворачивался к стене. То, что мама ложилась в постель, почему-то заставляло думать о лице того водителя. Они были связаны — узкая мамина койка с лакированными спинками и чужое мужское лицо. И Коля даже знал, чем они были связаны, но каждый раз боялся додумать эту мысль до конца. А глянув вниз с тошнотворной трубной высоты, он вдруг представил себе все, что делают наедине мама и тот человек. Подробно, до мельчайших черточек в их лицах, до плоских складок сброшенной одежды, до не слышанных ни разу, ни в жизни, ни во сне, интонаций голоса. И, представив, остался равнодушен. И это неожиданное безразличие его удивляло теперь.
Спиря не боялся высоты, темноты и возможного наказания. Свежеисполненный обряд посвящения не коснулся в его душе никаких чувствительных мест. Зато, пока он лез в мягком угольном мраке по отвесной выгнутой стене, ему в голову снова пришла отброшенная было теория эвенского происхождения индейцев. Так как лазить внутри большой трубы был индейский обычай, Спиря тщательно перебирал все рассказы, сказки и песни, слышанные от деда, на предмет обнаружения отголосков этой традиции в своем родовом прошлом. И ему даже казалось, что он что-то такое вспоминает. Только очень смутно. Ему чудились пасти чудовищ величиной с землю или больше, силуэты божественных рыб в бескрайней глубине предвечного моря и свет, свет солнечного неба, возникающий так неуверенно и все ярче в адской пепельной тьме. Но он не мог определить, откуда это.
Проще всего было с Пашкой и Дуди. Пашка хотел есть, а Дуди улыбался.
17
Племя почему-то ржало. Алешка отвлекся от своих
мыслей про железного чертика и спросил:— Вы чего?
Ему в лицо одновременно вытянулись несколько пальцев:
— Ты на себя посмотри!
Вождь провел ладонями по щекам. Индейцы хором прыснули, а Дима даже свалился с фундамента трубы, приземлился, как толстый кот, на четыре конечности и от смеха не мог подняться с земли, лишь косился через плечо на Алешку. Только сейчас вождь сообразил, что на физиономиях воинов лежит густой слой черной сажи, а подбородки у них белые, потому что в трубе их закрывали коробочки распираторов. Выглядело это действительно смешно.
— Что, — захихикал вождь, — и я такой же?
— Не, — помотал головой ржущий Пашка, — ты вообще весь черный. И Дуди тоже.
«Ну, конечно, — подумал вождь. — Мы же сняли свои распираторы там, внутри».
Его мучил вопрос, надо ли индейцам знать, что произошло с ним на невидимых скобах в сажистой темноте. Дуди спас жизнь вождя. И это было дико. Это не укладывалось в представления племени о Дуди. Не соответствовало всем прежним поступкам Дуди и тому, как воины привыкли поступать с ним. Сейчас Дуди сидел и улыбался самым дурацким образом — во весь рот, ощерив белые зубы и сверкая белками огромных глаз. А там, где не видно было его улыбки и бессмысленного взгляда, детского лица, он действовал, как настоящий шаман, — как будто мог видеть в темноте и знал события до их свершения. Алешка даже помнил еще вкус Дудиных слюней на загубнике. И он подумал, что сейчас, когда Дуди ведет себя уже совсем не как шаман, слюни-то его наверняка не успели измениться. И может быть, поэтому, а может быть, потому, что не хотел быть публично обязанным маленькому дурачку, или потому, что своим поступком Дуди, как ни странно, бросал тень на авторитетность, самостоятельность и предусмотрительность главного человека племени, — вождь ничего не сказал воинам. Дуди остался классическим придурковатым шаманом из болгарского вестерна.
Отойдя на пару сотен метров в тундру и умывшись из ледяной лужицы, воины собрали совет. Все племя расселось в кружок на сухих кочках.
— Пусть Дуди спляшет. Шаман должен плясать и говорить с богом на виду у совета, — сказал Пашка.
Все закивали серьезными лицами. В кино шаман всегда плясал перед важными совещаниями.
— Дуди, пляши! — махнул рукой Алешка.
Шаман вышел в круг, поднял ладошки к небу и начал притопывать на месте, поглядывая с восторгом на друзей.
— Ну, и с богом поговори… — с сомнением в голосе дал команду вождь.
— Дуди-дуди! — крикнул звонко шаман. — Дуди!
— Вот и ладно, садись, хватит людей смешить, — Алешка дернул шамана за полу курточки, и тот послушно уселся у ног вождя.
— Это не настоящий шаман, — сказал Спиря. — У него пена изо рта не идет.
— Какой есть, — примирительно сказал Алешка.
— В кино у индейских шаманов не шла никакая пена, — пояснил Пашка. — Это у ваших якутских, наверно, идет.
— Я не якут! — Спиря даже привстал над своей кочкой. — Я эвен!
— Ну, ладно, ладно, ты эвен, а они якуты, — Алешка указал на Диму и Колю. — Давайте уже дело говорить.
— Я не якут! — Коля повернулся к вождю, и Алешка с удивлением заметил, что лицо их старшего воина подергивается, как будто от сильного волнения.
— А кто ты?
— Я бурят!
— А какая разница?
Коля хотел что-то сказать, но поперхнулся словами. Дима мрачно поглядывал поверх толстых щек то на Спирю, то на Колю. Участники великого воинского совета вдруг почувствовали, как между ними пробирается что-то скользкое, противное и бессмысленное.
— Ну, вы же все так похожи, — попытался объяснить Алешка.
— Я не похож! — взвился Коля. — Моя фамилия Чимитдоржиев!
Всегда меланхоличный, похожий на грустного инопланетянина, истосковавшегося по звездам, сейчас он был красным и злым, стоял во весь рост и махал руками.
— А как твоя фамилия? — спросил вождь самого толстого из своих бойцов.
— Егоров, — сухо ответил Дима.
— Это русская фамилия.
— Это якутская фамилия, — смуглые щеки Димы вдруг тоже начали румяниться.
— А Слепцов?
— Слепцов — эвенская, — Дима презрительно выпятил нижнюю губу и посмотрел черными глазами-щелочками в узкие глаза Спири.