Ржаной хлеб с медом

— Ну а теперь вы сами видите, где среди ранней картошки поздняя выросла. Какая цветет, та поздняя, ту и будем выдирать.

Так и ходит все лето дядя Стрипинь с ребятами в военные походы на жука колорадского, на черную гниль, раздает медали-галочки, пока не очистит все поле от картошкиных врагов.

На праздник Победы дядю Стрипиня пригласили в школу. Дети глазам своим не поверили, когда увидели своего полководца. Сидит смущенный, будто воды в рот набрал, слова не вытянешь. Стесняется, что пригласили. Оживился, лишь когда один первоклассник спросил:

— Дядя Стрипинь, как вы такой тяжелый камень в телегу погрузили?

— А я бревнышками, бревнышками, — ответил дядя Стрипинь обрадованно (наконец-то о деле заговорили), — просунул их под него вместо колесиков.

Тут он забыл, что стоит перед публикой, что народу полон зал, что он не герой Великой Отечественной, и начал рассказывать пацану о своем приключении. Все поведал. Как ехал ночью, как искал в темноте яму поглубже, как закапывал.

Когда-то давно до войны у него был сосед подпольщик и коммунист Зигфрид Вигриезе. В районном краеведческом музее Вигриезе отведен целый стенд. В местной школе — мемориальная комната. В конторе «Единства» хранится планшетка революционера. Зигфрид Вигриезе не дожил до того часа, когда толпы вышли на улицы, площади. Не услышал, что говорили на митинге в Картофельных Ямах. Он умер в тюрьме в июне сорокового. За неделю до того, как рижане ринулись к тюрьмам освобождать политзаключенных.

Подпольщик когда-то оставил своему соседу Рудольфу Пуке сверток.

— Придет время, раскроешь.

Время пришло, и Рудольф сделал как обещал. В свертке лежал набросок памятника и просьба вырубить в камне следующие слова:

«Коммунизм победит!

Я верю — так будет.

Я умираю за это.

1879—19…»

К наброску были приложены деньги. Рудольф тотчас отнес все в исполком. Те, кто симпатизировал советской власти, сложились и добавили еще.

Открытие памятника стало событием. Народу собралось — море, со всей округи, ближней и дальней.

Когда пришли немцы, памятник исчез. В первую же ночь. Сыщики бегали, шныряли, выспрашивали, а все пожимали плечами. У Зигфрида Вигриезе не было родственников в Картофельных Ямах. А на Рудольфа никто не подумал. Потому что в тот раз, когда вскрыл сверточек, он не хвастался. Без лишних слов отнес в исполком и сдал.

Окончилась война, и Рудольф Пуке пришел к Павлу Пазару.

— Бери лопату.

— Зачем?

— Бери, говорят. Памятник будем откапывать.

Четверо мужиков еле справились с тяжестью.

А Рудольф, теперь уже дядя Стрипинь, объясняет первокласснику:

— А я бревнышками, понимаешь, бревнышками. Просунул под него вместо колесиков.

Дядя Стрипинь никогда не держал в руках винтовку. Не помогал партизанам, не спас никого от смерти. Только спрятал надгробный камень.

Оттого и стеснялся в школе и говорил, словно оправдывался:

— Жалко было, что разорят, поэтому увез, закопал.

Такой вот мужик дядя Стрипинь.

У Военной Нины лопнуло терпение

В старом деревенском доме, принадлежавшем некогда местному богачу Роланду Церу, живут две сестры Нина и Валя.

В конце войны Цер удрал в Америку. В наши дни в Картофельных Ямах его помнят лишь старожилы.

Как-то во время оккупации Цер привез из лагеря четырех военнопленных. Солдаты, что еле волочили ноги, на его харчах мало-помалу оправились. Поэтому Роланд Цер то и дело напоминал им:

— Не забудьте, я вас спас от голодной смерти.

Ходил он всегда с поводом, перекинутым через левое плечо, — двухметровой полоской кожи с карабином в конце, чтобы удобно было пристегнуть к уздечке. Нет-нет да и хлестанет для острастки. Пугал не только скот, огреет, бывало, и кое-кого из своих батраков. А в пленных так и карабином попадал. Размахнется и напомнит:

— Я вас спас от голодной смерти.

Немного спустя он привез еще двух работников. В этот раз в лагере раздавали детей. Цер приглядел двух русских сестер. В доме нужны были работницы — подать, постирать, подмести.

К девочкам Цер был более милостив, нежели к пленным, проучил лишь ременным концом. Но напоминание оставалось прежним:

— Я вас спас от голодной смерти.

Как только Цер почуял, что основы начинают пошатываться, он вместе с семьей, захватив наиболее ценные вещи, отправился за океан. Девочки даже всплакнули: Роланд на прощание погладил их по головке:

— Теперь вы тут хозяйки. Берегите вещи и ждите меня.

На второй день после его отъезда Валфрид Бека отвез сестер к себе.

— Бедняжки вы мои! Ни отца, ни матери, избитые, в синяках!

Роланд Цер обычно стегал по спине. Знал, куда метить. На голых ногах полосы были бы слишком заметны.

У Нины с Валей еще саднило кожу от порки, но обе вытирали слезы, будто расставались с дорогим человеком, а не мироедом-истязателем.

Деревню, где они жили, сожгли немцы. За связь с партизанами. Взрослых и детей загнали в колхозный сарай с сеном и поднесли огонь. В пламени сгорели братик и сестренка. Двухлетний и четырехлетняя. Трудоспособных подростков собрали и увезли. Сперва держали в лагере, где они в скором времени отощали до неузнаваемости, а потом распределили по разным областям оккупированной территории. Одна группа попала в Латвию. Роланд Цер выбрал Нину с Валей. Батраков и пленных кормил он отменно. Девочки быстро оправились. Они были благодарны ему за еду, теплую комнату с двумя кроватями, за одежду, за то, что у них был дом. На глазах у сестер уничтожили их родных, они прошли через лагерь и после всех ужасов и испытаний Церы дали им кров. Что там синяки! Если прилежно работать, не попадаться под удар, вовремя покаяться, соврать когда надо, можно и потерпеть.

Роланд Цер гладил детские головки неспроста, хотел оставить в своем доме верных людей, которые с рабской преданностью будут оберегать его имущество. Нина с Валей, почувствовав ласковое прикосновение, вспомнили отца с матерью, их натруженные руки, кошмарную ночь и заплакали.

За лесом взрывались бомбы, стоял гул канонады. Война приближалась, неотвратимая и страшная. Девочки дали волю слезам, готовые вцепиться в пиджак своего хозяина, терпеть побои, лишь бы он их не бросил, а взял с собой.

В эту минуту душевного смятения бездетная семья Беки предложила Нине с Валей свою родительскую опеку. Валфрид потрепал те самые головки, что накануне поглаживал Цер, и сказал сочувственно:

— Бедняжки вы мои!

Курземский котел, хоть и дал трещины, продолжал клокотать.

Проявлять чрезмерную жалость и публично сочувствовать девочкам из русской деревни, оказавшей сопротивление немецким властям, было далеко не безопасно, поэтому Валфрид на людях без конца повторял:

— Мы с Барбой вдвоем не справляемся. Пусть поработают. Заодно и сыты будут.