Ржаной хлеб с медом

Гунар унаследовал страсть хапать где только можно. Поэтому не стесняясь пользовался колхозной ширмой, чтобы обзавестись всем необходимым для дома. Ему не отказывали. Наоборот, поддерживали как могли. На строительстве доильного комплекса имя Гунара Прициса имело вес. Замыслы конструкторов он дополнял остроумными решениями. Когда первую очередь комплекса на четыреста коров сдали в эксплуатацию, любопытные повалили в колхоз как на ярмарку.

Председателю было чем похвастать:

— Это наше решение.

— Додумка Прициса.

Старуха бегала по Заливу, захлебываясь от восторга:

— Сам министр приезжал подивиться на Гунаров хлев. Хвалил! Сказал, такому человеку не жалко платить золотыми рублями. — И добавляла шепотом, как по большому секрету: — Были, говорят, из Литвы. Обещают оклад поболе, пусть, дескать, переезжает к ним. У литовцев таких умных голов по коровьим машинам нет. Так он и побежит! А вот оклад повыше у начальства выжмет. Обещали каждый месяц давать вроде бы как премию.

Соседям оставалось лишь слушать да перемывать Прицисам косточки — опять, мол, сумели устроиться, денег куры не клюют.

В Озолгале строительство хором подходило к концу. В «Калнах» кровлю старого дома покрыли шифером и подгнившие оконные, рамы заменили новыми.

Мартынь все чаще стал жаловаться на боль в пояснице. Гунар рассказал ему, что от такой холеры может спасти только финская баня. И раз в месяц увозил отца в соседний колхоз париться. Угощал старика домашним пивом. Облегчения в крестце Мартынь не почувствовал. Но в восторг пришел неописуемый:

— С этаким заведением ни один санаторий не сравнится. Ломоту в костях как рукой снимает.

Старуха Прицисов, наслушавшись его речей, стала требовать:

— Вези и меня лечить.

И рассердилась, когда внук ответил, что таким старым людям баня уже не впрок.

— Там, бабушка, мужчины и женщины должны вместе париться, и все нагишом, в чем мать родила.

Нет уж, от такой парилки избави боже. Старуха Прицисов наклонила голову и нацелилась глазом в Гунара:

— Была бы я помоложе… А такой скрюченной срам людям показываться.

Все, что можно было извлечь из земли и леса, семья Прицисов извлекала. Но и этого им было недостаточно. Мартынь подрабатывал тем, что играл на трубе и бил в барабан.

Ковать и стругать Прицис не умел, зато играть на трубе научился еще пацаном… Ну а бить в барабан для него вообще было проще пареной репы. Левая нога ритмично нажимала на барабанную палочку, правая звякала тарелками. Поскольку Мартынь выступал с двумя инструментами, то и заработок получал в двойном размере. О Мартыне говорили не только в прямом, но и в переносном смысле, что он воюет на два фронта, — Прицис состоял в Озолгальском большом оркестре и в малой капелле Залива.

Оторваться от поля, леса и сада было невероятно трудно. Прицисы и так перегружали каждый дневной час и еще прихватывали ночной темени. Но музыкантам хорошо платили, их сытно кормили. Мартынь был не в силах воздержаться от таких соблазнов. Либа каждое торжественное мероприятие в центре ожидала с тревогой. Обычно сдержанный и строгий Прицис за праздничным столом не мог совладать с жадностью. (Мыслимое ли дело? Пей, ешь сколько влезет, и все даром.) По будням Мартынь не брал в рот ни капли, не имел привычки при встречах с мужиками скинуться на маленькую — сознавал, что после первого глотка не одолеть ему искуса. Другое дело на похоронах — когда гости уже порядком набрались и большой оркестр или малая капелла могли какое-то время обойтись без одного, а то и двух инструментов. Охмелевшей публике довольно было ритма и грохота.

Вначале к покинутому барабану подсаживались коллеги, играли до тех пор, пока Прицис не приходил в себя. Но когда подобные номера участились, музыканты стали возмущаться:

— Надирается, дрыхнет — и еще получает за это два пая.

Как-то на свадьбе недовольные пригрозили, что перейдут к решительным мерам: не заплатят Мартыню ни гроша. Положение спасла Либа. Дудеть на трубе она не умела, но отстучать ритм — это еще куда ни шло. Набралась духу и села за барабан. Лиха беда начало. Оркестрантов и гостей перемена развеселила. Прициене то и дело била невпопад, но, в общем, держалась молодцом и в конце концов получила обе доли, которые едва не выскользнули из рук семейства.

С того раза, как только Мартынь начинал за музыкантским столом клевать носом, мужики тут же окликали:

— Прициене, седлай барабан, пусть труба передохнет.

Либа, понятно, зорко глядела, чтобы муж не увлекался. Иногда ей это удавалось, но разве усидишь весь вечер рядом? Должен же человек отлучиться на какое-то мгновение, побыть в одиночестве. Этого вполне хватало, чтобы кто-нибудь смеха ради успевал накачать Мартыня, точно цистерну.

Над четой Прицисов потешались, но со временем привыкли. Так вот на пару с Либой и удерживал Мартынь два своих пая. Собственно говоря, слишком круто обращаться с ним нельзя было, трубу почитали душой оркестра. Публика не роптала, а те, кто приглашал, оставались довольны. Как говорится, у кого деньги, тот и заказывает музыку, так что все шло по-старому.

А когда оркестрантам надо было выступать на демонстрации или провожать покойника, Мартынь один не справился бы даже трезвый. Повесить на шею барабан и при этом трубить в трубу вряд ли кому под силу. Разве что циркачу, а не серьезному крестьянину, что привык работать косой и плугом. Либа тогда занимала место среди мужчин. На животе пышной бабы ударный инструмент выглядел что надо. Куда лучше, чем на шее Мартыня. Прицис был невелик ростом и худощав. Ему требовалось нечто более изящное.

На похороны Либа надевала черное платье, достававшее ей почти до пят. Такой наряд в оркестре нагнетал скорбь почище, чем траурные костюмы мужчин. Прициене умела состроить столь безутешное лицо, что при взгляде на него сразу хотелось плакать. А редкие, но выразительные удары по тарелкам раздирали поминальщикам сердца.

Как ни крутись, музицирование сильно мешало хозяйственным работам в «Калнах», старуха одна не справлялась. Поэтому сыгровки Прицисы не посещали. Мартынь отговаривался недосугом:

— Я свою партию протрублю дома.

Ходить на репетиции он позволял себе лишь перед праздниками песни и другими особо ответственными выступлениями. Но нужно отдать ему должное, труба всегда была на высоте. Мартынь не полагался на авось, разучивал вещи дома. Только не сидя в комнате или перед домом, как другие музыканты. На столь серьезные упражнения у него не хватало времени. Трубу надо было совмещать с основной работой — земледелием. На колхозные пашни Прицис свой духовой инструмент не брал. Но когда рано утром уходил косить сено для своей коровы, то засовывал трубу под мышку вместе с толстой нотной тетрадкой в черной обложке.

Скосив несколько валков, Мартынь садился на край канавы. Другой косарь в минуту отдыха закурил бы. Прицис играл на трубе. Обычно эти репетиции происходили на рассвете или под вечер, когда трава пропитана росой. Пастухи с соседних дворов задирали головы, собаки откликались ленивым тявканьем. Когда Мартынь проигрывал траурные номера, иная шавка с лая переходила на вой, но Прицис этого не замечал. Если шествий у оркестра не предвиделось, Мартынь старался уговорить Либу остаться дома.

Каждый раз решал твердо-претвердо сыграть на обоих инструментах до конца. Либа не верила. Слово за слово, и в «Калнах» закипала свара. Старуха Прицисов семенила на почтительном расстоянии вокруг сцепившихся и трещала, как радиоглушитель: