С Антарктидой — только на Вы

Виктор Степанович Шкарупин без всяких ссор и скандалов попросил инженера принести линзу с десятикратным увеличением, осмотреть узлы шасси и определить, нет ли в них трещин, а потом устроил разбор полета, где сказал:

— Ты сел в кресло второго пилота — и летай вторым. Командир знает, что делает. Если заметил, что-то делается не так, скажи командиру, а сам сиди. Он тебя всегда поймет...

— Мне показалось, мы идем ниже, чем нужно.

— Вот именно — показалось. Скажи, что видишь, и жди. После того случая на Диксоне, когда приходил ко мне новый второй пилот или когда я инструктировал другие экипажи, предупреждал об одном: «На завершающем этапе полета — никакого вмешательства в действия командира корабля. Когда же он позволит тебе пилотировать за себя, помни — командир имеет право вмешаться в твои действия, если они неправильные, а ты не сопротивляйся. Ты можешь физически оказаться даже сильнее командира, но это не значит, что теперь тебе все позволено. Он имеет право взять управление на себя, а вмешиваться в его работу ты не должен. У командира больше опыта, чем у тебя»... О таком моем подходе знали все, и Волков тоже. Поэтому я мог только представить, что он пережил там, в пустыне, у поезда. Жесточайшее испытание — быть только на подстраховке. Хорошо, когда умозаключения первого и второго пилота сходятся. А если расходятся? Одному кажется, что низко летит, другому, что высоко... К чести Волкова, в тех моментах, когда нельзя было ни дышать, ни шевельнуть штурвалом, чтобы не загубить машину, у него хватило мужества и выдержки...

Кажется, отпустило. Я встал, вышел в грузовую кабину, вслед за мной — бортмеханик. Через блистер и боковые окошки он осмотрел двигатели. Они были в полном порядке, и Кобзарь принялся колдовать над плиткой — греть кофе и чай. Так уж повелось у нас в экипаже, что после взлета мы всегда пили что-нибудь горячее. Голода не чувствуешь, а пить хочется. Организм согревается, напряжение спадает, и снова возвращаешься к привычному образу жизни.

Сухондяевский лежал, закрыв глаза. Врач, не отходивший от него ни на минуту, на мой немой вопрос лишь сокрушенно покачал головой — ничего хорошего. Серое лицо, синие в ниточку губы, тяжелые черные мешки под глазами, дышит часто и тяжело.

— Одно спасение — кислородный баллон, — тихо сказал мне врач. — Но и в нем содержимое подходит к концу.

— На сколько еще хватит?

— На час, полтора.

— Мы постараемся спуститься за это время к двум тысячам метров. Там будет полегче.

— Ему холодно.

Я подозвал бортмеханика. Он вытащил все наши спальные мешки, укутал ими Володю. Принес чай. Я поддерживал голову Сухондяевского, а врач осторожно влил в его искривленный судорогой рот несколько чайных ложек напитка. Лицо Володи чуть заметно порозовело. Врач сделал ему укол. Сухондяевский попытался улыбнуться.

Я вернулся в кабину. Гигантская невидимая метла гнала тучи впереди нас к океану, но было ясно, что аэродром «Мирного» к нашему приходу все еще будет ими затянут. Взглянул в глаза штурману, пощупал пульс, посмотрел на ногти. Те же операции проделал с бортрадистом.

— Да, мужики, — я улыбнулся, — сейчас бы вам обоим — грелочку под ноги, массажик сделать... Но, кроме чая, ничем угостить не могу.

Видно было, что их тоже одолевает усталость и дает себя знать долгое пребывание в атмосфере, обедненной кислородом. То, что в этом полете сделал экипаж, лежит за пределами человеческих сил. Надо дать ребятам хоть немного времени на отдых. Жаль только штурмана Виктора Семенова, его подменить некому...

Я сел в кресло, взял управление на себя. Когда вернулись в кабину те, кто попил чай, отпустили Волкова. И на подходе к «Мирному» мы снова были готовы к посадке в условиях ограниченной видимости, пурги и болтанки. Когда мы спустились на высоты ниже 2000 метров, Сухондяевскому стало легче — лицо порозовело, ушли серость и синева...

Как только мы приземлились, Володю перенесли в вездеход, который уже ждал нас, и увезли к врачам. В кабину поднялся начальник станции. Пожал всем руки, обнял меня:

— Вездеходчики передали, что вы совершили невозможное. Спасибо. Думаю, вас надо представить к государственным наградам за этот подвиг.

Я усмехнулся:

— Дай вам Бог, защитить нас, когда с летной работы начнут снимать. Нарушений найдут столько, что пилотские свидетельства отберут, а не то, что наград удостоят...

— Не может быть!

— Может, — сказал я. — Пора домой, завтра летим на «Восток».... Позже, анализируя этот полет, я пришел к выводу, что он был одним из самых сложных не только в моей летной биографии, а вообще — в истории полетов в высоких широтах. Каким-то непостижимым образом Антарктида создала ситуацию, в которой воедино сплелись смертельная угроза человеческой жизни, крайне тяжелые погодные условия, необходимость и вездеходчикам, и нашему экипажу работать длительное время на пределе возможностей техники и человеческих сил. Любой сбой, малейшая ошибка в работе могли привести к непоправимым последствиям, а не случились они лишь потому, что этот полет я просчитал в десятках, если не в доброй сотне вариантов. Еще раз добрым словом помянул экипаж — мастерство и выдержка каждого позволили сделать нам то, что казалось невозможным.

Я мало верю в то, что летчик, попавший в сходную с нашей ситуацию, в мгновение ока просматривает свою прошлую жизнь, прощается с близкими и т.д. Таких мыслей не должно быть. И не было. Никаких. Не потому, что ты их «задавил», их просто — нет. Руки-ноги работают в автомате, механически, а мозг сам достает нужную тебе информацию. Ту самую, что ты наработал, просчитывая варианты. Она никуда не уходит, а, переплетаясь с новыми вводными, возникающими раз за разом в экстремальной ситуации, дает тебе возможность найти оптимальный выход из сложившегося положения. Ни на одном тренажере на земле ты не «проиграешь» в полной мере сложный полет. Можно заложить в компьютер сто, двести программ, но жизнь, как правило, подкинет вводную, которую самый изощренный ум придумать не сможет. Тем-то и отличается человек от бездушной машины, что может — и должен! — решить в считанные секунды задачу с этими неожиданными, непросчитанными на земле вводными. Ему помогает слух, обоняние, зрение, в конце концов, какое-то шестое чувство, но помощь эта должна лечь в ту профессиональную «почву», которую ты подготовил еще до полета, просчитывая варианты. За эту науку я благодарен и Баранову, и Минькову, и Шкарупину, и Москаленко — всем, кто меня выводил в командиры Ил-14, кто учил летать.

...23-я САЭ подходила к концу, а Сухондяевский лежал в медсанчасти. Состояние его здоровья, несмотря на все старания врачей, становилось все хуже и хуже. Я заходил к нему, иногда задерживался минут на двадцать — тридцать, рассказывал о новостях, о том, где находятся идущие к нам корабли. И было больно видеть, как тает здоровый, смелый, умный мужик — Антарктида далеко не лучшее место для того, кто перенес инсульт. И хотя мы выхватили Володю из ее ледового ада, она добивала его теперь уже на побережье, медленно, день за днем. Смотреть на это было невозможно.

Я вернулся в наш домик. Разделся, согрел чай, достал карту Южного полушария. Вот вверху Кейптаун, вот — Мадагаскар, а здесь, на самом «донышке» карты, у края белого обреза Антарктиды — «Мирный». Сколько раз мы, полярные летчики, били тревогу: «Нужен самолет, на котором мы могли бы, в случае крайней необходимости, доставать до Большой Земли. Или, если случилась беда, сходить на дальние станции — «Русскую», «Ленинградскую», на тот же «Восток» в зимнее время...» И вот беда случилась — Сухондяевского надо срочно эвакуировать в хороший госпиталь, а мы не можем это сделать, и я сижу и кусаю локти.

Вспомнилась 18-я САЭ. Тогда мне пришлось вывозить с «Востока» в «Молодежную» двух молодых, здоровых, крепких научных сотрудников. Они должны были зимовать на «Востоке», но не смогли адаптироваться, и по настоянию врача станции мы вывезли их на побережье. Сезон только начался, до отправки домой оставалось больше двух месяцев, а парни «таяли» на глазах. Они не смогли жить и работать не то что на «Востоке», — им противопоказанной оказалась Антарктида, и она, каким-то неизвестным медикам способом, отбирала у них силы и желание работать. Да, в «Молодежной» у нас были отличные врачи, которые могли сделать любую хирургическую операцию, вылечить даже тяжелобольного, но и они оказались бессильны перед глубиной стресса, в который вошли эти двое парней.

Меня вызвал Павел Кононович Сенько, начальник зимовочной экспедиции. В его комнате находились и два врача.

— Садись, — он пригласил меня к столу, налил чашку крепкого чая. — Вот думаем, что делать с ребятами, как их спасать в случае крайней нужды.

— Что, дела, действительно, у них так плохи? — удивился я. — Они же почти не работают, погода хорошая...

— Дело не в работе и не в погоде. Медицина такую болезнь еще не научилась лечить, а на материке ее не распознаешь. Это что-то из области тонкой психологии, — врач пожал плечами. — Мы даем им успокоительные препараты, но они не помогают. Да и применять их длительное время нельзя.