«С Богом, верой и штыком!» Отечественная война 1812 года в мемуарах, документах и художественных произведениях

Я пробирался в этот вечер в батарейную роту графа Аракчеева, которою командовал Роман Максимович Таубе. Он был ко мне особенно добр, и я, думая, что мы уже находимся накануне битвы, нес ему подарок. Он заметил у меня отличную булатную саблю, которую мне подарил мой отец вместе с ятаганом, полученные им от генерала от инфантерии князя Сергея Федоровича Голицына из отбитых у турок под Мачином. Таубе давно упрашивал меня уступить ему саблю, говоря: «Ты, мой друг, командуешь двумя орудиями, а у меня их все двенадцать; я верхом, а ты пеший; ты можешь и со шпажонкой управиться, да к тому же у тебя ятаган». Таубе, израненный ветеран, украшенный уже Георгиевским крестом за Прусскую кампанию, очень был тронут моим подарком.

Тут собрались за чаем все офицеры батареи. Нельзя не вспомнить одного обстоятельства. Кажется, Глухов, обратясь к Павлову, который был его земляк, сказал: «А что, любезный друг, если нас завтра ранят, а не убьют, то мы отдохнем в деревне твоей матушки?» – «Так, мой любезный, – отвечал Павлов, – ты, может быть, отдохнешь там, а я здесь!» Так и случилось. Когда я прощался с ними при неумолкаемых выстрелах у Шевардина – с последним навеки, – Таубе вынул свои часы и сказал мне: «Не знаю, чьи часы лучше, твои или мои, но я хочу с тобою обменяться, чтобы ты имел у себя память обо мне; только я не могу расстаться с цепочкой». Надобно сказать, что у него на этой цепочке висела отделанная в золотую печать, вынутая из его тела фридландская пуля. Отцепляя свою цепочку, он прибавил: «Я никогда не выходил цел из дела…»

Обменявшись часами и нежно обнявшись с ним и с другими моими товарищами, я возвратился на свои бивуаки во 2-ю легкую роту. Я нашел у нас в гостях капитана Вельяминова и штабс-капитана Ладыгина, которые только что возвратились со Столыпиным из-под Шевардина. Они были в стрелковой цепи и рассказывали про ловкость французских стрелков, которые, перестреливаясь, находились в беспрестанном движении, не представляя собой цели неприятелю. Ладыгин, Столыпин и Таубе были моими пестунами.

Вопреки моим ожиданиям, следующий день, 25 августа, прошел миролюбиво для обеих армий. Но нас придвинули еще ближе к боевой линии. Хотя мы составляли третью линию, однако мы знали, что уже находимся под выстрелами.

Глубоко трогательное зрелище происходило в этот день, когда образ Смоленской Божией Матери при церковном шествии и с молебным пением был обносим по рядам армии в сопровождении нескольких взводов пехоты с киверами в руках и с ружьями на молитву. Теплое религиозное чувство привело в движение все войско. Толпы солдат и ратников поверглись на землю и беспрестанно преграждали торжественное шествие: все желали хотя коснуться иконы; с жадностью прислушивались к молебному пению, которое для многих из них делалось панихидою, – они это знали, и на многих ратниках, у которых на шапках сияли кресты, были надеты белые рубашки. Вся наша армия походила тогда на армию крестоносцев, и, конечно, наши противники были не лучше мусульман: те призывали Аллаха, а у французов имя Божие едва ли было у кого на устах. Кутузов помолился пред иконой и объехал всю армию, громко приветствуемый ею.

Я был послан в этот день для ознакомления с местностью наших парков [33] и ординарцем для принятия приказаний начальника всей артиллерии графа Кутайсова. Вот что велел он мне уже вечером передать моим товарищам: «Подтвердите от меня во всех ротах, чтобы они с позиций не снимались, пока неприятель не сядет верхом на пушки. Сказать командирам и всем господам офицерам, что, только отважно держась на самом близком картечном выстреле, можно достигнуть того, чтобы неприятелю не уступить ни шагу нашей позиции. Артиллерия должна жертвовать собою! Пусть возьмут вас с орудиями, но последний картечный выстрел выпустите в упор. Если бы за всем этим батарея и была взята, хотя можно почти поручиться в противном, то она уже вполне искупила потерю орудий». Эти знаменательные слова графа Кутайсова сделались его духовным завещанием для артиллерии, и, конечно, его приказания были на следующий день буквально исполнены.

33

Парк – запас артиллерийских снарядов.

Мы поздно полегли спать не раздеваясь, не помышляя, что несколько сот жерл неприятельских орудий смотрят уже на нас с противной стороны, ожидая рассвета. Ночь была свежая и ясная. Самый крепкий и приятный сон наш на заре был внезапно прерван ружейными перекатами – это была атака на гвардейских егерей в Бородине, и почти вслед за тем заревела артиллерия и слилась в один громовой гул. «Становись!» – раздалось по рядам. Быстро припряжены были лошади к орудиям и зарядным ящикам. Несколько ядер с визгом шмыгнуло уже мимо нас. Несмотря на то, чайники кипели, и нам, уже стоявшим в строю, поднесли несколько стаканов чаю с ржаными сухарями. Солдаты тоже что-то закусывали, а стоявший возле меня бомбардир наливал в крышку своей манерки обычную порцию водки. Увидав, что я на него смотрю, он сказал: «Извините, ваше благородие; день долог, и, конечно, до ночи мы ничего не перекусим».

К нам примыкал Преображенский полк. Несколько офицеров этого полка собрались вместе с нами впереди нашей батареи, рассуждая о начавшейся битве. Свист ядер учащался, и мы, новички, отвесили им несколько поклонов, чему подражали и некоторые солдаты; но, видя, что учтивость наша ни к чему не ведет, и получив замечание старых бойцов не кланяться, сделались уже горды. Разговоры наши заметно были серьезны: всякий чувствовал, что он стоит на рубеже вечности. Я заметил, что даже наши ретивые кони, которые сначала при свете ядер ржали и рвались, вскоре сделались смирны, как ягнята.

Завидя медленно катящееся к нам ядро, я рассеянно хотел его толкнуть ногой, как вдруг кто-то порывисто одернул меня назад – это был капитан Преображенского полка граф Полиньяк, мой петербургский знакомец. «Что вы это делаете! – воскликнул он. – Как же это вы, артиллеристы, забываете, что даже такие ядра по закону вращения около своей оси не теряют своей силы: оно могло оторвать вам ногу!» Я нежно поблагодарил его за урок.

Преображенцы вскоре нас оставили: у них уже начались некоторые кровавые сцены. Мы узнали, что полковник Баранцев, который часто утешал нас своей гитарой, наигрывая своего сочинения романс: «Девицы, если не хотите подвергнуться любви бедам…», бывший тогда в большом ходу, объезжая свой батальон, был перерван ядром.

Мы разместились по орудиям. Первой жертвой в моем взводе (я командовал 11-м и 12-м орудиями) была ящичная лошадь. Медленно текли часы, особенно при свисте ядер. Я прилег на свое фланговое 12-е орудие, как вдруг хлопнуло ядро в стоявший передо мной зарядный ящик, который затрещал, и шарахнулись было лошади. «Граната», – сказал кто-то, и люди раздвинулись. Я был уже на ногах. «Эх, братцы, если бы это была граната…» Один из бомбардиров не дал мне даже договорить и, опередив меня, смело подбежал к ящику. «Господи благослови! – сказал он и быстро вскрыл крышку ящика. – Холодное ядро, ваше благородие!.. Повредило сверху гнезда… да и засело…» – говорил он, перерываясь. Я потрепал его по плечу.

Когда стоишь без дела, каждое пустое обстоятельство обращает на себя внимание. В самое это время бежала на батарею разнузданная, отличных статей лошадь. «Позвольте перехватить, ваше благородие, для ящика», – сказал кто-то; но лошадь сама приближалась. Находка была невелика: у бедной лошади сорвана была оконечность морды, и кровь капала с нее. Остановясь возле лошадей, она жалостно глядела на нас, как бы прося помощи.

Никто еще из людей моего взвода не был тронут; не знаю, что происходило у других. Мы заняли широкие дистанции, чтобы давать менее добычи неприятельским ядрам, и каждый у себя хозяйничал.

Пока у нас происходили подобные безделки, бой кипел уже во всем разгаре против нас в центре, а еще более на левом фланге; но клубы и занавесы дыма, из-за которого сверкали пушечные огни или чернели колонны, как пятна на солнце, закрывали от нас все. А что может видеть фронтовой офицер, кроме того, что у него делается на глазах? Первая из рот гвардейской артиллерии, которую двинули из нашей 3-й линии в дело, была батарейная рота графа Аракчеева, которой командовал мой друг, барон Таубе. Вот что тогда делалось: на пространстве не более двух верст от Горок до Семеновского под покровительством 300 орудий наваливала французская армия одновременно на всю нашу линию, но приметно стягиваясь на наш левый фланг, который был предметом всех усилий неприятеля. Самый сильный удар обрушился на князя Багратиона, на его дивизии графа Воронцова и Неверовского. Весь корпус маршала Даву, потом корпуса маршалов Нея и Жюно, подкрепляемые артиллерией, сверх тех орудий, которые были на позиции, рвались отчаянно овладеть флешами. В это время 1-я легкая батарея гвардейской конной артиллерии капитана Захарова, завидя выходящий из-за Утицкого леса корпус маршала Жюно, быстро понеслась на него. Вся голова неприятельской колонны была в полном смысле положена на месте под его картечными выстрелами, чем он и дал случай нашим кирасирам произвести блестящую атаку и отбить несколько орудий. Храбрый Захаров был убит.