«С Богом, верой и штыком!» Отечественная война 1812 года в мемуарах, документах и художественных произведениях
Шрифт:
С этой второй позиции в центре (как и на левом фланге) мы не подались уже ни шагу назад.
Наполеон, перед захождением солнца, хотел взглянуть на правую позицию нашего левого фланга, занятую французами, но и там он нашел поле сражения еще не вполне в своей власти: русские ядра и даже пули не переставали его оспаривать, и он скоро удалился.
Последние выстрелы под Бородином уже в темноте были сделаны по неприятелю нашим штабс-капитаном Ладыгиным, приведшим вторично 6 орудий первой легкой роты и примкнувшим к Финляндскому полку, когда этот полк уже в девятом часу вечера отразил неприятельскую пехоту.
Наполеон, возвращаясь раздосадованным от Семеновских высот, позвал маршала Мортье и приказал подвинуть туда Молодую гвардию, но отнюдь не переходить за овраг, который отделял нашу вторую позицию. Он прибавил, что поручает ему удержать поле сражения (т. е. передовую часть); что он только этого желает и чтоб он сделал все, что может для
38
Что казалось после победы позором, (фр.).
Мы ночевали даже на наших первых позициях в Семеновском и на батарее Раевского. Поручик Коробьин батарейной роты графа Аракчеева, покрытый контузиями, один из офицеров этой роты, оставшийся на ногах с 4 орудиями из 12, был последний артиллерист, оставивший на рассвете 27 августа Бородинское поле, проведя безопасно ночь у Семеновского. На него наехал казачий разъезд (а не французы), который объявил ему об отступлении нашей армии к Можайску.
История уже занесла Бородинский день в число славных дней России, и недаром наш государь, путешествуя инкогнито в чужих краях, принимает титул графа Бородинского.
‹…›
«Quelle journ'ee, quelle journ'ee!» [39] – воскликнул Наполеон, по свидетельству его камердинера, в тревожном бреду ночью на 27-е число, беспрестанно переворачиваясь на постели в своей ставке. И подлинно: потеря обеих армий была огромная, и трудно определить, какая из них была более расстроена. У Наполеона оставалось 20 тысяч гвардии, но и у нас многие полки правого фланга не были введены в дело. У французов была вся артиллерия в деле, тогда как у нас несколько рот артиллерии было нетронутых. Французская армия, по свидетельству самих французов, была frapp'ee de stupeur [40] , а наша, по свидетельству тех же самых французов, представляла еще армию грозную [41] . Не можем не повторить, что если бы ночная атака наших казаков была поддержана регулярной кавалерией и частью конной артиллерии, то последствия могли бы обратить законченную битву в победу. Но физическое истощение – не одного Кутузова – превозмогло принятую им сначала решимость. То же самое затевали Мюрат и Ней с меньшим вероятием в успехе по причине упадка духа их армии, и те же причины их остановили [42] .
39
Что за день, что за день! (фр.)
40
Поражена оцепенением (фр.).
41
Г[осподин] Липранди, участник Бородинской битвы, в своем замечательном труде «Кому и в какой степени принадлежит честь Бородинского дня» делает вывод выписками исключительно из иностранных писателей в нашу пользу.
42
Начальник французской артиллерии Ларибосьер доносил, что в этот день выпущено 60 тысяч пушечных зарядов и 1400 тысяч патронов, что составляет 100 пушечных и 2300 ружейных выстрелов в минуту.
Данилевский, находившийся при Кутузове, сохранил нам приказ его Дохтурову (который заступил место князя Багратиона), диктованный в пятом часу пополудни при взрыве лопавшихся вокруг него гранат, в дополнение к посланному уже с Раевским словесному приказанию: «Я из всех движений неприятельских вижу, что он не менее нас ослабел в сие сражение, и потому, завязавши уже дело с ним, решился я сегодня все войска устроить в порядке, снабдив артиллерию новыми зарядами, завтра возобновить сражение». И только уже по личном свидании с Дохтуровым в одиннадцатом часу вечера, взвеся понесенные в этот день огромные потери, он решил отступление. Увидев Дохтурова,
который так достойно заместил Багратиона и отстоял наш левый фланг, Кутузов сказал ему: «Поди ко мне, мой герой, и обними меня! Чем государь может вознаградить тебя?»Несмотря на преклонность лет своих, Кутузов с самого начала битвы до конца, как капитан корабля на палубе, с высот, прилежащих к Горкам, следил за всеми фазисами битвы, непоколебимо выслушивая все привозимые ему донесения, как хорошие, так и дурные, за которыми, когда требовала необходимость, делались им немедленно распоряжения. Таким образом, в одно время оставив свою скамейку, он сел на лошадь и, находясь под выстрелами, велел Милорадовичу с пехотным корпусом графа Остермана и с кавалерийским Корфа идти на подкрепление центра, когда неприятель штурмовал батарею Раевского. Он же направил кавалерийскую атаку Уварова и Платова. Он же прогнал Вольцогена, которого к нему послал Барклай… с тем, чтобы сказать… что войска левого фланга находятся в большом изнеможении и расстройстве (in gr"osster Ersch"opfung und Zerr"uttung). Кутузов умел ценить геройскую храбрость Барклая и, конечно, не оскорбил бы его, но он ненавидел Вольцогена, который принадлежал школе той армии, с которой Кутузов долго имел дело и которая не умеет сражаться, коль скоро не занимает eine starke Position [43] . Отсюда Кутузов… послал своего адъютанта Граббе объехать ряды войск и сказать им, чтобы они готовились сражаться на другой день, тут же заставил Кайсарова написать таковой же приказ по армии и не растерялся так, как его противник, гениальный Наполеон, который ни на что не решался.
43
Крепкую позицию (нем.).
Когда я был ранен (это было уже в третьем часу), повозки для раненых все еще были в изобилии: я видел целые ряды телег, устланных соломой. Некоторые из тяжелораненых тут же умирали и тут же предавались земле, и трогательно было видеть заботу, с которой раненые же солдаты и ратники ломали сучки кустов и, связывая их накрест, ставили на могилу. Один из французских повествователей той эпохи, заметив эти могилы, говорит, что наша армия отступала к Москве в таком порядке, что ни одного колеса не было нами оставлено на пути.
Н. Любенков
Рассказ артиллериста о деле Бородинском
Настал 1812 год, явился страшный просвещенный Аттила. Европа ужаснулась, и малодушные обрекли Россию погибели, возгорелась кровавая война, и мы понесли на груди врага в Россию, на смерть. Он посевал мятежи, попирал святыню, и следы его обагрены кровью и пожарами.
Все признавали необходимой ретираду систематическую, но русское сердце не выносило ее: оно восставало против благоразумия. Ударить, разбить – вот к чему пламенеет кровь русская. Но, вняв воле царя, спасителя Отечества, мы с терпением переносили отступление. Наконец, утомленные им, мы жадно ожидали генеральных сражений. Авангардные дела мало занимали нас, мы решились всей массой войска принять на себя врага. Мщение за Отечество был общий обет армии.
Светлейший князь Кутузов давно понял его и подарил нас прекрасной позицией: открылись поля Бородинские, и многие предузнали, где кому пасть.
‹…›
17-я бригада наша занимала место на правом фланге нашей армии; храбрый полковник Дитерикс 2-й командовал ею, три батареи были расставлены. Незабвенный граф Кутайсов, начальствовавший всей артиллерией, храбрый, просвещенный генерал, подававший великие надежды Отечеству, внушавший полное к себе уважение благородным характером, мужеством, бывший отцом своих подчиненных, накануне еще сражения приехал осматривать к нам линию артиллерии на всей позиции, занимаемой армией, входил в прения с офицерами о выгодах местного положения для артиллерии, позволял оспоривать себя и следовал за мнениями нашими; наблюдал проницательно, спрашивал о причинах, заставивших каждого из нас поставить так или иначе свои орудия, и соглашался, если мы были правы. Так, видя одно из моих орудий в ущелье, он сказал:
– Вы его превосходно поставили: прислуга закрыта от огня неприятеля, и оно может действовать на довольно обширном пространстве, но эти два вы слишком открыли неприятелю.
Я объяснил ему, что они стали на гребне отвесной горы и, действуя на произвольном пространстве, оставаясь на виду, не могут служить метой неприятелю, ибо выстрелы слишком должны быть счастливы, чтоб ядра в орудия попадали.
– Ваша правда, – сказал он, подъезжая ближе к ним, – я этого еще не замечал, и я бы не избрал лучших мест.
Тут он соскочил с лошади, сел на ковер и пил с нами чай из черного, обгорелого чайника.
– Я сегодня еще не обедал, – сказал он.
Так дружески прощался с нами Кутайсов на закате прекрасной своей жизни. Он объяснил нам значение следующего дня, вскочил на лошадь и помчался. Мы следили долго за этим любимым нами человеком, и кто знал, что в последний раз, кто знал, что завтра, увлеченный беспримерным мужеством и патриотизмом, он погибнет за всех!
Кровавой пеленой занималась заря, оставленные биваки дымились, тлели еще последние огни и догорали, как жизнь раненых. Армии были в боевом порядке, орудия наши заряжены, роковые фитили курились уже. Восходило и солнце, оно позлащало, ласкало оружие наше.