С двух берегов

Я уже несколько раз переживал разочарование, проверяя примерно такие же сообщения. Но когда мне прислали его фотографию, сомнений не осталось. Сходство с Лидой было поразительным: тот же овал лица, точный слепок ее носа, прямые полоски бровей над широко раздвинутыми глазами. Только в разрезе губ я узнавал Йозефа — верхняя губа чуть выдавалась над поджатой нижней. Он!

Генрих Хенниг учится в инженерном институте, снимает комнату в частном пансионе, и встретиться с ним не представило труда. Но как неимоверно трудно было мне подготовиться к этой встрече. Мы поехали с Францем. Свидание взялся устроить отец девушки, за которой Генрих ухаживает. Он ничего не знал о цели нашего приезда. Ему позвонили нужные люди, попросили оказать содействие, и он охотно согласился.

Генрих прикатил на своем «фольксвагене» — высокий, гибкий и сильный парень. Мы с Францем сидели в садике загородного дома, а лицо Лиды приближалось к нам, и с каждым шагом росло во мне давно не испытанное волнение. Он вежливо поздоровался, как воспитанный юноша подождал, пока мы протянули руки, и, со сдержанным любопытством поглядывая на нас, стал ждать объяснений.

— Ты помнишь свою мать, Генрих?

Он на мгновенье задумался и покачал головой:

— Не помню. Я был очень мал.

— Что ты о ней знаешь?

— Она погибла. И она, и бабушка, и сестра Лотта. Все погибли в Кенигсберге. Их убили русские танкисты. Они бежали, хотели спастись, а их нагнали и убили.

— Кто это тебе рассказывал?

— Тетя Амалия. Это все знают.

— А отец?

— Отец погиб еще раньше. Его убили русские под городом Смоленском.

Он говорил без всякой горечи, как будто излагал на уроке давно известные и потерявшие свое трагическое значение события.

— А ты когда-нибудь видел портрет своей матери?

— Нет, никогда. Все, что было в нашем доме, русские сожгли.

— Тетя Амалия говорит, что она родственница твоей матери, двоюродная сестра. Почему же у нее не сохранилось ни одной фотографии твоих родителей? Ты не интересовался этим?

— Нет.

Я достал из папки увеличенный портрет Лиды и положил перед ним.

— Вглядись в лицо этой женщины. Ты не находишь, что очень похож на нее?

Он взял портрет, и кровь прихлынула к его щекам. Он долго всматривался в фотографию. Очень долго. Губы его дрогнули. Он не сразу справился с ними и тихо, будто выведывая тайну, спросил:

— Это она? Вы ее знали?

— Я очень хорошо знал эту женщину. Но прежде чем рассказать о ней, я хочу услышать от тебя, находишь ли ты в ее лице хоть что-нибудь похожее на твое лицо? Считаешь ли ты, что именно эта женщина могла быть твоей матерью?

— Это она! — громко и уверенно сказал он, не отрывая глаз от портрета. — Это моя мама. Моя! — Он поднял на меня Лидины глаза, и в них была трогательная мальчишеская просьба. — Что вы о ней знаете? Когда вы ее видели?

Я достал из папки фотокопии архивных справок, отразивших весь скорбный путь Лиды от ареста до гибели.

— Читай, дружок. Здесь вся правда о твоей матери.

Наверно, это было слишком сильное испытание. Краска возбуждения сменялась на его лице белизной испуга. Он читал. Одну и ту же справку он читал несколько раз. Он сравнивал крошечную фотографию, приклеенную к одной бумажке, с увеличенным портретом. Руки его дрожали, крепкие, тренированные руки отличного гандболиста. Он с недоверием посмотрел на меня, на Франца и снова углубился в лаконичные, занумерованные, аккуратно оформленные документы, которыми чиновники Третьего рейха фиксировали каждое свое преступление.

Не дожидаясь вопросов, я стал рассказывать ему о Содлаке, о Йозефе, Лиде, маме, Вацлаве. Я показал ему фотографию его старшего брата и рассказал, как он погиб. Я нарисовал ему точный маршрут, который привел его в семью Фридриха Хеннига. Он слушал, не поднимая глаз, застыв с какой-то справкой в руке. Потом заговорил Франц. Он привел другие случаи, когда так же усыновляли детей, украденных у других народов. Многих вернули. Следы других затерялись.

— А фотография… отца у вас тоже есть? — спросил он.

— Конечно, ведь твой отец — мой брат. Вот, вглядись, — сказал я, доставая портрет Йозефа. — Посмотри на его рот. Твои губы сжаты сейчас точно так же, как у него на портрете.

Не помню, сколько длилось молчание. Мы не решались его нарушить.

— Почему же они не говорили мне правды? — спросил он, не скрывая потрясения. — Для чего я им был, нужен?.. Они так хорошо ко мне относятся. Как родители. Они меня любят, как сына… Разве можно любить, как сына, украденного ребенка?

— Они, возможно, тоже не знают всей правды, — сказал Франц. — Им сказали, что ты сирота, один из многих, осиротевших за годы войны. Своего сына они потеряли. Они только придумали, что фрау Амалия твоя тетя. Чтобы естественней казались тебе родственные чувства. И то, что они полюбили тебя, тоже вполне естественно. И то, что ты их любишь.

Он старался вдуматься в слова, которые мы ему говорили, и видно было, что они ничего ему не объясняли. Слишком неожиданным, страшным и сложным было все, что он узнал за этот час. Наверно, так же трудно человеку выбраться из обрушившегося на него здания, не раздавившего насмерть, но приплюснувшего к земле и сковавшего все движения.

— Что же мне делать? — вырвался у него вопрос, ставший теперь для него главным вопросом. Он уже смотрел на нас с доверием, ожидая помощи.

— Если бы ты был ребенком, мы бы сами распорядились тобой и забрали бы тебя на законном основании, — сказал я. — В твоем возрасте все зависит от тебя. Я ничего не хочу тебе советовать. Подумай и решай сам.

— Можно мне взять эти документы с собой?

— Разумеется. В них нет ничего секретного. Можешь показать, кому хочешь. Но перед отъездом нам бы хотелось еще раз с тобой встретиться. Если нас захотят принять твои нынешние опекуны, мы готовы.

— Да, конечно. Я им скажу.

Мы условились встретиться через день на этом же месте, и он уехал.

Он разыскал нас на день раньше. Приехал не на своей машине, а на чужом «мерседесе», и не один, а вдвоем. Они ждали нас в фойе гостиницы, в которой мы остановились, и мы их пригласили к себе в номер. Второй был пониже ростом, но мощнее в плечах и с густым настоем злости в серых глазах. Одет он был в странную полувоенную форму, в высокие сапоги и рубашку, сшитую не по стандартному покрою. На круглой голове уверенно держалась шапчонка с широким козырьком.

Мы их пригласили сесть, но они отказались.

— Кто вы такие?

— А ты кто такой? — поинтересовался Франц, и в его голосе я услышал нотки, запомнившиеся с партизанских времен.

— Я друг Генриха, его старший товарищ, и никому не позволю втягивать его в антинемецкие провокации. Генрих! Спроси их ты.

— Вы коммунисты? — спросил Богомил. Он был бледен, но полон накачанной в него решимости.

— Да, мы коммунисты, — ответил Франц. — А какое это имеет отношение к делу, по которому мы приехали?