С двух берегов

Я знаю этого долговязого двенадцатилетнего мальчика с очень серьезными, не мальчишечьими глазами. Он внимательно прислушивается к спорам взрослых, но сам молчалив, как отец. Мне не нужно было признаний Франца, чтобы понять, как он любит сына и тревожится о его судьбе.

— Может быть, и тебе нужно уехать вместе с ним? — спросил я. — Мне кажется, что Инге поедет с тобой куда угодно.

— Разве дело в Инге? Она со мной и на баррикаду пойдет, принесет завтрак и теплую куртку. Я сам не могу себе позволить уезжать отсюда. Нас еще очень мало здесь, Стефан… А работы так много… И очень мало времени… Нужно успеть…

Франц так долго молчал, что я уже подумал, не пожалел ли он о непривычной откровенности. Но он снова заговорил, не поворачивая ко мне головы и, как всегда, загоняя стрелку спидометра до крайних делений шкалы.

— Ты знаешь, что удручает меня больше всего?.. Сытое безразличие моего тестя ко всему, что делается за порогом его дома. Довольство собой, своей машиной, полным холодильником… Он готов проспать до той последней минуты, когда обрушится война… Кому-то нужно бить в колокол, будить кенигсманнов… Я не могу уехать.

— Ты будешь скучать по Вернеру.

— Но буду спокоен за его душу… Я потерял спокойствие, когда он принес тетрадь с первой диктовкой. С чего, ты думаешь, она начиналась? «На Восток мы поскачем!» И ни слова о тех, кто скакал до них, нашел там свою могилу и не принес своему отечеству ничего, кроме позора.

— Но ты говоришь, что он верит тебе.

— Он даже дрался за меня. Все знали, что его отец коммунист, и он гордился мной, а его били скопом. Он не жаловался. Я перевел его в другую школу. Теперь он больше не дерется… Ты думаешь, легко поверить, что вся школа (а для него школа — это вся Германия) неправа и только один отец прав?.. Все выворачивается наизнанку. Школьная библиотека забита книжками о подвигах вермахта и о зверствах русских. Война предстает перед ним как захватывающее приключение славных ребят, спаянных фронтовой дружбой, веселых, храбрых, великодушных. В учебниках нет портретов Гитлера, но учитель из бывших фельдфебелей цитирует фюрера на память целыми страницами. Он не скрывает, что готовит из них солдат, таких же дисциплинированных и нерассуждающих, как те, кто уже раз чуть не завоевал весь мир. И помешали им пустяки — русский мороз, предательство изменников…

Мы остановились у придорожного ресторанчика и сели за стол. Мимо нас по идеальной автостраде мчались великолепные машины. Каждый уголок цветущей земли, нарядные виллы, объедающиеся люди — все выглядело грандиозной витриной изобилья. Я задумался об учителе, который готовит новых солдат.

Франц подтолкнул меня, чтобы я прислушался к голосу телевизионного диктора, сообщавшего погоду на завтра. Он называл подряд города Западной Германии и ГДР, и те, которые давно обрели другие названия — русские, польские, чешские. Сведениями о температуре и облачности всем напоминалось, что Германия остается той же, что была до войны, а поражение — явление временное, такое же, как погода, — подует другой ветер и все изменится.

— Страшно вдуматься, — продолжал Франц, — как огромны силы, обрабатывающие психику Вернера, деформирующие его человеческий облик, которым я так горжусь. И грязные снимки в газетах, и телепередачи, и кино приучают его к тому, что человек должен бить другого человека кулаками и ногами, выдавливать ему глаза, дырявить его ножом, стрелять в него из любого положения. Иначе не выживешь… Его отравляют на моих глазах. Я не могу с этим смириться.

— Ты решил твердо?

— Да… К тому же мне самому нужно быть готовым ко всему… Ему еще рано быть моим помощником. Пусть окрепнет.

При решающем разговоре я присутствовал в домике Франца. С Инге все было договорено. Ее тетка со стороны матери жила в Дрездене и охотно согласилась взять Вернера к себе. Старик Кенигсманн пришел скорее для очистки совести, чтобы потом не корить себя за то, что не все сделал для любимого внука.

— Вернер перестанет быть немцем, — сказал он, уже не веря, что к его словам прислушаются.

— Почему? — спросил Франц. — Он будет жить среди немцев, будет учиться на немецком языке, будет изучать немецкую культуру. Как он может перестать быть немцем? Может быть, вы хотите сказать, что он станет другим немцем, не похожим на тех, кто поет «Мы скачем на Восток»? Тогда вы правы, таким он станет.

— Мало у нас прогрессивных, широко мыслящих учителей? — укоризненно спрашивал Кенигсманн.

— Много. Но я не хочу рисковать.

— Такого образования, которое он получит здесь, ему не даст никто. Нашими профессорами может гордиться любая страна.

— И я горжусь. Но уверен, что в ГДР найдутся не хуже.

— Он привык к другому уровню жизни, другому питанию, ты погубишь его.

— Даже «Бильдцайтунг» еще не придумала, что в ГДР умирают от голода. А уровень — величина изменчивая. И никто еще не доказал, что наш уровень сделал людей счастливыми.

— Мой отец был рабочим, я был рабочим. Я настрадался от наци не меньше, чем ты. Почему ты считаешь себя умней всех?.. Мне будет стыдно перед соседями, перед клиентами… — Старик взглянул на дочь глазами, полными отчаяния, но понял, что его власть над ней утеряна. Он искал еще каких-то веских доводов, но только захлебнулся тоской и ушел, хлопнув дверью.

Через два дня Франц увез Инге и Вернера в Дрезден. Решили, что мать поживет с сыном, пока мальчик свыкнется с новой обстановкой…

24

Владелец бомбоубежища господин Шнурич напомнил о себе самым неожиданным образом. Заговорил о нем Дюриш. Заговорил, смущаясь, пряча глаза за большим платком, которым он утирал обильно потевшее лицо.

— Ты отталкиваешь наших людей, Сергей…

— Кого это?

— Приходил к тебе Шнурич… С полным доверием приходил, надеялся на помощь, а ты…

— Шнурич наш человек?! — с изумлением переспросил я.

— Наш, Сергей! Наш! Очень порядочный. Честный. Никогда никого не обманул. И нацистов всегда не любил, и за славянство — горой. На таких людей опираться нужно.

Говорил Дюриш убежденно, искренне стараясь рассеять мое заблуждение. Он действительно думал, что я ошибся в разговоре со Шнуричем, поддался минутному раздражению.

— Как ты можешь защищать этого бессердечного прохвоста, который вымогал деньги у перепуганных женщин? — не с гневом, а скорее с любопытством спрашивал я. Мне и вправду было интересно разобраться в психологии этого старого, умного и, судя по всему, что я о нем знал, доброго человека. — А если бы твоя жена бежала с маленькими детьми в убежище и с нее потребовали бы деньги, которых у нее нет?

Дюриш снова протер платком голову, лицо, шею.

— Я не хотел бы, Сергей, чтобы ты думал, будто я защищаю Шнурича, как свою родню. Он мне зять, но это не имеет никакого значения. Я только прошу тебя не обзывать его плохими словами. Он не заслужил их.

Теперь мне понятней стало его смущение. Чувствовал он себя неловко не от сомнения в праведности Шнурича, а только потому, что приходится отстаивать интересы свойственника. Я знал, что у него большая семья — взрослые сыновья и дочери. Ничего не было странного и в том, что одним из зятьев оказался деловой Шнурич. Но то, что таким зятем можно гордиться, как гордился им Дюриш, что он пользуется репутацией порядочного и честного человека — это было для меня непостижимо.