С двух берегов

Самолеты с черными крестами настигли беженцев внезапно — зашли сзади, со стороны солнца, на такой высоте, что были видны лица летчиков. Четыре самолета один за другим проносились над дорогой и били из всех пулеметов. Этому скопищу женщин и детей некуда было деться. Самолеты заходили несколько раз и стреляли, стреляли, стреляли, пока не убедились, что полегли все — и люди и животные. Опасаясь, видимо, как бы лежавшие не притворились убитыми, летчики напоследок обстреляли их еще раз.

«Товарищ лейтенант!» — окликнули меня солдаты. Я подошел. На обочине лежала еще одна женщина. Она упала, прижав к себе годовалого мальчонку и тяжелым плечом придавила его правую ногу. Мальчик был жив. Он уже не мог плакать, не мог кричать. Он только слабо ударял свободной рукой по материнскому плечу и чуть слышно сипел: «Мамка, мамка»…

Мы оставили раненым бинты, консервы и поехали. Все молчали. Бывают состояния души, когда любые слова кажутся не к месту, изношенными. В такие минуты нет слов сильнее молчания. Мы часто вот так молчали в те дни отступления. И убеждены были, что, когда доберемся до немецких городов и деревень, до питомников, где выращивались такие убийцы, никого в живых не оставим. А приблизились вплотную — и увидели просто людей. Иди разберись, кто из них в чем виноват. Куда-то ушло, растаяло ожесточение. Остались — боль и смятение в мыслях.

Теперь я смотрел на широкое, запруженное машинами шоссе, на медленно бредущих людей, а видел окровавленную проселочную дорогу. Почему я должен жалеть этих, живых? Только потому, что они идут, изнемогая под бременем своего барахла и своей вины?

Их никто не гнал. Сами испугались. Расплаты за преступления своих сынов испугались. Идут к себе, в свои села, где ни один дом не подожжен красноармейской рукой. За это уж можно было поручиться: и приказа такого варварского никто бы в нашей армии не отдал, и ничья рука не поднялась бы жечь мирное жилье только потому, что оно чужое. Придут, опомнятся от страха и снова заживут… А наши сейчас возвращаются на пепелища, в зону пустыни, заранее спланированную и с усердием созданную. Нет, не знаете вы, что такое горе… Иди, иди, старик, задыхайся под своим рюкзаком. Плачь, старуха, над тюком, которого не дотащить тебе до дома. Ты идешь не в Майданек, куда гнали сотни тысяч таких же старух твои внуки. Не жаль мне вас.

Так я думал и в то же время с неожиданной теплотой смотрел на беленькую полоску Володиного подворотничка. Не мог себе простить, что не осмелился сказать Нечаеву то, о чем сказал этот паренек, сидевший за баранкой.

5

Я остался один на безлюдной площади. Растаял вдали шум мотора, и на меня навалилась жутковатая тишина чужого города. Попутная машина должна была высадить меня в Содлаке часов в пять дня. Но по дороге меняли колеса, продували карбюратор, закусывали на травке, и прибыл я в свою вотчину ночью, в двенадцатом часу.

Городок то ли спал, то ли притаился. В лунном свете, наполовину прикрытый густыми тенями домов и деревьев, он казался еще загадочней, чем в ту минуту, когда я впервые услышал его название и увидел крохотную точку на карте. Не зная, куда направиться, я положил у ног вещевой мешок, достал папироску и стал возиться с зажигалкой, щедро разбрасывавшей искры, но не дававшей огня. Вдруг из темноты высунулась рука с отлично горевшим фитилем. Передо мной предстал полицейский, в форменной куртке с ремнями. Он вытянулся, перехватил зажигалку левой рукой, а правую вскинул к козырьку фуражки, старательно вывернув ладонь и растопырив пальцы.

— Прошу, пан комендант!

Я прикурил, подивился про себя, откуда он знает, что я комендант, и сказал:

— Веди в гостиницу. Отель! — добавил я для ясности.

Он понимающе кивнул, неразборчиво залопотал, хотел было взять мой мешок, но я не отдал. Он повел меня по темной аллее, звучным топотом сапог извещая город о прибытии коменданта. Но сквозь этот топот мне послышалось шарканье других шагов. И ощущение появилось, будто кто-то сверлит мой затылок глазами. Я круто обернулся и приметил вдали прятавшихся за деревьями людей.

— Кто? — строго спросил я полицейского, показывая назад.

Он с досадой отмахнулся и грозно рявкнул в темноту.

— Постой! — приказал я ему и крикнул сам: — Эй, вы! Подите сюда, чего прячетесь?

Робко подталкивая друг друга, к нам приблизились человек пять. Один из них, длинный, узкоплечий, вышел вперед, протянул мне руку, неожиданно крепкую, затвердевшую в работе.

— Гловашко, — представился он, — Петр.

— Здравствуйте, Гловашко. У вас ко мне дело есть? Что-нибудь срочное?

— Славяне мы, славяне, — заговорил он, не отпуская моей руки.

За время поездки я не раз слышал слово «славяне», произносимое как пароль дружбы и братства. Вначале меня смешили эти поспешные заверения в нашем «кровном» родстве, которыми люди разных национальностей старались отмежеваться от немцев и завоевать доверие русских солдат, но постепенно привык и теперь не удивлялся, слушая Гловашку. Чтобы у меня не осталось сомнений, он уточнил:

— Я — словак. Он тот — словенец, — показал Гловашко на кого-то из своих спутников. — А те — сербы… Еще хорват с нами… Кабы вы знали, как мы ждали вас.

То, что в составе этой нежданной делегации оказались представители нескольких народностей, меня тоже не удивило. Я уже знал от Нечаева, что пограничные города Югославии, Румынии, Чехословакии издавна сложились как многонациональные поселения.

В голосе Гловашки послышалась такая тоска долгого ожидания, что я сразу поверил: не врет.

— А откуда вы знали, что я приеду?

Теперь уже подошли совсем близко остальные, и каждый протягивал руку, что-то говорил, но слов я не понимал, и только по глазам, высвеченным луной, по лицам, обращенным ко мне, догадывался, что они рады моему приезду.

Дальше мы пошли гурьбой. Мои новые друзья оттерли полицейского в сторону и всё забегали вперед, чтобы вглядеться в меня. Петр Гловашко один среди них решался говорить на русском языке и все повторял, как долго меня ждали, дежурили каждую ночь и, слава богу, дождались, и теперь все будет очень хорошо.

Чувство одиночества и враждебной неизвестности, охватившее меня, когда уехала машина, сменилось вдруг появившейся самодовольной уверенностью, что приехал я не зря и действительно здесь кому-то нужен.

Полицейский остановился около высокой узорчатой ограды, за которой чернели кусты и деревья, а еще дальше высился большой, особняком стоявший трехэтажный дом.

— Комендатур! — доложил полицейский.

Я еще постоял с «братьями-славянами», надеясь, что кто-нибудь из них пригласит меня переночевать. Не хотелось мне идти в мрачный дом, где не светился ни один огонек и, по всей видимости, не было живой души. Но Гловашко не решился, вернее, даже не думал тогда, что комендант может оказать ему такую честь.