С Ермаком на Сибирь (сборник)

И откуда она успела достать все это?

— Как спали, Феодосия Николаевна?

Фанни ему погрозила кулачком на это торжественное название, и опять, несмотря на юбку, на прядки вьющихся волос, красивыми локонами набегавшими на лоб, перед Иваном Павловичем был задорный забияка-мальчишка и вечный спорщик.

Она, как хозяйка, уселась за самовар, и даже мрачный Запевалов любовался ею, как она распоряжалась за чайным столом.

— Кто у вас ведет хозяйство, дядя Ваня? — спросила она, намазывая сухарик печенья вареньем и аппетитно отправляя его себе в рот.

Иван Павлович даже не понял. Какое хозяйство у постового офицера? Борщ из котла. Иногда денщик на второе сжарит или сварит что-либо. Баранью ногу, убитого фазана или утку, козлятину или кабана. Хлеб привозят из полка, из хлебопекарни. Так же и чай, и сахар, и рис… Только ром, который он любит подливать в чай, составляет его хозяйство и заботу.

— Но вы могли бы иметь молоко, масло, — сказала Фанни, когда Иван Павлович рассказал, как идет у него хозяйство. — Можно приготовить и наше донское кислое молоко, и каймак…

— Откуда?

— Я достану, — и опять самонадеянный мальчишка-озорник глядел на него из-под упрямых локонов хорошенькой барышни. — Можно будет сегодня попросить у вас взять лошадь для Царанки? Он поедет по моим делам.

— Какие у вас дела?

— Я хочу наладить вам хозяйство. Мне нужны лошади для моих разведок. Я надеюсь найти золото, застолбить участок.

— Что же, сами мыть думаете? Шурфовать? — насмешливо сказал Иван Павлович.

— Там увидим. Может быть, и продам участок, если найду выгодного покупателя.

— Здесь нет золота.

— А я найду.

— Да для чего оно вам?

— Я хочу быть богатой. Богатство дает свободу. Я могу тогда поехать, куда хочу. Буду путешествовать.

— Скажите пожалуйста. Если бы это было так легко и просто, многие бы разбогатели.

— У меня счастливое будущее.

— Цыганка вам это нагадала?

— Нет. Хиромантка. По руке. Я верю в хиромантию.

Задорный мальчишка стоял перед ним. Он протягивал ему свои маленькие ладони и говорил, задыхаясь от торопливости. Маленькие ручки были перед лицом, каштановый локон щекотал щеку, и свежий запах молодой девушки пьянил его.

— Вот это — линия жизни. Видите, какая она глубокая и четкая. А вот сколько маленьких линий ее пересекают. Это — приключения и опасности, это — перемена места, это — путешествия.

Близко-близко сверкали темные в серо-синем ободке задорные глаза, виден был нежный пушок, покрывавший щеки, и румянец под ним.

И жар охватывал Ивана Павловича.

«Неужели власть женщины так сильна, — думал он, — неужели и я, равнодушный к ее обаянию, так просто паду и низринусь в пучину любви?»

Но она уже отошла от него. Ее внимание отвлек орел, паривший над домом и тень от которого странным иероглифом ползала по песку перед верандой.

— Это орел? — восхищенно, и, как ребенок, кладя палец в рот, спросила Фанни.

— Беркут, — отвечал Иван Павлович.

— Можно убить его?

— Попробуйте. Это не так легко.

— Я? — глаза у Фанни разгорелись, и опять задорный мальчишка, в синей шерстяной юбке, стоял перед ним.

Фанни схватила свою винтовку, приложилась и выстрелила. Орел сделал быстрый круг, поднялся выше и продолжал парить.

— Позвольте ваше ружье, — сказал Иван Павлович. Она молча отдала ему ружье.

Иван Павлович прицелился, грянул выстрел, и орел камнем упал на скат на берегу Кольджатки.

— Ах! — воскликнула Фанни и в слезах от униженного самолюбия убежала в свою комнату.

«Нет, просто это ребенок», — подумал Иван Павлович, и, как бы нехотя, его мысль договорила ему:

— И может быть отличным товарищем.

VI

Царанка привел лошадей.

Это были отличные каракиргизские горные лошадки, легкие, сухие, живые и энергичные. У них были маленькие, изящные головы с большими злыми глазами, сухие, крепкие ноги и прекрасные спины с горбом. Их было три.

И откуда он их достал? И Иван Павлович, и казаки поста отлично знали, что хороших лошадей до ярмарки достать трудно, почти невозможно. А вот достал же!

— Ты где же, Царанка, лошадей достал? — спрашивали его Иван Павлович и казаки, окружившие лошадей.

Калмык только ухмылялся счастливой улыбкой.

— Моя достал, — гордо говорил он. — Моя для барышня все достал. Скажи: Царанка, птичье молоко достань, моя достанет. Такой калмык. А лошадь — калмык знает, где достать.

— Да где же, где достал-то, чудак-человек? — спрашивали сибиряки, уязвленные в своем самолюбии, что вот приезжий, чужой человек, а их перехитрил.

— Далеко! — улыбался Царанка.

— Ну где? В Каркаре? Или Пржевальске?

— Моя не знает где. Вон там, — и калмык махнул в сторону Китая.

— Так ты в китайской земле был? Сумасшедший ты человек.

— Народ хороший. Добрый народ. Лошади хороши! Ух, хороши. Маленькие лошади. Наши калмыцкие больше. Только хороши лошади.

Правда, за лошадей были заплачены большие деньги, но зато это были настоящее торгауты, выведенные из самых недр Центральной Азии, считающиеся близкими родственниками дикой лошади, сильные, резвые и необыкновенно выносливые.

Лошадей поставили под навес, и Фанни и Царанка от них не отходили. Им сделали «туалет», несмотря на все их протесты, прибрали им гривки, челки, хвосты, щетки. Царанка вымыл их мылом, вычистил щеткой и скребницей, и лошадки заблестели, отливая темным каштаном в пахах и у крупа; на одной появились на темно-золотистом фоне черные пятна. Им и названия дали такие: Мурзик, Маныч и Аксай.

Фанни целый день просидела в сарае подле них на вязанке соломы и достигла того, что эти дикие лошади стали позволять себя трогать, гладить, а к вечеру, долго обнюхавши маленькую ручку, протягивавшую им хлеб, недоверчиво взяли его, подержали во рту и, наконец, к великому счастью Фанни, прожевали его.

Она вскочила с вязанки и, сияющая счастьем, пошла к Ивану Павловичу, радостно крича:

— Дядя Ваня! Дядя Ваня! Смотрите, уже хлеб с руки едят. Царанка видал, как Мурзик взял и Маныч. Аксай дольше всех противился.