С Лазурного Берега на Колыму. Русские художники-неоакадемики дома и в эмиграции
Шрифт:
Перед нами «мемуарный роман» Одоевцевой и анненковская сцена (У фонтана тоже). Причем не забудьте, что когда Одоевцева политизированное сборище единомышленников называет «раутом», она надеется, что вы не улыбнетесь иронично и тонко, а начнете гламурно балдеть…
Итак, Одоевцева едет «на раут» к Руманову. Едет, понятное дело, не в экипаже и не «ролс-ройсе», а в «набитом до невероятности вагоне метро», переполненном немытыми (бани стали строить позже) послевоенными парижанами, которые возвращаются с работы куда-то в пригород или на южные окраины. И вдруг она видит в другом конце вагона Анненкова:
«Подойти друг к другу из-за давки невозможно. Мы высаживаемся на станции «Порт де Версай» и весело здороваемся. — На раут» — осведомляется Анненков.
— Конечно, на раут.
— И как полагается, мы опаздываем, —
— Но торопиться все же не будем. Пойдем чинно, плавно и грациозно, как в менуэте».
Автор этой книги задал когда-то милой (тогда уже, впрочем, 88-летней) Ирине Васильевне Одоевцевой (урожденной Ираиде Густавовне Гейнике) не слишком умный вопрос: «У вас в мемуарах сплошные диалоги, Вы что записывали?» И получил достойный ответ: «У меня была фотографическая память». Но может, и правда память была фотографическая, пусть не на диалоги, но хоть на события. Так что, может, все так и было. То, что по дороге к Руманову Анненков был весел:
«Он всю дорогу смешил меня. Мы почти дошли. Он вдруг, будто споткнувшись, приостанавливается: — А меня сегодня Наталья Беляева бросила, говорит он, глядя в сторону.
— Бросила? — переспрашиваю я, — на каникулы уехала? И вы теперь такой же соломенный вдовец, как я — соломенная вдова?
Но он отрицательно трясет головой.
— Совсем бросила. Ушла навсегда. И дочку взяла с собой.
Я ошеломлена. Наталья Беляева, молодая кинематографическая актриса, недавно вышедшая за него замуж. Он всеми силами тщетно старался сделать из нее соперницу Марлен Дитрих… Мне его страшно, до слез жаль. Ведь я знаю, что он боготворил свою молодую жену и безмерно гордился своим запоздалым отцовством — от прежних браков детей у него не было, а ему уже под шестьдесят».
Но жена женой, дети детьми, а повидать Симонова с Эренбургом героям очень важно. Одоевцева подробно описывает советизанский «раут».
Московские гости пришли чуть не с трехчасовым опозданием. Их посадили за парадно накрытый стол. На нем бутылка красного вида и большой пышный торт со взбитыми сливками — угощение для «высоких гостей».
Одоевцева, Анненков и «остальные гости, так называемые “молодые поэты”, — хотя они уже давно перестали быть молодыми, — Гингер, Присманова… — рассажены вдоль стены. С соответствующим более скромным угощением в виде чая и сухого печенья — времена еще рестрикционные».
Молодежь уселась вдоль «сухого стола», но «высокие гости» все еще не идут. Однако любимице судьбы Одоевцевой и здесь повезло:
«Я усаживаюсь рядом с Раевским (49-летний поэт, младший брат Н. Оцупа. — Б.Н.), о чем мне не пришлось жалеть. Раевский, воспользовавшись тем, что Руманов и его жена Лидия Ефимовна на минуту покинули гостиную, подскочил к столу и отхватил два больших куска торта. Один — для себя, другой — для меня.
… — Ешьте скорее, а то поймают вас с поличным. Торт превосходный.
Все следят за тем, как мы с Раевским расправляемся с тортом…»
Что было дальше, читатель уже знает. Московские гости пили вино, доедали испохабленный торт и вешали лапшу на уши младшим братьям, а «младшие» читали им свои стихи: Одоевцева — балладу четвертьвековой давности, Ладинский — оды о счастливой эизни советских колхозников, знакомой ему по газете «Советский патриот», остальные тоже, как тонко замечает Одоевцева, — «ура-патриотические стихи»…
Настоящая драма началась, когда Анненков и Одоевцева вышли на улицу. Лицо Анненкова бледно, но он еще не вспомнил о жене и способен непуганно обсуждать происшедшее на рауте:
— Воображаю, как Симонов и Эренбург потешались над Ладинским с его славословиями счастливым колхозникам, — говорит он. — «Явились жницы, как на бал». Умора! Умри, Денис! Лучше не скажешь!»
И вот тут Анненков вспоминает о чувствах. Как и все герои двухтомных воспоминаний Одоевцевой, заставшие ее когда-либо в отсутствии мужа, Анненков умоляет Ирину-Ираиду не оставлять его:
«Не бросайте меня. Я боюсь, что если останусь один я не смогу… Не вынесу».
Одоевцева обещает остаться:
— Честное слово. Ведь Жорж в Биарицце. Он меня не ждет. Я совсем свободна. Я могу остаться с вами хоть до утра, убежденно говорю я. — Я не устала. Я не хочу спать. Правда?
«Если б вы только знали, как я ее любил! И как я несчастен!»
«…Напрасно я согласилась сесть здесь…
…Его запрокинутое
белое застывшее лицо снова похоже на гипсовую маску. Мне тяжело смотреть на него…»Потом они идут на улицу Фюрстенберга, что близ бульвара Сен-Жермен (там заодно и фонтан).
«Уже светает. Ночь прошла…
Восход солнца, — мечтательно говорит он…
Он смеется. Опять смеется…»
Бесконечные (до крайности шикарные) диалоги мы пропускаем.
Кончается как обычно:
— Я вам страшно благодарен. Если бы не вы…
Но помнил ли он? Не думаю…»
Нормально. Мужчины, они такие. Да и где упомнить? Жизнь обездоленного Анненкова была заполнена трудами.
В 1945–46 гг. вышли две книги эротических рисунков Анненкова. Вероятно, небольшими тиражами и по заказам любителей. По сообщению коллекционера Р. Герра, тогда же появилось восемь эротических работ Анненкова, и это была «крутая эротика». На это всегда есть любители и покупатели…
В 1947 году успешная (и вечно срочная) работа в кино и врожденный инстинкт самосохранения, вероятно, помогли Анненкову несколько отстраниться от деятельности «Союза советских патриотов» или «Союза советских граждан», которая судя по наблюдениям французской полиции (давно уже преданным гласности), да и по недавно обнародованным воспоминаниям самих патриотов, стала выходить за мирные рамки культурных связей и тоски по березкам. Даже самые сдержанные из мемуаристов признают, что и союз и его собрания, его пресса носили уже характер чисто политический и могли казаться центром коммунистической пропаганды» (Н. Кривошеина). Новейшие российские мемуарные публикации (А. Угримов) сообщают более определенные подробности, хотя о неоправдавшихся надеждах, которые возлагали на новых «советских граждан» те, которые готовили Франции советскую судьбу, написано пока мало. В ноябре 1947 года французский министр-социалист принимает неслыханное решение о высылке 24 новых «советских граждан» из Франции. Анненков не попал в число этих активистов «Союза» и срочно «определился» как эмигрант и умеренный антисоветчик из эпохи холодной войны. Впрочем, на восьмом десятке лет и как вполне «разгневанный» шестидесятник, почти «антисоветчик» (скажем, в своем очерке о Пастернаке).
Вскоре после расставания с Беляевой-Натье Анненков женится снова, на молодой француженке Мадлен (она была моложе его лет на 30).
Все 50 и 60-е годы Анненков много работает как художник-декоратор, а еще чаще как художник по костюмам в кино и на телевидении, занимается журналистикой, пишет по-русски и по-французски. В 1951 году в Париже вышла французская книга Анненкова «En Habillant les Vedettes», то бишь, «Одевая звезд» (коллекционер Р. Герра шутливо называет ее «Раздевая звезд»). Речь в книге идет о кинозвездах, публика любит читать о звездах, не только о том, как и кто их раздевает, но и о том (хотя в меньшей степени), как их одевают. Анненков же одевал Даниэль Дарье и Жерара Филиппа, придумал прическу, которая сгодилась позднее Марине Влади. Так что книга пользовалась успехом. Книга это, конечно, главным образом не о звездах, а о работе художника по костюмам в кино. В первое послевоенное десятилетие Анненков активно занимался профсоюзной работой в рядах «Профсоюза технических работников французского кинематографа», защищал права художников костюма и даже возглавлял одно время что-то в профсоюзе. Он добился употребления термина «создатель костюма». Легко понять чувства, которые пришлось испытать знаменитому некогда петроградскому портретисту и художнику, вполне признанному за границей живописцу, графику и сценографу, попавшему в равнодушную машину кинопроизводства, где он лишь спица в колеснице. Уже и в театре художнику приходится нелегко, даже в таком культурном театре, каким был Художественный: Станиславский не слишком долго терпел Добужинского, избегал по возможности слишком образованных мирискусников, да и Дягилев быстро расстался со своими вдохновителями, предпочел избавиться и от Бенуа, и от Бакста…