С Лазурного Берега на Колыму. Русские художники-неоакадемики дома и в эмиграции
Шрифт:
В последнее же наше свидание, состоявшееся три недели назад после панихиды по Шаляпине, он снова звал меня к себе с тем, чтоб показать сделанное за самое последнее время. Ему еще казалось, что перед ним еще столько времени».
В дальнейшем рассказе Бенуа нет указания на то, когда почувствовал исступленно работавший Яковлев наступление смертного часа:
«Ужасную трагедию должен был, поэтому, пережить, когда почувствовал, что смертный час его настал, и что все планы останутся невыполненными, что он так и не скажет своего последнего слова, что так и не успеет показать, какой большой художник в нем скрывался под художником “великолепным”. Нам же остается оплакивать, что к длинному ряду русских людей, так и не выявившихся до конца, прибавился
Итак ни Бенуа, ни Бирнбаум, последними видевшие Яковлева, ничего в нем не заметили, никакого предчувствия смертного часа…
Что до суждений Бенуа и его прогнозов… В конце концов, когда человек пишет так много, он может позволить себе много ошибок…
Вернемся однако в 1935 год, в тогдашний Ленинград, куда уехал друг Саши Яковлева Василий Шухаев, где дали ему жилье, дали персональную мастерскую в Академии, подкинули работенку в театрах и даже устроили в 1936 году персональную выставку в Москве и Ленинграде. Выставка, впрочем, привела всех в некоторое смущение — и публику и критику. Писать о ней приходилось очень осторожно: вроде бы и надо писать, но именинник наш пропадал полтора десятка лет где-то в Париже, где мог и поднабраться ненашего духа. К тому же и у нас самих тут до самого недавнего времени еще бывал ненаш дух. Это только теперь все стало ясно и понятно, что мы все как есть безусловно за соцреализм…
Писать о выставке Шухаева доверили Николаю Радлову. Уж он-то знал Шухаева, вместе создавали в 1917 году «Цех живописцев св. Луки». Так что, и «цеха» этого надо было как-то осторожно коснуться в рецензии, не упоминая, конечно, имени беспартийного этого Луки, но лягнув «так называемые “левые” течения». С этим Радлов более или менее справился. Написал так:
«В последние годы перед войной изобразительное искусство в России испытало натиск так называемых “левых” течений. Пышным цветом распускались футуризм, кубизм, отечественный супрематизм и “лучизм”, свидетельствующие о распаде буржуазной художественной культуры».
Вот тогда-то, продолжил свой рассказ Н. Радлов, на помощь маломощному «Миру искусства» и пришла безымянная как бы (не называть же, упаси Боже, имя святого) «группа Кардовского», которая должна была вести борьбу «на два фронта: с индивидуалистическим нигилизмом левых и псевдоакадемическими традициями школы». Дальше Радлов рассказывает о творческом пути Шухаева, однако ему остается еще самое трудное — сказать что-либо внятно-советское о выставке Шухаева, ибо на ней нет ни портретов боевых комиссаров, ни рабочих с серпом и молотом. Рецензент Радлов осторожно сообщает, что «выставка говорит скорее о широчайших возможностях, чем о закрепленных достижениях, говорит о прекрасной вооруженности мастера, который еще далеко не полностью нашел настоящее применение своим силам, и своему уменью».
Конечно, любой советский человек понял бы, в чем хитрые усилия Радлова, а тем более, советский искусствовед или какой-нибудь советский начальник по искусству (вчерашний комиссар или комбриг) понял бы, о чем идет речь у рецензента. Рисует приезжий художник Шухаев виолончель, или самого себя рисует. Зачем рисует? Эти его опыты народу нашему ни к чему. Ты вот нам Сталина с Кремлем нарисуй, да так нарисуй коротышку-вождя, чтоб он был как «серебряный тополь», с которым сравнил его поздний Вертинский, или запечатлей выполнение Пятилетки с трактором. Или Буденного нарисуй на лошади, как репатриант Мозалевский нарисовал. Или вообще советский патриотизм свой покажи, бескрайнюю любовь к партии и народу. Примерно это и объяснял битый искусствовед-художник Радлов небитому сорокалетнему лоху Шухаеву и читателям серьезного журнала. Объяснял, конечно, в так сказать, искусствоведческой форме (но и без особых церемоний):
«Отношение художника к миру остается нераскрытым. Перед нами скорее опыты применения мастерства к различным объектам. Кажется, даже круг его тем определен случаем, но не является органическим выводом из его мироощущения».
Очень неглупо.
Какие могут быть ощущения от красивой виолончели? Вот нарисовал бы красивого Сталина в красивом пейзаже — какая была бы гамма «мироощущений» (любовь, страх, томление, избрание, сытость, слезы нежности…)Еще Радлов попрекнул Шухаева разнообразием жанров как свидетельством «отсутствия настоящей заинтересованности, определившегося круга творческих переживаний». Попрекнул тем, что «творческое лицо автора ускользает за отточенным мастерством высказанных и переработанных приемов».
Правда, в конце рецензент Радлов нашел (не сам, видно, нашел, начальство ему подсказало) — нашел слово сочувствия и оправдания для Шухаева и объяснил, что «все эти черты — следствие той моральной обстановки, в которой протекала работа Шухаева в период его эмиграции». И тут я не могу не согласиться, хотя бы частично, с искусствоведом Радловым. Обстановка была у Шухаевых в Париже ненормальная. Ну представьте себе — сбежать ночью по льду Финского залива из подыхающего с голоду Петрограда и тут же отправиться с Саломеей пировать среди пробольшевистских коминтерновцев-шпионов, глодать кролика в вине на деньги, отобранные у голодных русских крестьян. Это было не вполне морально. Но человек слаб. Человек жаден до удовольствий. Человек честолюбив. Бывает, что потом он расплачивается за все…
В конце своей рецензии умный Радлов объяснил Шухаеву, что приезжий должен поторопиться. Что он, как говорил поэт, должен, «задрав штаны, бежать за комсомолом»
«Жизнь Советского Союза, — поучал Радлов, — насыщена тематикой, требующей активного творческого проникновения в труды и дни нового человека, активной творческой оценки, выбора, определения круга своих интересов, требующей в первую голову советского мировоззрения».
Конечно, намек этот на некоторых, которые еще не обзавелись советским мировоззрением, мог звучать по тем временам вполне угрожающе, но кончалась разносная рецензия неожиданно конструктивно:
«Мастерство Шухаева — прекрасный инструмент… Выставка эта — демонстрация его технического и формального совершенства. Дело дальнейшего — применить этот инструмент для работы в плане создания больших произведений, достойных эпохи нашей страны».
Полагаю, что последние строчки написал даже и не сам Радлов, а какой-нибудь главный редактор в «полувоенной сунятсеновке», знавший установку. И знавший вдобавок, что уже отправили Шухаева на казенный счет в командировку в Кабардино-Балкарию, чтоб он занялся там, «созданием больших произведений, достойных эпохи нашей страны». Конкретно говоря, он должен был продемонстрировать успешное овладение способом соцреализма уже на ближайшей выставке «Индустрия социализма», намеченной на конец 1935 года.
Легко представить себе, как отвисла челюсть у зажравшегося репатрианта Шухаева, когда он прочел поучения старого друга по цеху Луки и притом не Бог весть какого художника Кольки Радлова. Ну да, Николая Эрнестыча Радлова, конечно. Как вырос, подлец, какой стал матерый человечище, как поучает…
Надо сказать, что столь успешная перековка петербургского интеллигента и профессорского сына Н. Э. Радлова не одного новоприезжего Шухаева могла удивить, а даже удивила и битого Корнея Иваныча Чуковского, который посвятил этой метаморфозе Н. Э. Радлова целую страницу в своем дневнике (запись за 25 января 1926 года):
«Вчера я был у Николая Эрнестовича Радлова. Когда я с ним познакомился, это был эстет из «Аполлона», необыкновенно опроборенный и тонкий. Несколько вялый, но изящный писатель. Потом, в “незабываемые годы” это был муж стареющей и развратной, пьяной, крикливой и доброй жены… Он казался “бывшим человеком”, очень потертым, долго не умел приклеиться к революции и без конца читал английские романы — все равно какого содержания.
Теперь он к революции приклеился: вдруг оказался одним из самых боевых советских карикатуристов, халтурящих в “Бегемоте”, в “Смехаче” и в “Красной”. Количество фабрикуемых им карикатур — грандиозно. Я спросил вчера: