С Невского на Монпарнас. Русские художники за рубежом
Шрифт:
… Вперед, вперед и вперед! Учиться, учиться и учиться, как заповедал Ленин!»
Подъяремный искусствовед Грабарь тоже по долгу службы напоминает Рериху о его обещании вернуться и получает в ответ новые прочувствованные заверения:
«Ты пишешь о приезде нашем. Думается, сейчас должны собраться все культурные силы, чтобы приобщиться к общей восстановительной работе против всех зверских немецких разрушений. Мы все четверо готовы потрудиться для блага Родины… если, как ты пишешь, — шибко говорят о моем возвращении, — а мы всегда готовы были приложить силы на родине, — то за чем дело стало… конечно, караван выйдет немалый… Ты прав — зачем на Гималаях греметь во славу Руси, когда можно всем вместе потрудиться на любимой родине. В смысле служения русской культуре мы оба всегда были верны ей и знали, на какую высоту
В письмах своих Рерих часто поминает махатму Ленина, но и Великий ученик Ленина Гуталинщик Сталин тоже не забыт в писаниях пенджабского анахорета.
Впрочем, не следует удивляться попыткам старого художника делать время от времени политические заявления, силясь вспомнить при этом смутно знакомые ему лозунги. Он чувствует себя теперь, если и не полпредом, то на худой конец атташе советского посольства. В 1943 г. его посетили Джавахарлал (иные русские думали, что это не имя, а глагол в прошедшем времени) Неру, его дочка Индира и другие видные люди. Дружба укреплялась после войны, и мое поколение русских доныне хранит в своей ненадежной памяти несколько индийских слов: «хинди-руси пхай, пхай».
Послевоенные письма Рериха в Европу были еще эмоциональнее, чем военные. Особенно взволновал его мудрый доклад товарища Жданова. Видимо, произвели отрадное впечатление рассуждения махатмы Жданова о заблуждениях Зощенко и Ахматовой, те самые, что испугали в эмигрантской среде даже самых завзятых просоветчиков. Рериха этот грубый окрик нисколечко не испугал:
«Русь живет творчеством, наукою. Народы поют, а где песня, там и радость. Слушали вчера доклад Жданова — хорошо сказал. Сейчас слушали парад. Величественно… У нас, если атмосфера не мешает, хорошо доносится. Но электричества у нас, в Гималаях, нет, и приходится пользоваться сухими батарейками. Все-таки слышно — и на том спасибо!
…конечно, нашим сотрудникам в Америке сейчас не легко, ибо реакция и наветы на СССР велики. Вчера (в связи с годовщиной большевистского переворота, отмеченной 6 ноября 1946 г. — Б.Н.) Жданов хорошо сказал: «во время войны восхищались нашим мужеством, патриотизмом и моральными качествами, а теперь вдруг у нас оказался подозрительный характер, и мы сделались угрозою миру».
Любопытно, что самое острое сочувствие у Рериха вызывают именно «выездные» советские работники, которые малозаметно, но успешно трудятся за границей…
А что за накопленные знания, о которых Рерих поминает в каждом письме коллеге по заграничной работе В. Булгакову и которые они с супругой (все еще занятой переводом «Тайной доктрины» Блаватской) собрались везти в подарок родине? Это все та же теософия, обогащенная новым знанием буддизма… А может, и опыт мучительной ностальгии, накопленный в глухой иноязычной долине Пенджаба. Не лишенный и в старости практического чутья, Рерих чувствовал, что с буддизмом и с «возвращением» спешить не стоит. Так он и умер в своем дворце на исходе 1947 г., завещав обитателям давно оставленной Родины кое-какие из своих странных икон чужой веры, а также более доступные и по-человечески понятные патриотические лозунги (известные и мудрецам-махатмам и эстрадной певице Г. Ненашевой, но от этого не теряющие своего природного смысла):
«Собственности у меня нет (Почти так же заявил в стихе поэт Маяковский при покупке автомобиля в Париже — Б.Н.). Картины и авторские права принадлежат Елене Ивановне, Юрию и Святославу… Но вот что завещаю всем, всем. Любите Родину».
Этот простенький, почти биологический завет рассеянные ныне по всему свету рабы Божии, вдали от своих тысячи родин, неуклонно выполняют — в меру своих слабых эмигрантских сил.
А Рериха, согласно его завещанию, сожгли через два дня после смерти перед его царственным домом, где и поставили камень с такой надписью: «Тело Махариши Николая Рериха, великого друга Индии, было предано сожжению на сем месте 30 махар 2004 г. Ом рам».
Так уж у них принято, у буддистов: сожгут и — Ом рам, ищи пепла в поле. Вот бедного еврея-поэта Сашу Гингера сожгли в неживописном дворе парижского дома: тоже был буддист, все рвался из эмиграции на родину, даже паспорт взял советский, но не успел уехать. Да и не резон еще было спешить буддистам. Уже и в начале 70-х
г. прошлого века рассказывал мне мой друг, ученый буддолог А. М. Пятигорский, что «за буддизм» опять сажают. Вон снова посадили многострадального ламу Дондарона, который на сей раз не выдержал и умер. Вскоре благоразумно уехал на Запад с православной женой и детьми мой друг Пятигорский, и его даже выпустили, посчитав за еврея. Может, менее благоразумно поступил сын Николая Рериха, ученый — буддолог, лингвист и историк буддизма, участник великого отцовского путешествия Юрий Николаевич Рерих, вернувшийся в Москву в 1957 г…После смерти отца Юрий с матушкой Еленой Ивановной перебрались из долины Кулу под Калькутту, в Калимпонг, где Юрий Николаевич стал работать в местном университете. Елена Ивановна прожила еще восемь лет, потом была похоронена под ступой на склоне горы, а сын Юрий, оставшись сиротой, двинулся на забытую родину. Москва соблазняла научной работой, столичной жизнью, сулила златые горы — все же Москва не Калимпонг, можно понять ученого. Трескучие передачи батарейного радиоприемника и зазывные письма подневольного Игоря Грабаря, видно, сидели в памяти у молодого Юрия. Да и разоблачитель Сталина Никита Сергеевич в речах и личных беседах обещал неуклонное «потепление». Юрий Николаевич был принят в Москве по-царски, ему дали хороший пост — завсектором в Институте востоковедения. Он читал лекции, у него появились ученики и последователи. Одним из первых учеников его и стал мой друг А. М. Пятигорский, молодой индолог-лингвист, завершавший работу над «Тамильско-русским словарем». Ю. Н. Рерих произвел переворот в жизни учеников, потому что он (по воспоминанию А. Пятигорского) «был не «диссертацией о буддизме», он сам был буддизмом». Начав работать в секторе Ю. Н. Рериха, А. Пятигорский писал теперь об истории индийской философии, о буддизме, а может, и сам тоже «становился буддизмом».
Любопытно, что ощутил Юрий Рерих, попав в этот мир, столь непохожий на эпистолярные описания И. Грабаря, на рассказы посольских сотрудников и «материалы ТАСС», попав в компанию молодых ученых и студентов, так мало похожих на «новую молодежь» из хитроумных очерков его покойного отца. Он обнаружил, вероятно, что они все как есть «диссиденты», и постарался их уберечь, поучая на правах старшего и мудрейшего. На торжественном собрании, посвященном столетию со дня рождения Ю. Н. Рериха (в октябре 2002 г.) и проходившем в Петровском зале Двенадцати коллегий Санкт-Петербургского государственного университета, приехавший из Лондона ученик Ю. Рериха 73-летний философ Александр Пятигорский попытался воспроизвести по памяти эти отеческие увещевания учителя:
«Вот вам не нравится этот мир, но вы же и есть мир. Значит, надо обо всем думать и говорить только в смысле своего собственного сознания. Вы же это и есть».
И вы знаете, у нас на глазах он это стал применять на практике.
Эта манера! Эта манера человека, живущего в сознании и учащего молодых людей жить в сознании, а не жить в этих пошлых, как бы сейчас сказали лингвисты, оппозициях, которые разрушают сознание, которые губят сознание, которые не дают сознанию развиваться, потому что в итоге ведь всегда получается, что я прав, а тот, кого я не люблю, не прав: что я хороший, а кто-то дурной… Это его обращение с людьми — я никогда не скажу здесь вульгарного слова как с равными — как и с сознаниями, потому что ни одно сознание не может быть равным другому…»
Такими вот воспоминаниями о своем наставнике Юрии Николаевиче Рерихе поделился мой друг А. М. Пятигорский с благожелательной петербургской аудиторией через сорок с лишним лет после смерти Учителя. Возможно, откровенные речи эти вел Ю. Рерих лишь в интимном кругу учеников, но конечно, они не оставались неизвестным кругам неблагожелательным, для которых самое признание, что этот может «не нравиться» звучало криминально. Думаю, очень скоро Рерих должен быть обнаружить, что «жить в сознании» не положено. С ним поговорили, объяснили ему, наверно, что тут у нас Москва, а не Калимпонг. Он отозвался на это очень по-человечески: умер после одного такого разговора — от острого сердечного приступа, умер еще совсем молодым. Мало успел пожить при оттепельном, только начавшем оттаивать и снова затвердевшем социализме. Может, и климат московский был ему вреден. А может, все же железная марксистская лапа давила на сердце вольного буддидста из гор. Не могу знать наверняка…