С Петром в пути

— И я зрил. Для охоты мы плывём, токмо не на ту дичь. Вот станем под Азовом, заведём и охоту. Чай, в тех местах окромя турок и татар иная дичь есть, кою можно есть.

Все рассмеялись: государь любил и умел складно шутить.

— Ишь как ты обгорел, — заметил Фёдор, глядя на Автонома. — И борода вылезла.

— Как не обгореть да и обородатеть. Эвон, солнышко-то с неба ровно не слазит, темнит да волос тянет.

— Патрик-то Гордон с полком своим небось уж близ Азова, — сказал Пётр. — Скорым маршем двинул. Да и Шереметев с конницею, должно, уж казаков поднял. А мы ещё до Царицына не доспели. Умедлились. Да ещё оттоль переволочь.

— До нас пощупают турка, а мы его щекотать зачнём, — хохотнул Автоном.

Царский повар Ерофеев выглянул из камбуза, позвал:

— Государь-батюшка, пожалуйте ести.

— Какой я тебе батюшка, — буркнул Пётр, нехотя откачнувшись от борта, — айдате со мною трапезовать ради кумпанства. Вот и брудер Франц.

В самом деле, на длинных тонких ногах, казавшихся ещё тоньше из-за обтягивавших икры белых чулок, в щегольском цивильном камзоле, показался Лефорт.

Трапеза была почти солдатской. Пили рейнское из оловянных кружек — стекло и серебро Пётр запретил брать в дорогу.

— За здоровье государя нашего! — провозгласил Фёдор. С глухим стуком сомкнулись кружки.

— Эх, звону нет, — недовольно произнёс Лефорт. — Питье без звону пресно.

— А как питья не станет? — и Пётр подмигнул.

— Того не может быть. Что мы, турки? Без пития и виктории не одержать, — огорчился Лефорт. Он был, по выражению князя Бориса Куракина, дебошан французский, хотя родом был швейцарец, что, впрочем, было несущественно. — Вот коли возьмём Азов да поставим там гарнизоны, можно будет расслабиться и отъехать в Европу. Не для развлечения, нет, — поправился он, — для дела, для научения. Как ты на это смотришь, мингер Питер?

— Охочь давно, — отозвался Пётр, — Науке корабельной выучиться у голландцев да и мастеров-корабелов завербовать, иных искусников для заведений разных заводов. Ровно дремлем мы. Доходят до нас толчки европейские: пора-де вставать.

— Верно, государь Питер, — оживился Лефорт, — очень верно: пора просыпаться! Всего в твоём царстве в избытке, однако ж всё лежит неподъёмно.

— Интересу нет, — вмешался Фёдор, — а коли нет интересу, нужда не приспеет.

— Вот я и мыслю вытрясти сей интерес, — тряхнул головой Пётр. — Токмо трясти с натугой придётся. Подыму всех.

«И потрясёт. И подымет», — уверился про себя Фёдор, Он испытывал к своему государю и господину отнюдь не верноподданнические, а скорей отцовские чувства. Подобные тем, которые испытывают к старшему сыну, в котором воплощена вся надежда. Он готов был идти на любые лишения, претерпеть любые опасности ради него и вместе с ним. Откуда в нём столь великая непоколебимость, зрелость мысли и чувства много пожившего человека?! Его отец царь Алексей Михайлович был богомолен, степенен, чадолюбив — оставил по себе шесть дочерей и пятерых сыновей, но, признаться, звёзд с неба не хватал. И Фёдор в который раз задавал себе вопрос: откуда в Петре таковая незаурядность? Матушка его, вторая супруга царя Алексея, ни умом, ни талантами не блистала, разве что её дядька и воспитатель, боярин из новопоставленных Артамон Матвеев был человеком незаурядным, широких взглядов, что в нём заметил и оценил царь Алексей. Но то воспитатель! Талант дан от Бога, а не от воспитания. Тупицу, сколь ни бейся, в таланты не выведешь...

Так, ни к чему не придя, остался со своими мыслями. А флотилия тем временем расставалась со светлыми водами Оки и стала пересекать тёмные воды Волги. Впереди был град Нижний Новгород. Не больно-то он древен: четыре века назад основал его князь Юрий Всеволодович, да триста лет тому как приписан он к Москве. Но хорош, хорош. Эвон Часовая гора манит своим кремлём и церквами.

Оживились все на стругах: грядут высадка, торг, свежи и провиант. На берегу царя ждало письмо князя-кесаря и потешного короля Прешбургского Фридрихуса — Фёдора Юрьевича Ромодановского о делах на Москве. Пётр не помедлил с ответом:

«Мин херр кених! Письмо Вашего Превосходительства, государя моего милостивого, в стольном граде Прешбурге писанное, мне отдано, за которую вашу государскую милость должны до последней капли крови своей пролить, для чего и ныне посланный чаек за ваши многие и тёплые к Богу молитвы, вашим посланием и нашими трудами и кровьми, оное совершить. А о здешнем возвещаю, что холопи ваши, генералы Автамон Михайлович и Франц Яковлевич, со всеми войски дал Бог здоровы и намерены завтрашнего дня иттить в путь, а мешкали для того, что иные суды в три дня насилу пришли, и из тех многие, небрежением глупых кормщиков, также и суды, которые делали гости, гораздо худы, насилу пришли». Написал, ухмыльнулся, запечатал своей царской печатью и отправил с гонцом.

Да, всё делалось в спешке, людьми нарочитыми, хватавшими всё на лету. Не было той основательности, которая отличает людей сноровистых, умелых. И ещё долго будет так, покамест не обретут опыт и мастерство. Пока же ни того, ни другого не было.

— Король Фридрихус суров, но порядок на Москве соблюдёт непременно. — Размахивая письмом князя Фёдора Юрьевича, Пётр продолжал ухмыляться. — Докладывать ему буду всенепременно, дабы ведал, что службу его ценю высоко. Опять же чтоб он разные несносные слухи про наше плавание и поход усмирил...

— Мало того: не несносные, а поносные, — вставил Фёдор.

— Сие одно и то же. Безместные попы — вот зловредные сочинители небылиц про меня. Урезать бы им всем языки, да ведь укрывают их в монастырях. Сей корень надо бы вырвать, ибо от него худая молва, а от сей молвы в людях шатание, а в делах замедление.

— Я так думаю, государь милостивый, что корень этот глубоко внедрился, и вырвать его надобен богатырь, сила богатырская, — убеждённо произнёс Фёдор.

— Я в себе ту силу чую, — с вызовом сказал Пётр, — И преисполнен решимости его выдрать. Чаю, придётся поднатужиться, однако я к сему готов.

Волга, словно живое существо, то хмурилась, то яснела, то встречала их непогодою, то городила запруды из плавника. Остроги и острожки на её берегах были малолюдны. Все их обитатели грудились порою на берегу, завидев царскую флотилию, вовсе не ведая того, что она царская.

Были косы и мели — кабы не сесть, были разливы, где река промыла себе широкое русло и текла привольно. С великим любопытством воззрились на то ли остров, то ли береговой выступ Свияжска со множеством церковных куполков. Они были крыты лемехом, который от времени казался посеребрённым.

— Отсель царь Иван Васильевич Грозный пошёл с войском на Казань, — напомнил Пётр.

То и дело на борт подымалась лоцманы из местных. Предосторожности были не излишни: капризы реки надлежало ведать.

Миновали Казань, едва не пошли Камою, приглашающе распахнувшей свой зев. И наконец завиделся Царицын, где предстояла высадка. Царь поторапливал: шибче, шибче! И так умедлились, небось Шереметев с Гордоном уже под стенами Азова.

Предстоял сухой путь до малого казацкого городка Паншина. Виделся он нелёгким. Надо было волочь не только амуницию, оружие, снаряжение, пушки, но и суда. Да-да, адмиральские струги. Загодя царицынскому воеводе указано было заготовить колеса массивные да крепкие, телег справных помногу, лошадей тягловых сколь можно много.