С Петром в пути

Он говорил: «Я знаю, что и я подвержен погрешностям и ошибкам и часто ошибаюсь, и не буду на того сердиться, кто захочет меня в таких случаях остерегать и показывать мне мои ошибки...»

Здравый смысл отличал его всегда. И неуёмная любознательность. Он старался не только обозреть новое для него дело, но и вникнуть в него как можно глубже, а то и самому заняться им, испытать его, достигнуть в нём совершенства.

Вот таким гляделся государь царь Пётр Алексеевич в свои двадцать пять лет. Испытывая нужду в совершенствовании, стал приводить в действие давно лелеемый им план Великого посольства в те государства, которые виделись ему учительными: Голландию, Англию, Францию и Венецию...

Генерал-адмирал Франц Яковлевич Лефорт недолго его призывал: Пётр сам давно решился отправиться за рубеж. Но теперь, когда с самыми неотложными делами было покончено, а таковым делом он почитал Азов и выход к морю, настало самое время осуществить это желание.

Собралась консилия. Особой разноголосицы не было. Лефорту и Головину поручили подготовить список персон посольства и всего его штата.

Но прежде того явился указ о посылке в иноземные государства для научения шестидесяти одного стольника из боярских и дворянских семей. Меж них было двадцать три княжича, и почти все успели обзавестись жёнами и детками.

Поднялся плач великий и стенание родительское. Но царь был непреклонен.

— Нечего жива оплакивать, не на убой едут, смысл жития обретут, — выразился он коротко и категорически. — Под крылом у маменьки и папеньки токмо брюха растят, и толку от них нет никакого.

Посев был сделан, всходы ожидались через несколько лет. Да и будут ли они, всходы? Пётр был уверен — будут. Да и в самом деле, десятка четыре воротились не с пустыми головами: фортификаторами, судостроителями, навигаторами, инженерами, бергмейстерами, то бишь горняками...

Некоторых царь сам станет экзаменовать. Экзамен тот выдерживали по-разному: иные с трудом, иные вовсе проваливались, а иные с блеском — головы-то по способностям рознились.

Необъятна держава — что для неё несколько десятков умелых и знающих? Надобны многие сотни, да что сотни — тысячи, дабы разведать её недра, добыть её несметные богатства, ныне лежащие втуне. Вот затем и снаряжается Великое посольство: высмотреть, как добываются богатства, да выучиться этому у рачительных хозяев, каковы есть голландцы, англичане, французы и прочие народы, обретающиеся в Европе.

Решено было так. Во главе посольства станут трое: любимец царя живой общительный бражник Лефорт, дебошан французский, как его именовал князь Борис Куракин, обстоятельный и надёжный Фёдор Головин, на которого ляжет главное ярмо, и думный дьяк Прокопий Возницын, выдающийся своею дородностью. Впрочем, на дипломатическом поприще он всё-таки преуспел: тянул лямку в Польше, Венеции, Австрии и Турции, там и обтесался.

Послы именовались великими и полномочными; при них, в обширном штате, скромная персона — десятский Пётр Михайлов — отличался разве что ростом аккурат сажень с хвостиком. Лефорт был тоже долог, да поменее. А потому прячься не прячься, таись не таись, а всё едино признают. А уж приметы молодого российского царя стоустая молва разнесла за сотни и тысячи вёрст от Москвы. В Европе его доподлинно признают.

Указ о Великом посольстве был выпущен 6 декабря 1696 года. Но уж оно начало обрастать людьми и вещами под главным смотрением Фёдора Алексеевича. Сказать по правде, ему, а не дебошану Лефорту доверил Пётр наполнение посольства всем необходимым, хотя Лефорт почитался главным послом. Считался-то он считался, а предусмотрительностью и основательностью Головина не отличался. Меж тем Головин вникал во всё, стараясь ничего не упустить.

Подсчитал, сколь понадобится людей, какого звания и полезности обозных, конюхов, возков, телег и экипажей, цирюльников, лекарей и лекарских помощников, толмачей, подьячих, попов, даже карлов для забавы и представительства. Не забыл и меховщиков: мягкой рухляди положено было взять несколько возов аж на 70 тысяч рублей. То были и подарки, была и валюта.

Стал подсчитывать — ахнул: набралось близ трёхсот человек, самых необходимых. Без солдат-преображенцев, военной охраны, к примеру, никак нельзя было обойтись. Да и без остальных — все полезные люди, исключая, может быть, четырёх карлов. Но они много места не займут и остальных не объедят, и всё-таки развлечение да и представительство.

Тут уж дело нашлось и для тайного секретаря Головина Петра Шафирова, который был им отличен да и царю был представлен, и Пётр его оценил. Он был включён в посольство как переводчик, едва ли не старший. Шафирову были поручены некоторые подсчёты: сколь и какого провианту заготовить, сколь и какой посуды взять, сколь лошадей упряжных и верховых понадобится. В помощь ему приданы были трое подьячих посмышлёней.

Подсчитали — в страх пришли. Выходило — на подъем сверх тысячи упряжек. Это же не на одну версту обоз растянется! Голову-то ладно, а вот как хвост соблюсти? Чтоб не отбили, чтоб волчья стая не напала...

За всеми этими хлопотами год ушёл и новый настал — 1697. Почти четыре месяца вожжались, таково было дело. И еле-еле управились. Государь Пётр Алексеевич тоже не сидел без дела. Начать с того, что он исписал бумагу расчислением, сколько и чего закупить в тех странах, где побывает посольство. Сколько нанять в службу и каких искусников иноземных, сколь издержать денег на материи и сукна и какие, сколько положить содержания разным чинам посольства...

Да, всего много считали и пересчитывали, то и дело добавляя то, о чём запамятовали.

«Изнемог я, — признался сам государь. — Мнилось — всё просто, ан гору перевернули».

День отправления близился. Однако ночью февральскою в Преображенском случился аларм [31] . Заколотили в ворота и кулаками, и чем-то тяжёлым.

— Кого несёт? Чего колошматите, черти?! — заорал сержант-преображенец. — Покой государский тревожите. Вот я на вас фузилёров выпущу!

31

Аларм — тревога.

— Отчиняй, человече! Слово и дело государево!

Калитка со скрипом отворилась. Сержант светил фонарём в лица. Узнал: государева Стремянного полка пятисотский Ларион Елизарьев и пятидесятник Григорий Силин.

— Буди государя, — сказал Елизарьев, заводя своего взмыленного коня, — да пусти нас куда ни то в тепло. Морозно ведь.

Коли такой аларм, надо будить, хоть и боязно. Видно, и впрямь слово и дело.

Вскоре выглянул Пётр во всём нижнем. Сна на нём не было.

— Говори, Ларион.

— Беда, великий государь! Иван Цыклер злоумыслил тебя порешить. И заговор составил: нас с Гришкой хотел втянуть. Мы его слушали да головами кивали, а как он отошёл да спать завалился, мы на коней, тебя упредить, чтоб один не ездил никуда. А подговаривал он при нас Ваську Филиппова тебя изрезать да Фомку Ефремова из пищали в тебя пальнуть. А ещё Преображенское подпалить.

— Ступайте в караульню да поснедайте там чем бог послал. Ужо я распоряжусь.

Заговорщики были повязаны. Пётр вспомнил, что Иван Цыклер был приближен Софьей и Шакловитым, но потом будто бы раскаялся да и перекинулся на сторону Петра. «Змей потаённый, — скрипя зубами, думал он, — чуял я, что затаился он, притворщик. Указал послать его в Азов, а он звон что задумал, заместо Азова зажечь бунт».